Оглянуться назад

– Поговори с ними, – процедила сквозь зубы Жозефина.

– С кем?

– С жандармами. Ты же говоришь по-французски? Вот и давай.

Фаусто и Мауро протолкались сквозь толпу и нашли какое-то здание. Попытались войти, не без основания полагая, что за дверью выдают нужные им разрешения, но жандармы грубо их выпроводили. «Обращаются с нами, как с прокаженными, – сказал Мауро. – Сволочи». И тут Фаусто увидел мужчину в элегантном костюме: тот шел, держа в руке шляпу, и в том, как именно он ее держал, почему-то чувствовалась власть. Фаусто схватил брата за локоть, и они пристроились шагать следом за мужчиной, так близко, что могли бы подставить ему подножку. Два жандарма заметили их и хотели остановить. «Вы куда?» – пролаял один. Фаусто ответил на безупречном французском:

– Как это куда? За моим дядей.

Сбитый с толку жандарм взглянул на товарища.

– Ну, если они с месье… – протянул тот.

Фаусто снова припустил за мужчиной в шляпе, но потерял его из виду. Хотя это было уже неважно: они преодолели препятствие. «А теперь что?» – спросил Мауро. «А теперь найдем контору», – сказал Фаусто. Найти контору оказалось несложно: в глубине здания стоял шум и гам, виднелись скученные силуэты. Там сидел грузный седой офицер с седыми же, но желтоватыми усами. Фаусто обратился к нему. «Нам сказали, – произнес он, вложив в свой подростковый голос весь возможный апломб, – чтобы мы переговорили с вами». И выложил всю историю.

Поведал про своего дядю, героя антифранкистского сопротивления. Про своих родных, республиканцев, отчаянно стремящихся выехать из страны, где фашисты бомбят женщин и детей. Сказал, что учился в Париже и дорожит ценностями Французской Республики. «Мы не можем делать исключений», – ответил офицер. После этих слов, поняв, что краткая аудиенция у пограничника не принесла результатов, Фаусто вынул бумажник Жозефины, а из бумажника пачку купюр, и вложил в открытую ладонь офицера. Тот взглянул на сидевшего рядом гражданского служащего. И сказал:

– Давайте сделаем исключение.

В обмен на купюры Фаусто получил разрешение проследовать на вокзал. Через несколько минут все семейство уже стояло у кассы. Жозефина с улыбкой осведомилась, куда направляется следующий поезд, и купила билеты.

– Куда мы едем? – спросил Фаусто, вскочив в вагон.

– Считай, что в Сибирь, – ответила Жозефина.

Но приехали они не в Сибирь, а в Перпиньян. Фаусто совершенно не запомнился этот город: они все время сидели в захудалом отеле и тосковали, ничегошеньки не зная о судьбе Доминго и дяди Фелипе. Единственное, что они могли, – сообщить о своем местонахождении и ждать вестей. В качестве адреса переписки еще до отъезда выбрали дом орлеанских знакомых времен учебы Фаусто в лицее Потье. Через несколько дней пришло письмо: Доминго и Фелипе выбрались во Францию, но их отправили в концентрационный лагерь в Аржель-сюр-Мер. Дядя Фелипе, пустив в ход связи, заведенные в бытность военным атташе в Париже, добился освобождения. В письме он назначал родственникам встречу в Бордо. Там все вместе они решат, что делать дальше.

И они поступили так, как поступили все, кто мог себе это позволить: бежали из Европы. В кои веки раз окончательное решение принял не дядя Фелипе – он-то был убежден, что Гитлер проиграет войну, и надеялся, что Франко вскоре падет. Все остальные с ним не соглашались – то ли из пессимизма, то ли вследствие более реалистического взгляда на вещи, то ли попросту из страха. Так или иначе, их мнение перевесило. Фаусто после месяцев расставания – месяцев, показавшихся ему годами, – снова был с отцом, и семья красных прокаженных начала обивать пороги в Бордо в поисках того, кто принял бы их. Латиноамериканские консульства одно за другим отвечали отказом, но вот маленькая страна, про которую они почти ничего не знали, открыла им двери, и через несколько дней они уже стояли в порту и позировали в компании незнакомых пассажиров корабельному фотографу, низенькому усатому человечку, который обещался изготовить снимки еще до конца плавания. Впереди, ближе к камере, стоят женщины и дети, а также улыбающийся священник и человек в форме. В последних рядах, положив руку на поручень, стоит Фаусто Кабрера в застегнутом суконном пиджаке. Он доволен, что его место среди мужчин; многие из них – тоже испанцы и надеются скоро вернуться на родину. Они обсуждают новости Европы, пылающей на пороге очередной войны, поднимают тосты за то, что им удалось избежать гибели, и ежедневно и еженощно, в каютах и на палубе, задаются вопросом: какой будет их новая жизнь в новой стране – Доминиканской Республике?

