Исповедь изгоя

Лариса после трех месяцев учебы в институте уже успела изучить кое-какие повадки преподавателей. В том, что она может попасть в объектив любого из них, она не сомневалась. Она почти всегда ходила в короткой юбке, дабы показать свои очень стройные ноги мужскому полу. В юбках ходили и другие девушки, ходили, даже несмотря на жуткие морозы. Они были твердо уверены, что все мужчины с учеными степенями и без оных, независимо от рожи и возраста, в определенной мере могут скостить им далеко не идеальные знания по их предмету. В том, что финансист Пастухов большой бабник, Лариса узнала от своих старшекурсниц. В этом она убедилась и на этой консультации, которая была первой в ее жизни… Пастухов неожиданно уронил авторучку на пол. Затем присел на корточки и принялся ее разыскивать под столом. Студентка сидела возле стола на стуле и молча смотрела на небольшую плешинку на голове мужчины. Через некоторое время он, тяжело пыхтя, словно паровоз, приподнялся с пола и сел на стул. Затем стал говорить о всевозможных дефицитах, число которых в могучей державе с каждым днем прирастала.

Неожиданно для Ларисы авторучка вновь выпала из рук мужчины и вновь закатилась под стол. Она на какой-то миг растерялась и очень широко раздвинула ноги. И в этот же миг на одном из колен почувствовала дрожащую руку… Лариса наклонила свою голову вниз. Глаза преподавателя и студентки встретились, на несколько мгновений даже замерли. Девушка покраснела, как рак, и решительно отодвинула руку мужчины в сторону…

Чурсин же никому и никогда под женский подол не заглядывал. Это Ларису очень радовало. Ее радовал и поцелуй, который она получила от этого умного и красивого мужчины в красном уголке студенческого общежития. Этот поцелуй для нее был первым в ее жизни. Именно этот поцелуй порядочного мужчины, которого она, без всякого сомнения, любила, любила по-настоящему, дал ей целительную силу и надежду на благополучное будущее. Чем больше она погружалась в сладостные мысли о своем любимом человеке, тем сильнее в нижней части ее живота ныло. Она решительно скинула с себя одеяло и направилась к бане…

И сейчас, находясь в сильных объятиях своего Егорки, и осыпаемая его поцелуями, она на какой-то миг исчезала из моря страстных чувств, и обращалась к разуму. Сомнений у нее не было. Чурсин был и оставался порядочным мужчиной. Он не покусился на влечение к себе очень молодой и неопытной девушки, а решил выждать, словно хотел проверить ее любовь к нему еще раз, дабы она не допустила жизненной ошибки. В том, что этой ночью она осталась целомудренной, она нисколько не сожалела. Она в своей душе благодарила опытного мужчину и опытного любовника за его мудрость. Именно благодаря ему, она и они вместе сохранили любовь, хотя и не испили чашу человеческих чувств и страстей до конца. Все это им еще предстояло сделать, сделать вместе в недалеком будущем.

Через неделю Егор Чурсин приехал в Аксеновку вновь. К его удивлению, улучшений со здоровьем у матери Ларисы не было. Она все продолжала жаловаться на печень. Он начал вновь искать знаменитых медиков. Поехал в облздравотдел, в котором работал знакомый профессора Горшкова. Маститый историк и маститый врач были родом из одной деревни. Они когда-то вместе учились в одном классе. Бывший хирург очень долго рассматривал историю болезни и анализы больной. Чурсин, мало понимающий в этом деле, с большим нетерпением ожидал заключения опытного врача. О профессоре Коврове он много читал в областной прессе, показывали его и по телевидению. Многие горожане знали об этом человеке лишь одно. Эта личность только для избранных и богатых. Чурсин себя к тем и к другим не относил. Без рекомендации Горшкова, ему бы, вряд ли, удалось попасть на прием к этой знаменитости. Для простой женщине из глухой деревни Аксеновка профессор был вообще не доступен. Ковров тщательно просмотрел бумаги и на несколько мгновений закрыл глаза, словно намеревался дать более точный анализ болезни. Затем со вздохом промолвил:

– К сожалению, молодой человек, хочу констатировать… Эта болезнь пока не поддается лечению… Успехи есть, но пока только незначительные…

Чурсин очень долго ходил по городу. Все мучился в догадках, как убийственное заключение профессора преподнести Ларисе. Она, без всякого сомнения, будет сильно переживать. После длительных раздумий он пришел к твердому решению. Ни Ларисе, ни самой больной ничего не говорить о страшном диагнозе.

