Странник

CLXXXI II

Вскоре на походной колокольне единственный и звонкий колокольчик возвестил молебствие о взятии крепостей Гирсова, Тульчи, а наконец и Кистенджи. В первой Ишим-паша, во второй Ибрагим-паша, в третьей Абдуллах-бей преклонили свои бунчуки[290] пред знаменами русскими, вручили их победителям и отправились оправдывать неудачи свои пред блистательною Портою.

CLXXXIV

Пред ставкой русского царя развеваются ряды цветных знамен…

Русский царь светел, окружен сынами своими, окружен очами Европы.

Только победные пороховые облака носятся в небе.

Военно-торговый народ собрался толпами; смотрит и удивляется; толки его раздаются на языках: русском, молдавском, булгарском, турецком, сербском, немецком, французском, италианском и греческом.

Представьте себе, милые мои, с каким удовольствием я вспомню на старости лет эту вековую картину! В толпе штабной, в какой-нибудь характеристической группе Бульи[291], видна и физиогномия Странника, на которой, кажется, – начертаны слова: скоро ли проснусь я?

С какою гордостию, отложив перо, трудящееся над описанием будущего, я воссяду посреди добрых моих приятелей и поведаю им события прошедшего следующим образом.

CLXXXV

«В то время, когда…» – при начале рассказа, без сомнения, понюхаю я табаку, зашиплю, как стенные часы, и громко чихну; внимающие гости скажут: желаю здравствовать!.. умолкнут… я поблагодарю и буду продолжать рассказ следующим образом:

В то время, когда по хребту Траянова вала, простирающегося в Булгарии, по берегу Кара-су до крепости Кистенджи, называвшейся некогда Истером, а потом Константианой, скакал я вперед…

– Это было, кажется, 8 нюня 1828 г., как известно по истории, – скажет один из моих приятелей, – «о, нет! – прервет другой, – 20-го июня, я очень помню, я читал Валентини![292]» – Из этого вспыхнет хроническо-хронологический спор, который прервется приездом новых гостей, может быть, и дам; а потому, забыв прошедшее, я предамся вполне настоящему.

CLXXXVI

По известным причинам, по не мне, углубленному единственно в стратегию собственных движений… императорская квартира и Главная квартира 2-й армии перенеслись с первой позиции на Кара-су на вторую позицию, верст около 10 выше, перед озерами… Тут лагерь разбит по всем правилам кастраметации[293].

Но ночь уже настала… ночь тихая. Какая картина!.. Лагерные и бивачные огни, рассеянные во мраке, мерцают вокруг вас; они простираются до самого неба, и звезды на горизонте кажутся продолжением огней русского лагеря.

Давно уже эхо задунайское не разносило звонкого русского отзыва!.. Перекликайтесь, недремлющие! а я… Монтань[294] сказал: Notre veillée est plus endormie que le dormir: notre sagesse moins sage que la folie; nos songes valent mieux que nos discours.[295]

День XXV

CLXXXVII

Ударило семь часов… Утренние лучи ждали уже возвращения моего из области внука Эребова[296]… ожидание их скоро исполнилось. Колесница, запряженная призраками, остановилась у подъезда, и я во всей красоте, как дельфин, показался из волн… пуховых.

Где, думаете вы, был я?Близ Альпов снежных, там, где ЛеманШумит, бушует между скал;Где друга Юлии злой демонНа гибель часто искушал[297];Там – был и я…CLXXXVIII

Люди, удаленные от мест, где терзают род человеческий неутолимые желания и необузданные страсти, наслаждались некогда красотою природы, тишиною жизни и спокойствием души. Чисто было дыхание их, как воздух Гельвеции[298]. Не было между ними неприязни. Сердца их не уподоблялись островам, разбросанным по океану, а составляли одну землю, одну цепь обычаев, привычек, дружбы и любви.