III

В Сьюдад-Трухильо – так теперь назывался старинный город Санто-Доминго – все было очень странно. Фаусто, белокожего испанца в суконных штанах, портовые рабочие встретили на трапе криками: «Еврей! Еврей!» Никто не понимал, почему красных, преследуемых режимом Франко, сбежавших из концентрационных лагерей в коллаборационистской Франции, приняла страна, где царила военная диктатура. Эмигранты этого пока не знали, но об услуге – принять беженцев, которых очередная европейская война штамповала пачками, – Рафаэля Леонидаса Трухильо попросил президент Франклин Делано Рузвельт. Трухильо послушался: при его режиме (по крайней мере, в те годы) желания Соединенных Штатов были законом. Доминго радовался, поскольку считал, что лучше переехать в страну, где еще многое предстоит сделать. Дядя Фелипе внимательно осмотрелся в городе, познакомился с рыбаком-галисийцем, предложил объединиться, и несколько недель спустя они уже налаживали дело.

Рыбную лавку назвали «Карибское море». Парусное суденышко, белоснежные поначалу, но быстро задубевшие от соли сети, грузовичок, в открытом кузове которого сверкала рыба, и помещение в старом городе – с помощью этого дядя Фелипе собрался кормить семью. Фаусто вставал каждый день на рассвете, и голый по пояс паренек вез его на грузовичке в рыбацкую деревню; там у причала уже ждала семейная лодка, Фаусто брал тележку и загружал улов в кузов. На обратном пути останавливались в каждом селении и выкликали свежую рыбу. В Сьюдад-Трухильо он возвращался с ноющими от усталости руками, с прилипшей к коже серебристой чешуей, но потом он шел купаться в море и, глядя из воды на набережную, представляя себе за набережной парк Рамфиса и большой дом, где поселилась их семья, радовался, что вносит вклад в общее дело. Какое-то время им казалось, что у них получилось: изгнанники нашли свое место в мире.

Однажды утром в рыбную лавку пришел человек в светлом костюме, шелковом галстуке и с шелковым платком в нагрудном кармане и спросил, нельзя ли поговорить с Фелипе Диасом Сандино. Он явился передать предложение от генерала Арисменди Трухильо – брата диктатора, – который хотел бы вести дело совместно с испанцами: при поддержке человека с такой фамилией, сказал эмиссар, успех «Карибскому морю» обеспечен. Дядя Фелипе очень учтиво ответил, что их бизнес не нуждается в новых партнерах. Но, прощаясь с гостем, он уже знал, что дело на этом не кончится, и так и сказал остальным. Через несколько дней элегантный мужчина снова пришел со свежими аргументами и соблазнительными перспективами, он красноречиво расписывал, какие блага принесет их союз и рыбной лавке, и стране в целом, и перечислял преимущества отношений с правящим семейством Доминиканской Республики – преимущества, вовсе не лишние для иностранцев. Дядя Фелипе опять отказался. Тогда его вызвали к генералу Трухильо.

– Насколько я понимаю, вы были полковником, – сказал генерал.

– Так точно, – сказал дядя Фелипе. – У меня была военная карьера.

– От карьеры, полковник, – улыбнулся генерал Трухильо, – недалеко и до карьера.

Он желает помочь испанцам, пояснил он. Он отлично ладит с военными, с ними приятно иметь дело, рыболовство – немаловажная для будущего страны отрасль, а лавка «Карибское море» – самое многообещающее ее предприятие. С этот момента, объявил генерал Трухильо, он их деловой партнер. Он сказал это с улыбкой, слегка наклонившись над массивным письменным столом, и дядя Фелипе понял, что дальше отнекиваться не просто бесполезно, а опасно. Подробностей сотрудничества на совещании не обговаривали, это было излишне. Проще простого: рыбная лавка ежемесячно платит генералу Трухильо кругленькую сумму, а генерал Трухильо, со своей стороны, не дает ничего. За пару месяцев семья диктатора присвоила себе «Карибское море». Дядя Фелипе подытожил ситуацию тремя словами, которые Фаусто запомнил на всю жизнь: «Спасайся кто может».