Вера Сидорова умерла 23 февраля, в день Советской Армии. В институте в этот день состоялось торжественное собрание. После его окончания Чурсин направился домой. Около девяти вечера раздался телефонный звонок. Ему звонила женщина-сиделка. Известие о смерти матери Ларисы его сильно огорчило. Ей было только 45 лет. После звонка он некоторое время сидел неподвижно, сопереживал происшедшее. Затем вышел на улицу. Вокруг было ни души. Тишину ночи нарушали изредка трамваи, которые еще кое-где сновали по засыпающим улицам города. Идти вновь к себе домой ему не хотелось. Он все еще искал в своей голове правильный вариант общения с Ларисой. Решил ехать к ней в общежитие. Дверь общежития ему не открыли. Скорее всего, вахтерша крепко спала. Со слезами на глазах он медленно пошел к автобусной остановке.

Утром Чурсин сразу же стал разыскивать Ларису. Она была уже в аудитории и штудировала математику. Появление историка для нее было полной неожиданностью. Чурсин поздоровался с девушкой и предложил ей выйти в коридор. Она все еще с недоумением смотрела на своего любимого. Причин для столь его неожиданного визита она все еще не находила. До самой раздевалки они шли молча. Чурсин, видя бледное лицо девушки, очень внимательно посмотрел по сторонам. Он не хотел, чтобы кто-нибудь из посторонних видел Ларису плачущей. Затем он с горечью произнес:

– Лариса, моя дорогая, крепись… Вчера вечером умерла твоя мама…

Больше он ничего не мог сказать. Тяжелый комок подступил к его горлу. Лариса после услышанного сразу схватилась за сердце и громко заплакала. Чурсин прижал ее к себе и начал причитать:

– Лариса, не плачь, моя дорогая… Не плачь, я тебя очень прошу… Нам вместе надо пережить эту трагедию…

Девушка в ответ ему ничего не говорила. Она только рыдала и все сильнее прижималась к его груди. Через два часа Чурсин и Сидорова были в Аксеновке. Возле дома Сидоровых стояли уже люди. Никто из них не решался войти в дом. Все ждали из города дочь умершей. Возле покойницы находилась лишь одна бабка-сиделка. Едва Чурсин с Ларисой вышли из такси, как из толпы односельчан раздались причитания. У него невольно выступили слезы. За все время пребывания в деревне он прекрасно знал, что Сидоровы была из порядочных семей. Вера за свое недолгое пребывание на этой земле больших богатств не нажила. Все, что осталось после ее смерти, это была добрая память. Друзей, как и врагов, у умершей и у ее дочери также не было. Все знали, что Лариска учится в кооперативном институте, скоро будет большим начальником. Как она учится, и с кем она дружить, никто из селян не знал. Да и не до этого было. Времена в Аксеновке, да и по всей стране, были очень сложные. Все и вся приходило в упадок. Прилавки единственного магазина пустовали, не было и работы. Всю живность на ферме за один день порезали. Через месяц растащили и хилые животноводческие постройки.

Появление мужчины, который шествовал рядом с дочерью покойницы, для многих селян было неожиданным. Кое-кто думал, что для оказания помощи Лариске, приехал какой-то начальник из института. Уже больно походил пришлый на важного чиновника. Он был высокого роста и очень сипатичный, да еще в хорошей дубленке коричневого цвета. На его голове очень ладно сидела шапка черного цвета. Из шкуры какого зверька она была, никто из жителей так и не мог определить. Да и не до этого сейчас было.

Не до селян было и городскому мужчине. На его плечи легла вся организация похорон. В деревне даже не нашли хороших досок для гроба. Не оказалось таковых и в районном центре. Чурсин обратился к отцу. Через день к дому Сидоровых подъехал небольшой автобус, который привез добротный гроб и несколько сосновых досок. Привели и большой термос с мясом. Водитель передал от старшего Чурсина дочери умершей глубокие соболезнования и вскоре же уехал. На улице начиналась поземка.