Девы! девы, которых я вижу и встречаю! если б вы видели уборы и украшения тех дев, о которых я теперь думаю!.. Какая роскошь! сколько золота, драгоценностей! какой ослепительный блеск! И ничто не затемняет красоты природной!.. Скромность ли затемнит ее?… Какие украшения роскошнее невинности и добродетели?

Смейтесь, смейтесь, крылатые, которых я вижу и встречаю! О, пошли святой Промысл, чтобы в душе вашей отозвалось хоть на одно мгновение то чувство, которое называется Природою!

Что остается теперь человеку в наслаждение? – одно минутное забвение вечных огорчений.

Ум поглотил сердце… а счастие земное есть удел сердца!

CLXXXIX

Если б кто-нибудь взял на себя право упрекнуть меня, что сердце мое холодно, как лед, – я не буду опровергать упрека клятвами; нет!.. пусть сердце мое будет подобно куску льда, принесенному из-за Ледовитого океана, с того места, где на севере стекаются в одну точку все умственные меридианы… пусть оно уподобляется ему!.. Может быть, полярный лед так тверд, как кремень, и удар куска об кусок произвел бы искры… но какие искры? – искры любви!.. Если кто даст мне хоть одну подобную искру – я буду доволен: что может быть лучше любви искренней?

СХС

Любовь!.. Я верю преданиям очаровательного Гезиода[299] и страстной Сафо… Их сердца знали тебя… Я верю им: ты дочь неба и земли!.. божество и демон, ясновидящая и слепая, ад и рай, блаженство и страдание!

Соблазн, предатель, искуситель,Источник тайного огня,Непостоянный сердца житель,Коварный дух, оставь меня!Минутный спутник мне не нужен,Подобный счастью и судьбе,Ты вечно верен лишь себе,С собой лишь постоянно дружен.Неси сокровища мечтыТому, кто хочет быть обманут!Меняй сердца, они цветы,В них чувства скоро, скоро вянут!CXCI

Часто, и как часто… после вышеописанного, произнесенного огорченными чувствами монолога вдруг делается резкий переход в нижеследующий:

Она мутит мой дух давно,Она меня все в омут тянет!Взгляните… то всплывет, то канетНа очарованное дно!Мои ли чувства не растают?Всплывет… и воды заиграют!..Как колыбель под ней волна!..Вся в брызгах, как в шатре алмазном,Лежит раскинувшись онаИ возмущает дух соблазном!О, брошусь в воду!.. пыл огня,Быть может, холод волн потушит…Но я боюсь… в воде меняРусалка страстная задушит!..[300]СХСІІ

Подобно мне, увлекаемому пылким воображением, большая часть людей увлекается пылкими страстями и забывает свои обязанности… но я… я недолго блуждаю по произволу необузданных мыслей!.. Вот опять своротил их на большую дорогу. Совсем на землю я не хочу съезжать… Пущусь по седьмому слою воздуха… Проезжая мимо Могуры, я не могу не остановиться на вершине этой знакомой мне горы… Хребет Карпатский и отрасли, расстилающиеся по Венгрии, Галиции, Трансильвании и Молдавии, ясно вижу я перед собою как окаменевшие валы разъяренного океана, озаряемого светлым божеством Зороастра[301]; но не восклицая: «Какая величественная картина!», я очень равнодушно смотрю па необозримое пространство. Подо мною все тихо. Где же люди? Где шумное, вечное движение их и бесконечные заботы? Не видно, не слышно их! как они мирны! не нарушают спокойствия природы!.. О, если бы мне теперь было время, я взобрался бы по ступеням воздушным на первое золотообрезное облако, как Юпитер взглянул бы на землю и громовою стрелою на голубом воздухе начертал бы мысль свою о человечестве!

