Оглянуться назад

Объяснялось это очень просто: китайское правительство не разрешало иностранцам иметь собственное жилье, так что все прибывавшие в Пекин официальные работники отправлялись прямиком в «Дружбу». Вне этих стен жили только дипломаты и те, кто, приехав еще во времена революции, успел вступить в брак с китайским гражданином или гражданкой. Они обитали в более бедном и более трудном мире, без олимпийского бассейна, без теннисных кортов, без вездесущих любезных коридорных и такси у входа, готовых отвезти гостей куда те пожелают. Все это создавало ощущение нереальности, которое Лус Элена, как случалось почти всегда, подметила раньше остальных.

– Тут как в гетто, только наоборот, – сказала она. – Все хотят сюда попасть, и никто не хочет выходить.

И действительно, настоящая пекинская жизнь была гораздо тяжелее. Большой скачок, грандиозная экономическая кампания, с помощью которой Мао Цзэдун намеревался перейти от старой аграрной системы к хозяйству, основанному на народных коммунах, обернулся такими непомерными требованиями для крестьян и обрек их на такие бессмысленные усилия ради несбыточных результатов, что миллионы людей погибли от голода, в то время как партийные начальники винили в неурожае плохую погоду. Мао провел принудительную коллективизацию пахотных земель, запретил любую частную инициативу и подвергал несогласных преследованию за самое страшное из всех преступлений – контрреволюционерство. Китай постигла настоящая катастрофа. Тысячи землевладельцев, взбунтовавшихся против абсурдных начинаний, были казнены без суда и следствия, сотни тысяч китайцев умерли в трудовых лагерях. Когда Кабрера приземлились в Пекине, страна еще ощущала отголоски самого страшного голода в своей истории, и Марианелле незамедлительно дали это понять. На второй день за завтраком она осмелилась заикнуться, что ей не нравится яичница, и отец прямо-таки проревел ей в лицо:

– Какую яичницу Китай тебе дает, такую и будешь есть, нравится или нет! И все остальное, что положат в тарелку. Радуйся, что живешь тут на всем готовом!

Марианелла не понимала, почему отец считает этот мир тошнотворной еды и непроницаемых людей раем. Что касается Серхио, то он очень быстро учился новым правилам. Например, что на все покупки нужны талоны: на крупу, хлопок, постное масло, топливо. Деньги без талонов мало на что годились: рубашка, к примеру, стоила пять юаней и четыре талона на хлопок. На пять юаней можно было три дня питаться в их гостинице, и, ориентируясь таким образом, Серхио составил представление о масштабах зарплаты родителей: шестьсот восемьдесят юаней в месяц – выходило более чем неплохо. «Вы зарабатываете столько же, сколько председатель Мао», – сказал как-то Фаусто партийный начальник, с которым они встретились на приветственном банкете, и Фаусто, не имевший причин сомневаться в его словах, предпочел умолчать, что в его семье зарплату получают двое: познакомившись с Лус Эленой, товарищ из Института иностранных языков немедленно решил устроить ей собеседование, а после собеседования тут же взял на работу, предложив триста пятьдесят юаней. Фаусто преподавал студентам, а Лус Элена – старшим школьникам, детям высокопоставленных партийных работников. Они вместе приходили в институт, комплекс уродливых зданий с неуютными аудиториями, прощались, не прикасаясь друг к другу, посреди двора и после занятий встречались на том же месте под любопытными взглядами сотен глаз.

Жизнь их теперь была полна роскоши, какой они не знали в Колумбии. Институт выделил им два номера люкс: в одном жили родители и Марианелла, а во втором Серхио. По вечерам все собирались в гостиной и рассказывали, как у кого прошел день. В родительском люксе имелась и небольшая кухня, но пользовались ею очень редко, поскольку в отеле было три ресторана – восточной кухни, западной кухни и мусульманский, который по каким-то причинам не попадал в категории Востока или Запада, – и готовить не приходилось. Первые дни, пока не началась школа, Серхио провел прекрасно: играл с Марианеллой в пинг-понг в клубе отеля, самостоятельно постигал основы пула за бильярдными столами, заводил новых друзей – в основном это были дети преподавателей аргентинцев или боливийцев, уругвайских поэтов, вечно ходивших с книжкой под мышкой, перуанских интеллектуалов, которые приехали чисто случайно, а теперь ни за что не хотели уезжать, – и сражался с ними в шахматы и вэйци или гонял мяч на футбольном поле. Плавать скоро стало негде, потому что лето официально закончилось, и отельный бассейн закрылся. Но Серхио не расстроился. Иногда под конец очередного насыщенного дня он жалел, что в сутках слишком мало времени, чтобы насладиться всеми развлечениями этого чудесного дворца.