Организация стола после похорон легла на плечи Ларисы. В этом деле ей помогли две ее бывшие одноклассницы, закупившие в магазине три ящика водки и несколько булок хлеба. Спиртное выдали под расписку. Из продуктов питания в сельском магазине, кроме хлеба, ничего не было. Почти весь светлый день Чурсин копал небольшую яму для гроба умершей. Ему помогали два местных парня. Помощи от них было с гулькин нос. Узнав о том, что Лариска Сидорова закупила в магазине водку, они уже с самого начала работы стали просить у городского пару бутылок водки. Чурсин призвал их к совести и благоразумию. Подействовало. Через час они вновь к нему обратились. В противном случае грозили объявить длительный перекур. Чурсин уступил. Помощники нужны ему были, как воздух. Да еще на таком морозе. На улице было около тридцати градусов. Только к позднему вечеру удалось выкопать мало-мальски пригодную яму для гроба. Полупьяные «гробокопатели» сразу же направились к дому Сидоровых. Лариса к этому времени со своей соседкой наварила борща и наделала котлет с картофелем. Парни в один присест опорожнили две бутылки водки и с таким же успехом расправлялись со всем тем, что ставили им на стол женщины. Пьянка продолжалась до позднего утра…

Чурсин с кладбища пришел в дом очень усталый и злой. Его бесила сейчас нестолько физическая и нервная нагрузка, которая совершенно неожиданно обрушилась на его плечи. Его бесило безразличие молодых селян к тому горю, которое пришло в семью Сидоровых. Первую и вторую ночь он вместе с Ларисой не сомкнул глаз. Они сидели возле гроба с покойницей. Никто из них не плакал. По ночам лишь изредка голосили две старушки, которые пришли по своей воле, чтобы проводить в последний путь свою молодую односельчанку.

Незаметно подошла весна. К этому времени Лариса продала родительский дом, продала по очень низкой цене. И не только потому, что он был уже довольно старый, но и по другой причине. Аксеновка, как село, с каждым днем умирала. Все больше и больше крестьян уезжало в город, надеясь там найти себе работу и будущее в своей жизни. В деревне осталось несколько стариков и старушек, у которых не было тех, кто мог бы протянуть им руку помощи для счастливой старости. После похорон Сидорова и Чурсин ни разу вместе не встретились. Исключением были семинарские занятия, на которых, как и раньше, господствовала официальность.

Прошедшие полгода мало что изменили в жизни Егора Чурсина. Он все еще носил ярлык склочника. Если среди сотрудников института этот ярлык редко кто вспоминал, то на его родной кафедре борьба с ним не утихала. Не утихала ни на минуту. На острие подковерной борьбы стоял Левин. Он был фигурой номер один, которая почти изо дня в день испускала яд и всевозможные сплетни в его адрес. Он, как и раньше, видел в молодом историке своего главного конкурента. Почему он это делал, Чурсин все еще не мог понять. Чурсин к разряду глупых людей себя не относил, он не намеревался претендовать на место заведующего кафедрой. Он однозначно знал, что не только его коллеги, но и ректорат со всей партийной свитой, никогда не дадут ему в «кооперативе» эту должность. Скорее всего, Левина заедала особая популярность умного клерка, который являлся заметной фигурой не только в институте, но и далеко за его пределами. Даже несмотря на различные передряги и сплетни, его имя высоко котировалось среди жителей города. Об этом он даже и сам иногда не знал. Информацию об его успехах и падениях ему «докладал» его отец, когда сын приезжал домой. Едва он открывал дверь, как его родители сразу же выкладывали перед ним целую кипу вырезок из всевозможных газет. Телевизионную информацию о своем выдающемся сыне, они фиксировали в специальной тетраде. Долгожданный гость все эти талмуды спокойно отодвигал в сторону и затем с улыбкой говорил:

– Спасибо Вам, мои уважаемые предки, за четкий шпионаж… Я благодарен Вам… – Затем полушутя добавлял. – А почему бы Вам не записаться в когорту выдающихся историков, как, например, я?

После этого изречения все дружно хохотали, затем садились за стол и принимались чаевничать.