СХСІІІ

Младенческое состояние его… Тут невольно припомнит каждый, как лелеяла его маминька…

Что, если б вы, хоть и шутя,Ему про котеньку запели;Тридцатилетнее дитяЛежал бы смирно в колыбели…Ах, маминька! я вас люблю!Я светел в чувствах, без оттенки!Вы говорите: я пилю?Так что же, поставьте на коленки!Малютка ваш у ваших ногПочувствовать заставит жалость;Не принимайте за порокВ ребенке маленькую шалость…Мамунечка!..CXCIV

Как иногда приятны сумерки!.. Но, боже мой, мне не удалось сего лил пролететь с, читателями и расстояния между слиянием двух математических линий!

День XXVI

CXCV

Как приятно будет мне, добрый, милый товарищ мой, когда ты встретишь, если не меня, то, по крайней мере, мысли мои о всем и всех и воспоминания мои о тех, которых любил и люблю!.. Скажи мне, на которой ты теперь ступени лестницы, ведущей к благу?… Куда смотришь ты – на север, на запад, на юг, на восток, на небо или в землю?… испытал ли ты, что такое жизнь?… Однажды мечтал я о жизни и начал писать главу CLII… Всякое начало должно иметь продолжение, и потому:

Существование есть шар; жизнь есть окружности, пересекающие его во всех направлениях; люди есть точки, следующие по этим направлениям.

Хорошо! сказал один из величайших умов неопределенного столетия, взял кусок мела, начертил на стене круг, изображающий шар, провел диаметр AB, потом, перпендикулярно к оному, в равном расстоянии от оконечностей А и В, окружность С и начал говорить следующим образом:

Точки А и В есть крайности наших чувств и страстей. А – крайность добра… В – крайность зла… Окружность CD, находящаяся в равном расстоянии от крайностей, есть единственный путь возможной долговечности.

Человек является на свет из которой-нибудь из точек сей окружности. Если он направлен и постоянно идет по CD, то от зенита[302], или точки рождения, до надира идет он, отдаляясь, усиливаясь, одушевляясь более и более. От надира продолжение пути есть возвращение… Воображая, что удаляется от точки начала жизненного пути, он приближается к ней. Если он дойдет до нее, то это истощенное, иссохшее существо есть тот же младенец, но растянутый временем и наполненный… землею!

О, как блажен тот, кто прошел все плюсы от 0 до 1 и все минусы от единицы до ноля!

Если жизнь отклонилась от направления CD к которому-нибудь из полюсов или крайностей, то очень ясно, что этот путь короче, склонение к возврату ближе, возвращение к состоянию младенчества, или ничтожества, ближе.

– Отчего? – спросите вы… – Оттого, – ответят вам все науки и опытная премудрость, – что все основано на равновесии; что спокойствие духа, здоровье тела и счастие сердца живут в равном расстоянии от неба и земли.

Приближьтесь к одной крайности – вас сожжет излишество животворной силы; приближьтесь к другой – вас убьет излишество удушающей.

CXCVI

Убежденный в предположениях своих тем огнем, который упал с неба на двенадцать глав, я отправлялся ни медленно, ни быстро по той математической прямой линии, которую Галлер[303] мысленно провел от рождения до смерти. Я заметил, что она проходила в равном расстоянии от полюсов и вообще от всех крайностей… Климат был так умерен, что слова: жарко и холодно вывелись бы из употребления. Вправо видел я в разных положениях: добро, любовь, юг, душу, мечту, истину, свет, все, ум, восторженность, привлечение, оксигеи, небо, утомительность от труда, всеведение и т. д.

Влево были: зло, ненависть, север, тело, действительность, ложе, тема, ничто, сердце, умение, отражение, азот, ад, утомительность от бездействия, невежество и т. д.

Но на этом пути так мало было людей, что я должен бы был томиться тоскою уединения, если б какое-то чувство душевного и телесного здоровья не заменяло мне все блестящие призраки, которыми была усеяна природа, лежащая от меня вправо и влево.