Вскоре после приезда они вчетвером впервые выехали в центр. Старый польский автомобиль привез их на оживленнейшую столичную улицу Ванфуцзин; там поджидал коллега Фаусто по Институту иностранных языков. Он заранее извинился за неудобства, которые им придется испытать. «Вы о чем?» – не понял Фаусто. «Там очень много людей». Он тщательно подбирал слова по-испански, но смысл все равно ускользал от семейства Кабрера. «Пожалуйста, не останавливайтесь. Не надо ни на что смотреть в витринах. Если мы будем останавливаться у витрин, будут скопления. Идем и идем, не останавливаемся». Но не преодолели они и двух кварталов, как Серхио, то ли не поняв указаний, то ли не желая их слушаться, отвлекся на уличный спектакль. Точнее, на цирковое выступление, довольно скромное и примитивное: мускулистый мужчина гнул зубами стальные дуги, а женщина рядом выводила гнусавую песню. Серхио подошел поближе и увидел, что зубы у мужчины тоже металлические. Он позвал родителей, и те, несмотря на предостережения переводчика, несколько секунд не могли оторвать взгляд от артистов. Потом Фаусто сказал:

– Ладно, хватит. Пойдемте.

Однако уйти им не удалось. Вокруг молниеносно образовалась толпа. Пара сотен человек, не обращавших никакого внимания на акробатов, собралась посмотреть на иностранцев. Они стояли очень близко, но Серхио не мог понять выражений их лиц; некоторые робко протягивали руки и дотрагивались до чужаков, а один человек положил бы ладонь Серхио на лицо, если бы тот не успел резко отшатнуться. «Чего это они, мама?» – боязливо спрашивала Марианелла. Переводчик что-то втолковывал любопытным, делал жесты, призывая – вероятно – к спокойствию, и, видимо, преуспел, потому что мало-помалу толпа расступилась, и Кабрера выбрались из нее. Стайка детей показывала на Серхио пальцами и кричала непонятные слова. Маленькая девочка плакала у матери на руках. Это было последнее, что увидел Серхио перед тем, как им удалось освободиться.

– Что они говорили? – спросил он у переводчика.

– Кто?

– Мальчишки. Мне интересно, что они кричали.

Переводчик помолчал.

– Иностранный демон, – наконец сказал он. – Извините. Их так учат.

Позже, когда они возвращались к машине, им попалась длинная очередь, заворачивающая за угол. Со временем Серхио привык к жизни, где в очереди приходилось стоять всегда и за всем, но в тот вечер его поразила причина всеобщего ожидания. Каждый человек держал в руке бамбуковую дощечку. Серхио спросил, что это, и переводчик пояснил: «Зубные щетки. Это очередь на ремонт. Из-за эмбарго многие товары не поступают в страну. Например, зубные щетки». Со временем щетки облезали, и люди выстраивались в очереди за новой щетиной. Серхио шагал так близко, что улавливал запах влажной одежды. Вдруг он заметил, что на него все смотрят. С любопытством, но и как-то недовольно. Кто-то что-то сказал по-китайски, кто-то другой ответил. Серхио опустил свои большие зеленые глаза, как будто понял, что они тут не к месту, и молча удалился, коря себя за воображаемую невольную бестактность. Когда они вернулись в отель «Дружба», показали удостоверения на входе и оказались в безопасном уютном мире, Марианелла сказала Серхио:

– Теперь я понимаю, почему никто не хочет никуда ходить. В Китае ужасно.

– Это тоже Китай, – ответил Серхио, имея в виду отель.

– Ну значит, в наружном Китае. Не понимаю, почему он не может быть, как наш.