Чурсин все больше и больше приходил к однозначному выводу, что, даже являясь ассистентом кафедры, он имеет куда большую популярность в городе и в области, чем Левин и его коллеги вместе взятые. Иногда доходило до смешного. После ежегодного подведения итогов работы лекторской группы обкома партии Чурсин, как правило, получал почетную грамоту или ценный подарок. Однажды ему очень повезло с рекламой своей личности. На торжественном собрании, посвященном круглой дате «кооператива», присутствовал первый секретарь обкома КПСС, который вручил ему почетную грамоту, как одному из лучших лекторов области. Активного пропагандиста идей партии посадили даже в президиум. Чурсин сидел рядом с главным партийным руководителем и отвечал на его вопросы, которые он иногда задавал. «Склочник» не скрывал своей победы над своим идейным врагом и его окружением. Он изредка кидал свой взгляд в сторону историков. Лицо Левина было злым и красным, как будто, он только что выскочил из горячей парилки. Не было приподнятого настроения и у тех, кто сидел рядом с ним. Победитель же не сомневался, что его лавры обойдутся ему боком. В этом он убедился очень скоро…

Чурсин, несмотря на все общественные и личные проблемы, настойчиво писал монографию. Ее первый вариант прошел опробацию на опорной кафедре истории КПСС в Тарске. Прошел очень успешно, были лишь мелкие замечания. По инициативе профессора Горшкова было написано письмо с ходатайством о предоставлении Чурсину возможности обучения в докторантуре. Петицию подписали все преподаватели кафедры: 3 профессора, 8 доцентов и 4 ассистента, кандидаты исторических наук. Для достоверности официальной бумаги поставили круглую печать. Письмо по почте пришло прямо к ректору кооперативного института. Узнав об этом, Чурсин попросил Левина внести в повестку заседания кафедры вопрос о возможности его обучения в докторантуре. Обоснование своей просьбы он вручил шефу в письменной форме. Отдал ему и перечень своих научных трудов. В оценке своих научных трудов он несколько поскромничал, не указав количество статей в областных, городских и институтской газетах. Их было почти три десятка. Все его коллеги, в том числе и сам Левин, любую заметку, даже в пять строк, относили к научной работе. Преуспевал в «учености» Тарасов, который строчил мини-заметки, как из пулемета, особенно накануне всевозможных праздников.

Левин с улыбкой взял небольшую папочку в свои руки, и оскалив зубы, с ехидцей произнес:

– Уважаемый Егор Николаевич… Я всегда на Вашей стороне, дело только за нашими коллегами…

Чурсин на его саркастическую улыбку и заверение ничего не сказал. Он прекрасно знал, что ему предстоит еще многое сделать и пережить, чтобы достичь своей заветной цели.

Заседание кафедры, как обычно, состоялось в понедельник. Все предыдущие вопросы прошли без длительных прений. Перед последним, который касался возможности предоставления докторантуры кандидату исторических наук Е. Н. Чурсину, Левин предложил сделать перерыв. Все, за исключением Чурсина, проголосовали за его предложение. Чурсин сразу же почувствовал какой-то подвох. В этом он убедился после перерыва. Из десяти человек, ранее присутствующих, трое по неизвестным причинам задерживались. Решили продолжить работу. Чурсин свое выступление построил только на реальных фактах. Чем больше он говорил о своих достижениях, тем меньше его коллеги слушали. Кто-то читал свежую газету, кто-то листал журналы студенческих групп. Лишь после того, как он присел на стул, сидящие оживились.

Первым в атаку на просителя докторантуры ринулся Тарасов. От предвкушения победы он потирал руки. В том, что он будет противником его обучения, Чурсин и заранее знал. Поэтому все его обвинения он пропускал мимо ушей. Его только поразила заключительная часть его выступления. Тарасов, держа в руках простой карандаш, словно ему казалось, что это есть настоящий пистолет или, может, даже огнемет, которым он махал в сторону молчавшего оппонента, громко прорычал:

– И еще одно, что товарищ Чурсин должен запомнить… Я, как бывший политический работник нашей доблестной Советской Армии, и как настоящий заместитель секретаря партийной организации кафедры истории Коммунистической партии Советского Союза партийную характеристку Вам не подпишу… – Сделав передышку, он вновь прорычал. – Быть или не быть товарищу Чурсину в докторантуре решает не он лично сам, а наша партийная организация…