CXCVII

Сделав таким образом приложение жизни к геометрии и наскучив не только читателям, но и самому себе, я, однако же, сделал еще одно приложение, а именно: приложил руку к сердцу и произнес:

– О, сердце! скажи мне, я ли причина твоего страдания или ты причина страдания моего?., будь вечно со мною согласно! соглашайся вечно со мною!

– Нет-с, соглашаться каждый разМеня рассудок мой не учит!Поверьте-с, вечный отзыв: да-с!Когда-нибудь и вам наскучит,

– отвечало мне сердце и забилось сильнее прежнего.

CXCVIII

На это я не только ничего не сказал, но даже ничего бы и не подумал, если б восторги соответствовали степенным летам.

Я был хорош, мне говорилаПро то искательность очей;Но похвала не обольстилаДуши доверчивой моей.Я был любим, любил нередко,Но никогда не ревновалИ на себе не испытал,Что значит женщина-кокетка.Кому же в этом честь отдам?По склонностям, природой данным,Не бывши постоянным сам,Мне все казалось постоянным.

Бывало…

Но и теперь, пускаясь в путьЗа ловким, ветреным народом,Я загляжусь на что-нибудьИ полюбуюсь мимоходом,Хотя к степенному лицуИ это несколько некстати;Но кто ж крылатому слепцу,Властолюбивому дитятиЗабавных жертв не приносил?Кого в грехи он не вводил?CXCIX

Кто заслужил славу истощением сил своих, терпением и временем, тот человек опытный, тот нажил богатство ума; я уважаю, люблю его… хотя и кусок дерева, сгнивая, набирается света.

Но… обязанность зовет меня в этот пространный намет[304], где, как говорит г. Нахимов[305], возвышаются горы бумажные, текут реки чернильные и стада перьев с писком носятся по пространству стола.

ССС т. а д.[306]Бумаги с августа, а нет уведомленьяО получении! За эти упущеньяНе вам, сударь, а мне приставят длинный нос!Чинов.‹ник›Я написал давно уж начерно-сИ дал переписать… что ж делать с писарями!(Пишет, диктуя самому себе вслух)«Уведомыть… при сем… имею честь,Что сума денег мною за номерами2-м и 5-м, пущенная вамиОт 23-го июля… двести шестьРублей… получены». Вот-с кончено!Ст. а д.Прекрасно!Вас не учить казенному письму!Вы пишете так четко, кратко, ясно,Но вместо суммы вы поставили суму,Ъ вместо е, еры на место иже!Скажите мне, любезный филолог,Вы, верно, слышали, что канцелярский слогТем лучше, чем он ниже?CCI

Но вот Бехтыр-киой!

Пробили поход!.. Взгляните, лагерная команда, как саранча, обсыпала все палатки!.. кажется, она пожирает их. Взгляните, как исчезает город шатров!.. нет его! Весь штаб на конях. Все двинулось вперед! Бесконечные обозы потянулись по извилинам дороги… так скопленная и спущенная вода катится по желобу долины.

Тут видите вы разноцветные дилижансы, дормезы[307], кареты, коляски, дрожки, брички, таратайки, повозки, брашеванки[308], телеги, кухни, фуры, ящики… За ними следуют вьюки – на лошадях, на ослах, на плечах и, наконец, известные всему походному штабу два верблюда… Они везут калмыцкую кибитку. При них отправляются два степных оренбургских уроженца, да толстый Иоган, да бывший константинопольской миссии курьер.

Все это тянется по дороге от Кара-су чрез Махмуд-киой, Муссабей, Азанлар, Гелби-киой – к Базарчику.

ССII

Соединив несколько переходов в один, я уверен, что читатель не почувствует от этого ни малейшей усталости, как гренадер суворовский, который разделил расстояние от земли до неба только на два солдатских перехода. Я уверен, что, отправясь в этот путь, он сделал его в один переход.