Через несколько дней дядя Фелипе сообщил, что уезжает в Венесуэлу. Ольга, так и не нашедшая работы в Сьюдад-Трухильо, решила ехать с ним. Фаусто предпочел остаться с Мауро и отцом: дядя, с его точки зрения, потерпел поражение. Да, раньше он был героем, но жизнь проехалась по нему самым немилосердным образом. Он покидал остров налегке – ни денег в достаточном количестве, ни проектов, ни надежд. Фелипе Диас Сандино, человек, сломленный изгнанием, точнее, участью изгнанника. И как ни крути, Фаусто, который так восхищался дядюшкой в детстве, чувствовал, что теряет его навсегда. Но он не успел соскучиться, потому что семья Кабрера затеяла еще одну попытку выжить в эмиграции. Как только дядя уехал, Доминго поделился с сыновьями новым планом:

– Мы будем выращивать арахис.

Их участок находился близ границы с Гаити и представлял собой кусок непролазной сырой сельвы, где никогда не спадала жара, а над каждой лужей вилась туча москитов. Двадцать семей испанских беженцев обрабатывали наделы, на которых доминиканское правительство планировало производить арахисовое масло. Каждая семья получила от щедрот Министерства сельского хозяйства плуг, пару волов, повозку, мула и двухкомнатный дом, если, конечно, дощатые ящики, норовившие рухнуть от первого же порыва ветра, можно было назвать комнатами. Кабрера сами построили себе уборную. Фаусто позже часто говорил о том, какое удовольствие доставляет человеку спуск собственного дерьма в канализацию.

Жить в окружении испанцев оказалось утешительно. Один из соседей, астуриец по имени Пабло, всегда ходил в берете, в котором прибыл из Испании, и клялся, что берета не снимет, пока не падет этот гаденыш Франко. Отец и сыновья Кабрера вместе с Пабло созывали народ на службу по утрам в воскресенье и при этом часто распевали «Кармелу»[5]. Только тогда Пабло и обнажал голову. Он подбрасывал берет в воздух и кричал:

– Долой Франко!

И все – Фаусто громче всех – отвечали:

– Долой!

Благодаря Пабло, по его просьбе, Фаусто начал декламировать стихи. Он любил поэзию с детства, она звучала в материнских книгах и в отцовском голосе, и по воле случая хобби стало призванием. На пароходе, который привез их из Испании, в каюте первого класса, плыл Альберто Пас-и-Матеос, выдающийся актер, который ввел в испанских театральных академиях обучение принципам Станиславского и полностью перевернул господствовавшее представление об актерской игре. Фаусто не отходил от него все плавание. Они говорили о Лорке, чьи стихи Фаусто знал наизусть, и о Чехове, про которого он никогда не слышал. В Сьюдад-Трухильо тоже время от времени встречались. По совету Паса-и-Матеоса Фаусто начал экспериментировать с голосом и жестами, пытаясь поставить метод Станиславского на службу декламации. Эмигрантская колония в сельве, где малярия была самым обычным делом, казалось бы, не очень подходила для таких экзерсисов, но Фаусто не отступился. По вечерам, когда негры из соседних деревень собирались петь песни, он пользовался короткими перерывами и перед скучающей местной публикой у костра, над которым вились москиты, выдавал целое стихотворение Антонио Мачадо или Мигеля Эрнандеса. К примеру, «Песню женатого солдата»:

Для нашего сына добуду я мир на поле сраженья.И пусть по закону жизни однажды накатит час,когда в неизбежной пучине потерпяткораблекрушеньедва сердца – мужчина и женщина, обессилевшиеот ласк[6].

Астуриец Пабло больше всего любил «Мать-Испанию»:

«Мать» – слово земли, меня породившей,слово, обращенное к мертвым: вставайте,братья!

Именно эти строки Фаусто повторял в тот день, когда произошел несчастный случай. Он выработал привычку декламировать, собирая арахис, чтобы создавалось ощущение, будто он не зря теряет время, и в тот вечер, пока он бродил по полю, а солнце давило на затылок, он упрямо повторял: Земля: земля во рту, и в душе, и повсюду. Позже, рассказывая взрослым, что с ним приключилось, он обнаружил, что трагическая, с его точки зрения, история вызывает у них веселый смех: вряд ли можно было подобрать более подходящие к случаю слова. Только какой-нибудь жестокий насмешливый божок мог подстроить так, что Фаусто в момент произнесения этой строки и следующей – Землю ем, ту, что однажды меня проглотит, – нечаянно наступил на муравейник. Муравьи, как выяснилось потом, были огненные, и все сошлись на том, что Фаусто повезло: от силы яды и количества укусов он потерял сознание, но местные помнили случаи, когда люди не выживали. Поздно вечером, проснувшись от лихорадочного сна, он первым делом заявил отцу и брату, что хочет убраться отсюда.