После такого убийственного умозаключения в помещении наступила тишина. Никто из сидящих не сомневался в провале просьбы Чурсина. В этом он и сам уже не сомневался. Выступление отставника больше всех нравилось Левину, который то и дело ухмылялся себе под нос, и бросал косые вгляды в сторону склочника. Чурсин сидел молча и до боли кусал свои губы. Он уже ощущал во рту привкус своей крови. Выступление Левина в принципе мало чем отличалось от предыдущего оратора. Все сводилось к одному. Чурсин имеет партийное взыскание и по этой причине ему закрыт путь в докторантуру. Снимать партийный «довесок» Чурсин не хотел, считал его результатом круговой поруки, сложившейся на кафедре. К этом выводу пришел не он один. К этой мысли приходили и многие сотрудники института. С некоторыми Чурсин разговаривал по душам, некоторых, честно говоря, боялся. С последними держал язык за зубами, особенно с теми, кто на беседу с ним набивался сам. Он знал, что любое его слово, направленное против коллег по кафедре или в адрес управленцев института, может ему очень дорого обойтись. Он часто отбивался, например, от напористости ученого секретаря института Анны Ивановны, которая всегда называла его только по имени и отчеству. Ярко намалеванная блондинка, которой было где-то под тридцать лет, ходила по институту, словно ворона в павлиньих перьях. Она никогда ни с кем первой не здоровалась, будь то проректор или другой очень заслуженный ученый. Студентов она вообще не замечала, они для нее не существовали.

Чурсину в этом плане делала исключение. Увидев известного историка и склочника, она ускоряла свой ход, и раскрыв рот до самых ушей, стремительно приближалась к мужчине. Затем, легко покачивая головой, и цокая языком, подавала ему руку и почти всегда одно и тоже приговаривала:

– Егор Николаевич, здравствуйте, здравствуйте… Вы сегодня такой красавец, просто как артист …

Чурсин после этих слов расцветал в улыбке и также подобострастно кидал красивой женщине комплимент:

– Анна Ивановна… Вы, как всегда, опять шутите… Мне очень приятно видеть самую красивую артистку Советского Союза…

После неординарного приветствия и комплиментов они через некоторое время расходились в разные стороны. Иногда Чурсин замедлял шаг и разворачивался на все сто восемьдесят градусов. Он, как мужчина, от себя не скрывал, что Анна Ивановна ему очень нравилась. Его душа ликовала, когда подобную реакцию он наблюдал и с ее стороны. Они оба в сей миг приходили в оживление и махали друг другу руками. Чурсин никогда не возвращался назад. Не подходила к нему и она. Скорее всего, это происходило по одной причине. Все институтские работники, за очень редким исключением, знали о том, что Анна Ивановна была любовницей ректора. Знал об этом и Чурсин. Он боялся засветиться перед стариком. О профессоре Воробьеве ходили разные слухи. Все знали одно лишь четко, что он является кандидатом экономических наук. Когда он остепенился и по какой теме, никто толком не знал. Не знала об этом и Локтева, его любовница. Она часто приходила в просторный кабинет ректора, неся ему целые кипы бумаг. О чем или о ком они там говорили, также никто не знал. Одно все знали и видели. Дед, так иногда называли ректора молодые сотрудники и студенты, во все свои командировки брал ученого секретаря…

Чурсин познакомился с Локтевой в первые же дни своего пребывания в вузе, когда подавал документы на конкурс. Он еще тогда заметил томный взгляд девушки, которая очень внимательно изучала его бумаги. Она одной из первых поздравила его с успешным прохождением по конкурсу. Анна Ивановна, одарив его ослепительной улыбкой, тихо прошептала:

– Успехов тебе, Егор Николаевич, одних только успехов… – После небольшой паузы тихо добавила. – И еще тебе скажу… Даже сама и не знаю, почему я эту поганую историю ненавижу, а вот историков страшно люблю…

На откровения блондинки Чурсин ничего не сказал. Ему было и не до этого. Он страшно хотел грызть гранит исторической науки. Позже у него появилась Инна. Локтева незаметно ушла на второй план…

Лариса Сидорова основательно готовилась к экзамену по истории КПСС. Она страшно волновалась. Волновалась еще и по другой причине. Она почти каждый день проходила мимо доски объявлений кафедры истории КПСС и все недоумевала. Семинарские занятия в их группе вел к.и. н. Чурсин Е. Н., а экзамены принимал доцент Левин. Ей очень хотелось еще раз увидеть любимого мужчину, в последний раз. По поводу этой встречи она строила множество планов. Она хотела высказать Чурсину все то, что у нее наболело на душе за время длительной разлуки. Особенно бесило его равнодушное отношение к ней. После похорон матери он ее вообще не замечал, словно окаменел. Она же, наоборот, очень сильно по нему страдала. На каждом семинаре ей хотелось сесть на первую парту, и как можно ближе и чаще, разглядывать знакомые черты его лица, слушать его дыхание. Она до мельчаших подробностей воспроизводила свою первую и последную ночь с Чурсиным, которую они провели в бане. Во время сладостных раздумий она часто корила себя за то, что не стала его женщиной…