Но, говоря об усталости, я из снисходительности если не к другим, то, по крайней мере, к самому себе, разделяю всякий труд на несколько частей и – для каждой части предназначаю особенный день; следовательно, вы можете себе представить, что солнце отправилось уже на другое полушарие, снабдив частию своего света наместницу свою луну.

Чудак Зороастр почитал солнце богом…К нему мольбы его текли,Не знал он мысли сокровенной:Пусть солнце свет и дух земли,Но солнце ль свет и дух Вселенной?

День XXVII

ССIII

Я сидел с книгой в руках… не помню, читал я или думал о ней… вдруг очутилось предо мной видение, светлое, как мысль об исполнении пламенных надежд и желаний.

Оно– Конечно, любите вы чтенье?Я– Люблю ли?!.. я на небесах,Когда в твоих, мой друг, очахЧитаю чувств изображенье,Твержу, учу их наизусть!Их смысл так сладок и приятен!То привлекателен, как грусть,То вдруг, как случай, непонятен!Скажи мне… нет, не говори!..Но прямо в очи мне смотри!Я прочитаю…

Взяв на себя труд Шамполиона[309], я скоро раскаялся…

– Нет! – думал я, – разобрать египетский язык дружбы и любви есть египетская работа!.. и – отправился в Булгарию.

ССIV

Остановись перед самым Базарджиком, на долине Табан-дере, я еще раз оглянулся назад и потом обратил все свое внимание на город.

Аджи-оглу-базар-джик значит: странствующего сына базар малый… Итак, любезный мой караван, видал ли ты когда-нибудь пустой город?… Вот он… Мне кажется, не только люди и животные, но и все насекомые скрылись из него. Какая пустота! какая мрачность! точно как в сердце, оставленном надеждою.

CCV

Идите по улице – вам никто не встретится. Взойдите на двор – собака не хамкнет. Взойдите в дом – вас не спросят: кто вы? зачем вы? кого вам? Взойдите в гарем… о, как неприятна эта пустота!

Фонтаны не льются, они иссохли. В некоторых вода еще слезит, по она уже горька, как слезы… отравлена.

Вот высокое Джалье; но там уже не слышно: Элинин каризини арзулама![310] Предместье города, в которое переселялись турки, армяне и булгары базарджикские на жизнь вечную, так велико, как только может себе представить испуганное воображение, не любящее ни покойников, ни кладбищ. Оконечности города и окрестности ею уставлены гранитными и мраморными камнями;…почти на каждом вырезаны разновидные чалмы, означающие звание и состояние мусульманина, отгостившего па земной поверхности.

CCVI

Теперь далее, от Базарджика к Шумле!.. Но, милые спутники мои, я отвечаю за безопасность вашу и потому предлагаю вам не рассыпаться, не удаляться от меня!.. Дорога до Козлуджи идет лесом… Вот мрачная Ушеплийская долина… толпы турок скитаются по лесам, стерегут неосторожных… Чу? выстрел! пуля просвистала!.. залп!.. Турки!.. И все это мечта, воображение!.. Не бойтесь, милые спутницы мои! Под моим предводительством целы и невредимы выйдете вы из опасности! Но…

CCVII

Сердце мое возгорелось духом воинственным!.. Дайте мне броню мою! шлем мой пернатый! меч мой, меч мой! на котором начертано золотыми арабскими буквами: Когда Чемидзан[311] перестанет покровительствовать мне, ты, меч мой, будешь защитником моим!..

Доблестные, воинственные читатели и читательницы! великий, бессмертный подвиг предстоит вам!.. толпитесь вокруг меня!.. Вы, юноши, готовьте пламенное воображение и лорнеты!.. Вы, старцы, опытная мудрость, надевайте очки!.. Вы, прелестные стрелометательницы, амазонки мои! девы и женщины, правое и левое крыло, дающее крепость центру, запасайтесь огненными взорами!