После их вылазки Марианелла потребовала от сына Марио Арансибии научить ее всем китайским ругательствам, которые он только знал. Через несколько дней она уже бойко поносила ничего не подозревающего отца. С Фаусто они постоянно спорили, потому что он, казалось, жил в совсем ином измерении: для него именно наружный Китай представлял собой идеал, «рай» (он прямо так и говорил), а вот Китай отельный был суррогатом, эрзацем, хуже того – верхом лицемерия. С некоторыми его аргументами нельзя было не соглашаться. В отеле жили люди всех национальностей, рас, верований, возрастов, а самое главное – самых разных убеждений. Некоторых прислали власти их стран, и они не слишком интересовались Китаем и его культурой, но большинство придерживались той или иной разновидности коммунизма. Маоисты обитали бок о бок с просоветски настроенными, прокубински настроенные – с проалбански настроенными, югославы – с европейскими коммунистами, и все они вместе уживалась с антикитайски настроенными иностранцами – так называли всякого, кто осмеливался критиковать правительство Народной Республики. Хватало, разумеется, и антикоммунистов, а также худшей породы из всех: зловещей помеси антикитайцев и антикоммунистов. Этим дело не ограничивалось. Были еще испанские анархисты, итальянские троцкисты, парочка откровенно сумасшедших и немалое количество оппортунистов, приехавших исключительно ради денег. Китайские власти нанимали их всех в качестве преподавателей, но некоторые, оказавшись на месте, предпочитали заниматься переводом книг и журналов, дублированием фильмов, радиовещанием на иностранных языках. Каждый работал на своем языке. Никто или почти никто не говорил по-китайски. Никто или почти никто не собирался китайский учить. И поэтому Фаусто говорил:

– Это не Китай.

* * *

В середине сентября начались частные уроки. Класс устроили в одном из залов отеля «Дружба»: там поставили доску, и двое специально нанятых учителей, мужчина и женщина, поочередно являлись преподавать двум колумбийским детям интенсивный курс китайского языка и культуры. Зал был неуютный, свет слишком яркий, пространство слишком огромное. Серхио и Марианелла чувствовали себя как никогда маленькими и одинокими, но потом потихоньку стали подтягиваться новые ученики, и наконец образовался небольшой класс, примерно дюжина человек. На уроки уходил весь день: они длились с девяти до двенадцати и с двух до пяти; шесть неуклонных часов, во время которых Серхио с сестрой не понимали ни слова. Шесть часов пустых звуков, шесть часов безуспешных попыток произнести хоть что-то так, чтобы оно совпало с рисунками, изображаемыми учителем на доске. Очень часто день заканчивался головной болью, протестами, зачатками бунта.

– Не знаю, зачем мы сюда приехали, – сказала как-то Марианелла. – Я вообще не понимаю, что они говорят. А они нас не понимают.

– Со временем разберетесь, – ответила Лус Элена.

– Я хочу обратно в Колумбию, – заявила Марианелла.

– Я тоже, – сказал Серхио.

Отец взглянул на него, не на сестру, и внезапно лицо его исказилось яростью.

– Никто никуда не поедет, – сказал он. – Мы здесь на долгие годы, чтоб ты знал. Так что все очень просто: либо учишься, либо так и будешь мыкаться.

Фаусто считал, что с переездом в Китай он не прогадал. Отношения с Лус Эленой словно начались с чистого листа; по крайней мере, балласт ссор, угрожавший их браку в Колумбии, оказался сброшен. Проведя день порознь в Институте иностранных языков, они встречались вечером и рассказывали друг другу, что успели повидать, как будто обменивались партийными отчетами, а видели они доблестный народ, достойно переносивший лишения и не позволявший бедности превратиться в нищету. Видели Революцию, которая удовлетворяла самые насущные потребности народа. Здесь у всех была еда, у всех была крыша над головой, всем было во что одеться. Разве это не оправдывало каждый революционный шаг, не являлось доказательством того, что поиски социализма стоили любых жертв? Достаточно посмотреть, какой долгий путь преодолела страна с первых лет борьбы, когда люди умирали от голода и никто не мог ничего с этим поделать. Да, во время Большого скачка допускались ошибки, возникали непредвиденные трудности, и правая оппозиция, которая присутствует во всех революционных процессах мира, занималась саботажем, но Китай не отрывал взора от самых высоких целей. Фаусто и Лус Элена сходились на том, что у китайцев много чему следовало поучиться. Им самим, разумеется, но и детям.

Разговоры в ресторанах, в полдень и вечером, когда отельный оркестр вдруг принимался за обожаемые Лус Эленой болеро, начали обретать отчетливо педагогический тон. Фаусто рассказывал, как недавно ходил смотреть занятия по пантомиме в Институте современной драмы; рассказывал, как был на репетиции и пытался определить, кто из присутствовавших – режиссер, но не смог, потому что все работали одинаково, и только под конец понял, что режиссер, маленький человечек в таком же, как у рабочих сцены, синем комбинезоне, все время, пока длилась репетиция, чинил прожектор. Каждое семейное собрание полнилось такими притчами. У возвращавшегося на родину специалиста Фаусто купил чехословацкий мотоцикл, и однажды, когда он ехал с окраины Пекина, мотоцикл сломался. Несколько секунд спустя его уже окружали десятки китайцев, решительно настроенных починить мотоцикл, а когда не получилось, они остановили грузовик, погрузили мотоцикл и отправили вместе с владельцем в отель. На следующий день Фаусто исправили поломку в ближайшей мастерской. Он тщетно пытался заплатить, но получил категорический отказ: с иностранца, тем более если он приехал строить социализм, денег не берут.