– Нужно подождать, – сказал отец.

– А долго? Долго еще ждать? Так и вся жизнь пройдет в этой сельве. Или ты думаешь, что я хочу тут вечно жить?

– А чего же ты хочешь?

Тонким от жара голосом Фаусто проговорил:

– Я хочу стать актером. А здесь я будущего не вижу.

Он впервые произнес это вслух. Отец не посмеялся над ним, не стал разубеждать, просто протянул смоченное в воде полотенце и сказал:

– Еще два урожая. Потом уедем.

Но уехали, не дождавшись второго урожая. Зима – или то, что доминиканцы называют зимой, – пришла внезапно, с ливнями и резкими перепадами температур, и однажды Мауро проснулся в совершенно мокрой от пота постели, и все лицо у него горело. Хинина, который они начали принимать за несколько недель до этого, оказалось недостаточно: жар настолько усилился, что Мауро перестал узнавать родных. Когда Доминго вернулся домой и обнаружил, что сын принимает его за Мэдрейка Волшебника, стало ясно, что пора возвращаться в Сьюдад-Трухильо. Они за бесценок продали последний собранный арахис и сели на первый попутный грузовик. Фаусто ехал в полностью деревянном кузове расхлябанного драндулета, привалившись спиной к тюкам с пожитками, и смотрел, как на фоне белых облаков носятся тучи малярийных комаров.

* * *

За несколько месяцев в Сьюдад-Трухильо Фаусто сменил множество работ – был верстальщиком, лифтером, помощником провизора, – но везде едва сводил концы с концами. Как только представлялась возможность, он шел в Испанский республиканский центр. Подобные центры открывались тогда по всей Латинской Америке, от Мехико до Буэнос-Айреса. Получалось, что истинными победителями в Гражданской войне в Испании вышли латиноамериканцы: сотни беженцев – художников, журналистов, актеров, издателей, писателей – привезли сюда свой труд и свой талант, навсегда изменив облик континента. В Республиканском центре в Сьюдад-Трухильо царил Пас-и-Матеос, и там во время лекций и концертов, обсуждений возможной реставрации республики и чтений «Человечьих стихов» некоего Сесара Вальехо Фаусто начал свое актерское образование – или продолжил самостоятельно начатое. Под покровительством соотечественников он открыл новых для себя поэтов и научился читать их стихи так, что слушателям казалось, будто они тоже заново открывают их. Никто не декламировал Лорку лучше, чем Фаусто, хотя «декламировал» – слабо сказано, учитывая, как именно он это делал: Пас-и-Матеос скоро понял, что Фаусто с его баритоном, его мускулистым телом и парой приемов, выученных на субботних мастерских, способен самую миролюбивую строчку превратить в призыв к восстанию. Имя Фаусто Кабреры стало часто появляться на афишах Центра, и однажды после концерта Доминго услышал, как Пас-и-Матеос говорит про его сына:

– Этот парень такое в один прекрасный день устроит!

Мысль об актерской карьере занимала Фаусто полностью. Долгая ежедневная работа в аптеке начала надоедать. Мыть и приводить в порядок зал ему, в общем, нравилось, чего не нельзя было сказать о витрине: в рабочем халате, с ведром мыльной воды в одной руке и тряпкой в другой он казался посмешищем сам себе, особенно на глазах у проходивших мимо девочек из соседней школы. К тому же его недолюбливал администратор, кислого вида преждевременно облысевший пузатый доминиканец, для которого молодой испанец представлял серьезную угрозу. Сам Фаусто понял это довольно поздно, когда администратор уже нашел необходимый предлог, чтобы вышвырнуть его на улицу.

Оступился он вот на чем: в глубине аптеки стояла стеклянная банка, доверху заполненная полупрозрачными капсулами масла из тресковой печени, и Фаусто взял за привычку проглатывать по штучке всякий раз, как оказывался рядом. Капсулы действовали мгновенно: он чувствовал себя бодрее и сосредоточеннее. Тогда он подумал, что неплохо бы подлечить ими всю семью, ведь Кабрера после долгих месяцев лишений и каторжного труда на уборке арахиса вернулись в Сьюдад-Трухильо отощавшими, да и в столице тоже недоедали. И вот после нескольких безнаказанных случаев похищения одной капсулы Фаусто зачерпнул щедрую горсть и ссыпал в карман брюк.