Предводительствуя корпусом таких волонтеров, мне легко пройти весь мир, и покорить Вселенную – перу моему! но это долго, скучно… вооруженною рукою пройдем мы по Булгарии, чрез Балканы, до Константинополя… Подобно набегу какой-нибудь орды, мы пронесемся… нет!.. разольемся, как Нил, по владениям Махмуда!.. Ожидает ли он нас? успеет ли он издать хати-шериф[312], вызывающий к восстанию на брань против необузданной толпы читателей, напавших на топографическую карту его владений, штурмующих девственную Шумлу, прогуливающихся по р. Тундже, отдыхающих в Эски-Сарае и в лавровых рощах Эдрине и, наконец, осматривающих без спросу все редкости Стамбула?

CCVIII

Подробная карта Турции перед нами. Поле чести открыто. Слава готовит венок Победе. – Друзья мои! «не множество, а мужество» – вот первое правило войны. – «Стадо ослов, предводительствуемых львом, страшнее стада львов, предводительствуемых ослом», – сказал греческий полководец Хабрий[313]. Итак… но сегодня уже поздно.

CCIX

Скинув броню, шлем и меч, я повесил их на одно из дерев, принадлежащих Повелителю правоверных; возвратился туда, где был; надел… разумеется, не римскую тогу… и стал сердиться…

Подле моей комнаты, за деревянной стеною, жил пылкий юноша. Часто исступления сердца его и исступления поэтической души нарушали первый сладкий сон мой. В отмщение за доставленную им мне бессонницу, подобно совести, которая подслушивает человеческие мысли, я приложил ухо к стене.

«Любить пли не любить!» – вскричал он голосом Гамлета[314].

«Себялюбие! предрассудки! закон, установленный папою Григорием Девятым[315]! обязанности! общее мнение… о, сколько препятствий!» – произнес юноша с отчаянием, похожим на отчаяние Лира, когда он говорит: Громы! молнии! вы не дети мои[316]!

«О, если б ты была свободна! если б голос не умер на устах моих, я бы сказал тебе: еще до существования моего я люблю тебя! я люблю тебя теперь! я люблю тебя за гробом Вселенной!..»

– Да! – думал я, – глагол люблю был бы глаголом божественным, если б не спрягался.

«Что мне уверять тебя, – продолжал юноша, – уверения лишают доверенности. Ты прекрасна, добродетельна; ты звезда, ласково светящая, на меня с неба! Два звука, согласованные самою природою! – я и ты! – некогда они были одним существом; но какая-то враждующая сила разорвала его надвое, чтоб со временем, при встрече нашей, насладиться нашим страданием!..[317]

О, долго ль сон коварный длится?Исчез очарованья мир!Ты не моя, но ты кумир,Пред коим вечно мне молиться!»CCX

Восклицания утихли… все умолкло… Я задумался… гений сна повеял крыльями…

Усни же, милый мой малютка.Проживший десять тысяч днейИгралищем слепых страстей,Рабом послушным предрассудка!Счастлив, когда в ночной тишиТы, как покойник, равнодушенИ сон твой кроток, не нарушенБолезнью сердца и души!

День XXVIII

CCXI

Этот день я не намерен посвящать ни мирному странствию по Вселенной и по событиям, ни военным походам по Булгарии. Он так хорош, как 1-е маия. Но положим, что он и есть 1-е маия; и потому очень неудивительно, если кто-нибудь пригласит меня ехать вместе за город, в сад, в рощу…

Если слова: поедемте с нами! произнесены голосом, которого эхо отдается в сердце… если эти же слова повторены взором… о, тогда я еду непременно!

ССХII

Если любопытство читателей следует за мною на это гулянье, то… послушайте:

– Неужели? – сказало одно кубическое существо.

– Поверьте! – отвечало другое существо, которого я и описать не умею.

Ах, боже мой, какая жалость!Тиранить так свою жену!Ее неопытность и шалостьСчитать за грех и за вину!Ох, эта мне понятий древность!Вот, умолчи и не злословьВ мужьях всевидящую ревностьИ безотвязную любовь!Несносно!..