– Вот что значит сплоченное общество, – говорил Фаусто. – Разве плохо?

Все, чем он занимался в Китае, открывало ему новый взгляд на собственное призвание. В Институте драмы он как будто впервые прочел Брехта и убедился, что раньше его не понимал; мало-помалу он отказывался от прежнего увлечения камерным театром: когда вернется в Колумбию, думал он, театр будет делом рук народа и служить будет тоже народу. Теперь он представлял себе, что почувствовал Брехт, когда открыл Мэй Ланьфана. Они познакомились в середине 30-х годов в Москве, и Брехта поразило то, как китайский актер понимал сцену. Все было для Брехта в новинку: вскрытие внутренних, секретных механизмов театра, персонажи, которые сами представляются и даже переодеваются на глазах у публики, старания актера, чтобы зритель, как бы ни отождествлял себя с героем, все же оставался на расстоянии от него. Каждый жест, наблюдаемый Фаусто, напоминал о брехтовском отчуждении, и теперь Фаусто понимал, откуда оно взялось. Он ощущал себя звеном в цепочке театральной традиции: Чаплин рассказал про Мэй Ланьфана Сергею Эйзенштейну, Эйзенштейн рассказал про Мэй Ланьфана Брехту, а теперь Брехт рассказывал про Мэй Ланьфана ему, Фаусто Кабрере.

Фаусто не хватало времени в сутках. Помимо работы преподавателем испанского, помимо визитов в мир китайского театра, где он познавал больше, чем давал, Фаусто начал руководить дублированием в Пекинском институте кино. Он долгие часы проводил в студии записи, слушая, как за стеклом, у микрофона, актеры вкладывали испанские слова в уста играющих на экране китайцев. Раньше он дублированием не занимался, но ничего нового для себя в этом деле не обнаружил: он умел направлять актера, учить его дикции, красноречию и секретам ремесла – например, как не остаться без воздуха в середине фразы. Не раз ему доставалась посредственность, а он лепил из нее новый голос, способный произнести духоподъемную речь в военное время.

Один раз им дали задание дублировать фильм под названием «Колокольчик», где главным героем был мальчик. Фаусто сразу же решил, что Серхио идеально подойдет на его роль. Двенадцать дней они вместе работали в студии, вместе уходили из отеля и возвращались домой, и Серхио снова чувствовал на себе гордый взгляд отца и жил в этом взгляде, как некогда на телестудии в Боготе. Работа длилась долго, случались простои, репетиции изматывали, но Серхио сразу же понял, как действует колдовство дубляжа: нужно было играть в полную силу, даже если тебя нет на экране. Нечто в этом процессе даже импонировало его застенчивости; иногда он думал, что это идеальный вариант: роль, в которой тебя никто не видит.

Однажды он заметил, что в студии все как-то переполошились. Пока он пытался понять, в чем дело, отец поманил его рукой из-за стекла, взял за плечи и сказал по-французски стоявшему рядом человеку: «Это мой сын». Человек представился: Франко Дзефирелли. Он был итальянец, но свободно владел французским. В Пекине он оказался, совершая китайское турне по приглашению компартии. С Фаусто они сразу же друг другу понравились, поскольку были ровесниками, происходили из стран, затронутых фашизмом, и, самое главное, оба принадлежали театральному миру. Дзефирелли заинтересовался испанцем, который жил в Латинской Америке, но дублировал фильмы в маоистском Китае; он позвал Фаусто с сыном на ужин и развлекал их историями про то, как переводил английских солдат во время войны, а Серхио с удовольствием рассказал, что играл мальчика в «Шпионе» Брехта, и ему страшно понравилось, что Дзефирелли всерьез спросил, не собирается ли он стать киноактером, когда вырастет. Возможно, ответил он, но еще ему хотелось бы стать режиссером, как папа. Дзефирелли расхохотался, но Серхио вдруг понял, что только что облек в слова свое давнее смутное желание. В мире кино все было ему знакомо: он словно родился в этом доме и никуда из него не выходил. Стать режиссером – отцу это точно понравится. Это ли не лучший довод?