Экзамен по истории КПСС был назначен на последнюю неделю июня, в понедельник. Лариса, несмотря на солнечную погоду, почти все это время просидела за конспектами лекций и за учебниками. Последнюю ночь перед экзаменом она вообще не спала, все учила. Десятки партийных съездов и конференций, множество постановлений и сотни всевозможных исторических дат мельтешились в ее голове днем и ночью. У нее, как и у всех студентов группы, вся надежда была на шпаргалки. На производство «шпор» ушла почти неделя. Содержание экзаменационных билетов первокурсники уже знали, оставалось только составить краткий ответ по тому или иному вопросу. Качество шпор проверял лично сам Юрка Чижов, который всегда и везде в этих делах верховодил. Он хвалил тех девушек, которые добросовестно переписали «Краткий справочник по истории КПСС». С тех же, кто откровенно филонил, снимал стружку. Лариса относилась к подобным поручениям очень серьезно. Особенно после смерти матери, когда появилась какая-то аппатия к жизни и к учебе.

В последнее время головные боли приносила ей и математика. Не сама наука, а ее преподаватель Касымов Нурсултан Абишевич. Она с первого дня оказалась в не почете у пожилого мужчины-казаха. Он спрашивал ее на каждом практическом занятии. Лариса часто от страха отвечала невпопад, иногда и не знала. Нередко плакала. Скорее всего, казаху нравилось видеть ее слезы. Слезы, как иногда казалось ей самой, придавали ему прилив бодрости. Он не успокаивал студентку, а, наоборот, подливал масла в огонь. Касымов садился на стул возле последней парты, где она сидела, и задавал ей все новые и новые вопросы. Лишь после того, как плешивый старик сам выдыхался, он с наслаждением шествовал в сторону своего столика. Лариса исправляла двойку через две недели. Никто из русских студентов Касымову не пытался пересдавать раньше. Все равно завалит. За весь год обучения Лариса так и не могла понять, почему математик недоброжелателен к ней. Не понимала она и того, почему он ей никогда не ставил за контрольные работы отличные оценки. Две, а то и три пятерки, она могла получить «заслуженно». Одну контрольную работу она переписала у своей подруги, а другую точь-в-точь переписала из шпаргалки. Идти и доказывать свою пятерку не решалась. Она точно знала, что казах начнет опять гонять ее по всем темам. В итоге хорошая оценка в один миг может превратиться в двойку. Касымов «неуды» ставил не только ей одной. Доводил до слез только ее одну. Не все ей было понятно и другое. Двое ребят-казахов из соседней группы всегда получали по математике хорошие и отличные оценки. Она специально разговаривала с ними на математические темы и приходила к однозначному выводу. С точной наукой они явно не дружили. К этому выводу приходили и другие студенты факультета. Желание сказать о наболевшем Чурсину, она с каждым днем откладывала. Оно вообще улетучилось, когда она узнала о дурной славе своего любимого человека.

И в этот понедельник Лариса оделась, как всегда. Она одела короткую юбку черного цвета и белую кофточку. Ее туфли на высоких шпильках также были черного цвета. Другой сверхмодной одежды у нее и не было. После смерти матери она жила очень скромно. Небольшая стипендия уходила на питание. Две тысячи рублей от продажи дома с каждым днем уменьшались. Других доходов у нее не было. После летней сессии она и сама не знала, где будет жить. Во время летних каникул в студенческом общежитии намечался капитальный ремонт. Ехать в родную Аксеновку было бессмысленно. У нее там не было ни жилья, ни родственников. Не было никого и в Помурино. К Чурсину, которого любила, она не хотела обращаться со своими проблемами. У него и своих проблем было по горло. По ночам она часто плакала. Причиной этому были страшные сны, которые ее одолевали после мимолетных встреч с ее любимым мужчиной. Егор снился ей почему-то всегда голый или весь в крови. Из-за этого она не слушала лекции, все переживала. Своими печалями с подругами не делилась.