– Мне их в аптеке выдали, – сказал он отцу.

– Здо́рово! – ответил отец, держа янтарную капсулу двумя пальцами. – Нам не помешают. Бери еще, если дадут.

– Конечно. Если дадут, возьму.

Но больше случая не представилось. Он загружал капсулы в карман, даже не беспокоясь о той, что скатилась под стол, и вдруг понял, что администратор видел всю операцию от начала до конца: с другого края прилавка, где клиентка ждала свою упаковку лезвий «Жиллетт», он ладонью показал Фаусто, что перережет ему горло, а после ухода клиентки уволил его. Фаусто от стыда даже не осмелился попрощаться с провизором. За ужином он объявил:

– Я больше не работаю в аптеке.

– Ах вот как. И что собираешься делать? – спросил отец.

– Не знаю. Но я тут больше не могу, папа. Я хочу другого.

Лицо его вдруг озарилось.

– Я хочу уехать в Венесуэлу. Как Матеос. Дела у него вроде бы идут полным ходом.

Пас-и-Матеос недавно перебрался в Каракас, оставив Республиканский центр на другого актера, при котором очарование этого места отчасти улетучилось.

– А там чем ты будешь заниматься?

– Тем, что мне по душе. Актерством. Серьезно. Здесь я только теряю время. Другие же испанцы уехали, почему тогда я не могу уехать?

– Потому что у тебя нет денег, – сказал отец. – Если достанешь, валяй. Не знаю, как у тебя получится без работы, но это уже дело твое.

Фаусто нашел работу в приемной врача-доминиканца, но на любую другую тоже бы согласился. Решение было принято, и никому не удалось бы его отговорить. Раз в неделю он ходил на радиостанцию Сьюдад-Трухильо и записывал программу о поэзии. Денег он за это не получал, но звук собственного голоса, до неузнаваемости преображенного эфиром, и комплименты немногих людей, узнававших в нем ведущего, доставляли ему странное наслаждение, непонятное, как он полагал, остальным. Мауро, работавший на побегушках в лавке одного испанца, таскал для него молоко и чечевицу, а сам Фаусто, пользуясь своей зарождающейся популярностью, начал записываться на прием к богатым эмигрантам в поисках покровительства. Иногда его узнавали, чаще – нет, ни имя, ни голос. Все же за несколько месяцев он собрал нужную сумму, но, когда пошел за билетом, выяснилось, что прямых рейсов из Сьюдад-Трухильо в Каракас больше не бывает, нужно делать пересадку на Кюрасао, и поэтому билеты подорожали. Фаусто не хватило.

Вечером, рассказав об этом отцу, он заплакал так, как не плакал с детства. «Я никогда отсюда не уеду, – всхлипывал он. – Мы все тут сгнием». Тогда отец расстегнул ремень: ко внутренней стороне был пришит на манер кармана пояс, а в поясе оказались потемневшие сыроватые банкноты.

– Сбережения от арахиса, – сказал Доминго. – Сколько тебе нужно на билет?

– Это деньги на черный день, – возразил Фаусто.

– Это деньги на что я скажу. А теперь они нужнее тебе.

Много лет назад с ним случилось нечто похожее. Когда он, шестнадцатилетний, хотел уехать с Канар, один добрый друг одолжил ему недостающие песеты.

– И теперь, – сказал Фаусто отец, – я хочу стать таким другом для тебя.

Гораздо позже, с высоты опыта, Фаусто понял, что Венесуэла была не конечным пунктом назначения, а так – пересадкой, да и то недолгой. В следующие месяцы, пока он делил свое время между дурацкой работой – сворачиванием тканей в магазине «Золотой петух» – и безуспешными попытками напасть на след культурной жизни в Каракасе, отец с братом перебрались в Колумбию, куда еще раньше переехал дядя Фелипе. Когда Ольга решила к ним присоединиться, Фаусто остался в Венесуэле один. Он посещал теософские кружки, читал Халиля Джебрана и получал письма, вызывавшие ностальгию и зависть. «Мы все работаем, – писал отец. – Ольга – секретарша в конторе у одного испанского беженца. Мауро – агент по продажам (красиво сказано, а?) на парфюмерной фабрике. И хочу тебя обрадовать новостью: твой дядя Фелипе тоже здесь. Правда, не в Боготе, а в Медельине. Это второй по величине город в стране. Один эквадорец устроил там фармацевтическое производство, а Фелипе у него управляющий. Я администратором в отеле в центре Боготы. Эта страна к нам благосклонна. Ждем только тебя».