Серхио не мог сказать, в какой именно момент начал понимать китайцев, но чувствовал себя так, будто поднялся на поверхность со дна бассейна. Это было волшебство: он говорил, и люди вокруг его слушали. Он перестал тыкать пальцем в фото блюд из ресторанных меню; когда в отеле «Дружба» показывали кино, мог прочесть афишу по-китайски, а в день убийства Кеннеди пересказал родителям, жаждавшим узнать, что случилось в Далласе, все статьи из газет, да и потом продолжал сообщать, что известно об убийце и его связях с Советским Союзом. Новости доходили поздно, но все же доходили, и Серхио теперь умел извлечь их из «Жэньминь жибао». Так, например, Кабрера узнали, что новый президент Линдон Джонсон принял решение защищать Южный Вьетнам. Каждое слово Джонсона представляло для китайской прессы агрессию или угрозу.

Марианелла совершала такие же открытия, как брат. Она настолько сроднилась с новым языком, ей так хорошо удавались невозможные согласные и певучие гласные, что, сама того не замечая, она стала увереннее говорить по-китайски, чем на своем неуклюжем испанском. За ужином ей нравилось доставать свое отельное удостоверение и зачитывать вслух, просто из удовольствия покатать звуки во рту (кириллицу, напоминание о былых политических эпохах, она, разумеется, не понимала).

Вскоре она перестала отзываться на собственное имя, потому что китайцы не могли справиться с произнесением такого сложного и длинного слова и окрестили ее на свой манер: Лили. Новое имя ей понравилось, и она начала подписывать им письма колумбийским дедушке и бабушке, а также представляться новым подругам по отелю и их родителям: «Лили Кабрера, очень приятно». Серхио тем временем подружился с сыновьями еще одного сеньора Кабреры, уругвайского поэта. Они стали его верными сообщниками и товарищами по играм. Фаусто поэта уважал, но определить почему – то ли за похожие идеологические убеждения, то ли просто как однофамильца – не получалось. Оба мальчика, Дамиан и Яндуй, были на полголовы выше Серхио, но по-китайски так хорошо, как он, не говорили – и не заговорили никогда. Четверо юных Кабрера отпраздновали с одноклассниками Рождество, а потом и Новый год, отчетливо понимая, что все это имеет смысл только там, в отдельном мире, в параллельной реальности отеля «Дружба».

К началу 1964 года ситуация стала раздражать Фаусто. Учителя одобрили переход Серхио и Марианеллы в школу для детей специалистов, но Фаусто все равно не мог избавиться от ощущения, что жизнь в отеле, ненастоящая, искусственная, превращает его сына и дочь в буржуев. Ее удобства могли пагубно повлиять на их идеологическую чистоту, а уж этого допускать не следовало ни под каким видом. И он начал просвещать детей насчет грозившей им опасности: в леденящих душу выражениях живописал, как похож отель «Дружба» на капиталистический мир, и однажды вечером спросил, не предпочли бы они, учитывая подстерегающие их здесь ужасы, поступить в интернат Чунвэнь. Там они получат настоящее китайское образование, а не искаженную картинку, в которой живут те, кто посещает учебные заведения для западных детей. Серхио уже знал, что такое интернат, знал, каково это – быть помехой в собственном доме, и собрался было взбунтоваться, но передумал: Фаусто успел перетянуть на свою сторону Лус Элену, а когда эти двое в чем-то соглашались, сопротивляться не имело смысла. Марианелла же все равно попыталась возражать, и это переросло в такую крупную размолвку, что через несколько дней, после снегопада, когда семейство Кабрера решило выйтии посмотреть на первый снег в своей жизни, Фаусто сказал дочери:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Notes

1

Герилья – вооруженное движение сопротивления в странах Латинской Америки; также отряд участников такого движения. – Здесь и далее, если не указано иное, примеч. пер.

2

Эль-Раваль – район в Барселоне; Рамбла – бульвар в центре города. – Примеч. ред.

3

Песня, посвященная казненному в 1823 году генералу-республиканцу Рафаэлю Риего-и-Нуньесу и ставшая национальным гимном Первой и Второй Испанских республик. – Примеч. ред.

4

Кагуляры – члены тайной профашистской организации, действовавшей во Франции в 1930-е годы. – Примеч. ред.

5

«Кармела» («Ай, Кармела!», «Армия Эбро») – одна из самых знаменитых республиканских песен времен Гражданской войны.

6

Приводится в переводе Павла Грушко.

7

Приводится в переводе Валерия Столбова.

8

Приводится в переводе Марины Киеня-Мякинен.

9

Барбудос – кубинские революционеры. – Примеч. ред.

10

Строки из стихотворения Мигеля Эрнандеса «Ветер народа» приводятся в переводе Анатолия Гелескула.