«О, это правда! – сказала одна юная дева, прекрасная, как невеста Океании. – Мужчины? – льстецы!.. мужья? – тираны!».

– Как эти речи странны мне!Не понимаю! верно, вам ужНе раз случалось, хоть во сне,Влюбленной быть и выйти замуж? –

сказал я эфирному созданию, которое произнесло оскорбительные слова на весь мужской человеческий род.

Не знаю, понравился ли ей ритурнель, приделанный мною к ее песне о мужчинах, потому что, сказав, я в то же мгновение своротил на другую дорожку, остановился подле виноградного куста, сорвал зрелую, наливную, покрытую как будто инеем кисть и… вручаю ее тебе, милая, прелестная читательница! тебе, ангелу, подле которого и самое грешное существо освятилось бы новыми, высокими чувствами!

ССХШО юноша, оставь свои мечты!Забудь коварные надежды и желанья!Здесь радостей твоих заплетены цветыВ цепь неразрывную печали и страданья!Оставь доверчивость и пристально смотри,Как изменяются на всем от света краски:Жди дня, о юноша, во время ли зариНам распознать любовь и непритворность ласки!CCXIV

Не объясняя причины, по которой наскучил мне сегодняшний день, я предложил солнцу скорее скатиться на запад и осветить все заатлантические известные и неизвестные страны, где человек, по системе Кабаниса[318], должен был первоначально быть растением, потом полипом, потом насекомым, потом орангутангом, потом диким человеком…

Стадо диких людей, которое мирно пасется на лугах, орошаемых алмазными струями реки…

Стадо диких людей, которое живет в мире со всеми животными…

Стадо диких людей, у которых нет долгов на земле, а людей на небе…

Это стадо… но что такое счастие и спокойствие без того, что рождает несчастие и беспокойствие?

CСXV– Ты слеп!– Ложь!– Видишь ли ты?– Ничего не вижу, потому что ничего не видно!– Поди уверь, что солнце не свеча,Что бледная луна не тусклая лампада,Что звезды светлые не золотые блесткиИ не отличия, дарованные небу!..

Впрочем, слепота не грех. Но от этого шуму, от этой ветрености сердца, от этой болтливости языка, от этих нескромных взоров, от этого века, навьюченного ношею бедствий, я удаляюсь и, подобно Язону[319], с моими аргонавтами сажусь на корабль, сделанный из зеркала.

От пристани г. Галаца я отправляюсь вниз по Дунаю, по устью прекрасному в Понт, потом в Пропонт; потом в Геллеспонт; потом, не задевая ни за один остров моря Эгейского и Средиземного, прямо к устьям Нила; Нилом к Мемфису; от Мемфиса, перенеся на плечах корабль свой, – по тому же тракту, по которому аргонавты переносили свои корабли, – на море, отделяющее земли Египетские от Обетованных, спускаюсь по оному до океана, орошающего и Аравию, и Иран, и Индию; океаном до слияния Тигра и Евфрата, и, наконец, плыву медленно вверх по последней реке до самого рая…

Я был в раю…

CCXVI

Тогда был вечер; – и теперь уже вечереет; а так как люди вообще привыкли полагаться на завтрашний день как на начало будущих благ, то и я обращаюсь к читателям с вопросом: вы, верно, устали?

– Ах, нисколько! – отвечают они, задыхаясь от усталости.

Благодарите же богов,Когда не шли вы, как обозы,Пустыней дикою стиховИли распутицею прозы!

День XXIX

CCXVII

Итак, друзья мои, вы уже слышали, что сказал полководец Хабрий. Теперь дайте мне телескоп, я взгляну на позицию всех моих читателей… Хуже пары слепых глаз!.. обезображивает все, как критика пристрастного журналиста!.. протрите ему стеклы![320]