«Ждут только меня», – про себя повторил Фаусто. Но потом подумал, о чем на самом деле шла речь в этом письме: о людях, потерявших родину, о людях, чье нехитрое счастье теперь составляла плата за работу, на которую в своей стране они бы не согласились. И сказал себе, что с ним такого не случится: он будет заниматься любимым делом, чего бы это ни стоило. В следующие месяцы он бесконечно читал стихи на публике и заработал себе репутацию голосом и талантом – и другими средствами. В арт-салоне «Пегас» он в одиночку организовал поэтические чтения Гарсиа Лорки, прекрасно сознавая, что успехом обязан небольшому мифу собственного сочинения: он всем дал понять, что был учеником поэта. Надо сказать, Лорка действительно заходил один раз в гости, когда Кабрера жили в Мадриде, только Фаусто был тогда совсем маленьким. Кузен Анхель, который привел Лорку, представил их: «Федерико, это мой двоюродный брат Фаусто. Он любит декламировать стихи». Лорка похвалил его, положил ему на голову тяжелую ладонь и поцеловал. На этом все и закончилось, но теперь, несколько лет спустя после убийства поэта, Фаусто не видел ничего дурного в том, чтобы проложить себе путь наверх, преувеличивая давний эпизод. Он не просто ученик Лорки, а нечто большее. Он ощущает с ним глубокую связь. И этой связью грех не воспользоваться.

* * *

Фаусто было двадцать, когда он приехал в Боготу. Он перешел венесуэльскую границу, после чего пятнадцать часов добирался до столицы по шоссе и чувствовал, что за это время прожил не одну жизнь. Стоял июнь 1945 года; несколько недель назад Гитлер покончил с собой в бункере, двумя днями ранее итальянцы повесили Муссолини, но Франко был жив-живехонек, и ничто не указывало на то, что Испания может вновь стать республикой. Семейство Кабрера жило на Семнадцатой улице, совсем рядом с парком Сантандер. Дом был немаленький, но остальные успели позанимать все комнаты, и чтобы разместить Фаусто, пришлось найти несуществующий свободный уголок в кладовке: убрать коробки с продуктами, сдвинуть деревянные табуреты и поставить армейского вида койку, на которой человек чуть более высокий или корпулентный, чем Фаусто, не поместился бы. Климат в кладовке был свой, шизофренический: днем, когда работала плита в кухне, там становилось жарче, чем в остальном доме, но ночью жар плиты спадал, через патио проникали сквозняки, облицованные плиткой стены выстывали, и Фаусто всегда казалось, что какой-то шутник облил его простыни холодной водой. После Каракаса и Сьюдад-Трухильо он не мог поверить, что его соотечественники некогда решили основать город под этими серыми небесами, где не кончалась зима, каждый божий день шел дождь, где хмурые мужчины ходили по улицам в перчатках и под зонтиками, а женщины вообще почти не выбирались из дому – разве только купить еды да погреться на редком солнышке, словно кошки.

Он начал бродить по городу со своим альбомом и показывать его всем, кто попадался на пути. В альбоме содержались венесуэльские и доминиканские газетные вырезки о молодом актере, чаще всего микроскопические, иногда сопровождаемые плохого качества снимком. Фаусто стоял в нарочито театральной позе перед микрофоном или позировал в экстравагантных одеяниях на черном фоне. Подписи под фотографиями попадались самые нелепые, заметки были написаны в отечески-снисходительном тоне, но значение имел сам факт их существования: в Боготу Фаусто явился уже не отпрыском беженцев, возделывателем арахиса в приграничной сельве, сворачивателем тканей в магазине, балующимся декламацией в свободное время, а выжившим в европейской мясорубке молодым испанским талантом, который решил осенить собой культурную жизнь столицы. Может, здесь, думал он, ему выпадет шанс стать другим, оставить позади прежнюю жизнь; сюда он прибыл налегке, не обремененный докучливым грузом недавнего прошлого. Он сбежал от себя старого и теперь изобретал себя нового, и когда ему наконец выпала удача, почти не удивился: фортуна благосклонна к смельчакам.