Имена Фелисы

Девятого апреля тысяча девятьсот сорок восьмого года, в час пополудни, лидер либералов Хорхе Элиесер Гайтан[28], кандидат в президенты и сосед Бурштынов по кварталу Теусакильо, был убит тремя выстрелами, когда выходил из своего кабинета на Седьмой улице. Фелиса тогда не знала, что Гайтан, выходец из бедной семьи, был блестящим оратором, рупором социалистических идей; его ненавидели олигархи и обожали все остальные; он был ей знаком только как сеньор с огромной черной машиной. Иногда он прогуливался в парке, – всегда щегольски одетый и при галстуке, – ведя за руку маленькую девочку, которую Фелиса одаривала снисходительной улыбкой старшей сестры. Порой франтоватый господин снимал шляпу и здоровался с Фелисой, а порой вовсе ее не узнавал, словно не замечая ее присутствия. Он не казался человеком сердечным, да и в его лице таилось что-то жесткое, некое постоянное напряжение, но Фелисе и в голову не могло прийти, что кто-то захочет убить его, и уж тем более что это преступление вызовет неслыханную волну насилия в последующие дни. Но случилось именно так: после покушения в течение трех дней вспыхивали пожары, начались волнения, повлекшие тысячи жертв; Фелиса все это время просидела взаперти дома, наблюдая за озабоченными родителями и застывшим выражением лица сестры Гели, – та была всего на четыре года старше, но, в отличие от Фелисы, отчетливо понимала, что происходит в этом мире. Семья собиралась в гостиной у радиоприемника – огромного чудища, которое до недавнего времени включали только ради того, чтобы послушать оркестр Гленна Миллера; сейчас же он выплевывал сквозь хлипкую плетеную сетку омерзительные новости о мире, который катится в тартарары.

Сцены, описываемые взрослыми, напоминали картины города в осадном положении. Разъяренная орава, вооруженная мачете и молотками, растеклась от места преступления по всем улицам района Ла-Канделария, по пути грабя магазины и поджигая все, что ограбить не удалось; потом будут вспоминать фотографии вооруженных людей, которые тащили на спине холодильник, или в одной руке торшер, а в другой – пальто из английских портновских ателье. На бегу толпа громила витрины магазинов на Двенадцатой улице, и из ювелирной лавки Баумана, друга Бурштынов, утащили три бриллиантовых колье, несколько пар запонок и булавок для галстука, десять золотых колец, двенадцать наручных часов и радиоприемник, привезенный в конце двадцатых годов из Гамбурга. Яков, нарушив комендантский час, отправился помогать пострадавшим, чтобы спасти хоть что-нибудь; потом он скажет, что в жизни не видел ничего настолько похожего на фотографии Варшавы или Берлина: огромные острые куски битого стекла на мостовой, или мелкие колючие осколки в витринных рамах, словно иней после недавнего снегопада, или деревянные щепки и оторванный маятник – все, что осталось от слишком тяжелых часов. И то тут, то там, еще не отмытая кровь какого-нибудь незадачливого бедолаги, которого угораздило подвернуться под пули мародеров.

Тогда единственный раз он задал себе вопрос, настолько ли правильным было решение остаться в Колумбии. Как раз тогда, вскоре после того, как правительство президента Мариано Оспина Переса[29] разорвало дипломатические отношения с Советским Союзом, Бурштыны начали ездить в Нью-Йорк, чтобы оптом закупать ткани для последующей перепродажи в розницу в Боготе, и однажды они задумались, почему бы не остаться там навсегда. Действительно, Богота уже не была тем мирным городом, куда они приехали пятнадцать лет назад. Но что из всего этого могла понять девочка четырнадцати лет, к тому же из семьи иностранцев? Город изменился для взрослых, это признавали все: люди уже не сидели в кофейнях, а по улице ходили с недоверчивым или даже опасливым выражением лица, будто каждый боготинец представлял собой угрозу для другого боготинца: ведь было точно известно, что Гайтана убил кто-то другой. Либералы твердили, что его убили консерваторы за левые взгляды; консерваторы говорили, что его убили либеральные элиты за излишне революционный подход; но все допускали, что виновниками могли быть коммунисты, по прямой указке из Москвы: доказательством тому служили пожары, грабежи, захват радиостанций – известная тактика коммунистических атак, опробованная по всему миру… Яков и Хая прилагали неимоверные усилия, чтобы держаться подальше от враждебной политики, отравлявшей жизнь во внешнем мире, и порой им казалось, что вроде бы это удается; однако убийство Гайтана выпустило наружу всех худших демонов колумбийцев и развязало войну политических партий, лишь маскировавшую извечную вражду и ненависть; день ото дня до столицы доходили чудовищные рассказы об изнасилованных женщинах, обезглавленных в присутствии родни мужчинах, перерезанных ударом мачете глотках – бездне насилия, разверзшейся слишком близко, в паре-тройке часов езды от Теусакильо. Гайтана похоронили не на кладбище, как следовало, а в саду его собственного дома, всего в паре кварталов от жилища Бурштынов. Почему? Чтобы помешать его могиле стать местом паломничества, сборища фанатиков, подмостками возможного насилия. Нет, нет, все происходило слишком близко.

Возможно, наступило время перемен. Геля с головой ушла в учебу на кафедре бактериологии в Ксаверианском университете Боготы; она уже приступила к написанию дипломной работы – опыта по прививанию вируса бешенства куриным эмбрионам; целыми неделями она ездила по птицефермам на севере страны, чтобы купить дешевых птенцов, которые ни на что другое не годились, а потом мчалась назад в лабораторию к своим пробиркам, чашкам Петри с мутным питательным бульоном и к своим тетрадям, куда каллиграфическим почерком заносила данные об инкубационном периоде, температуре и скорости роста колоний бактерий. Но Фелису ничто не держало в городе, лежавшем в руинах; каждый день она видела обугленные остовы домов, таких же, как ее собственный, каждый день родители задавались вопросом, когда уже разруха и истощение сельской местности доберутся до города; в школу она ходила через силу, стиснув зубы, – так солдат возвращается в казарму после недельного отпуска. Последовали разговоры за обеденным столом, звонки некоему родственнику, который жил недалеко от Нью-Йорка, справки о приличном интернате для сеньорит. И вот, в одну августовскую среду, самолет с Фелисой и ее матерью на борту поднялся в воздух в Течо, совершил посадки в Барранкилье, на Ямайке и в Майями, и наконец приземлился в Нью-Йорке, в недавно открытом аэропорту, который тогда назывался Айдлуайлд[30], но позднее получил имя президента, убитого при неясных обстоятельствах (он пал жертвой одинокого волка, некогда успевшего пожить в Советском Союзе и бывшего членом комитета солидарности с революционной Кубой).

* * *

Два года спустя Фелиса получила диплом бакалавра; церемония вручения протекала безрадостно, и Фелиса пожалела, что не проходит эту процедуру в одиночку. Скрученный трубкой и перевязанный красной лентой диплом она не разворачивала, опасаясь, что оттуда, как из открытой клетки, вырвутся на волю все ее сомнения. В этом документе, казалось, значилось не ее имя – слишком много согласных, буква «з» вместо «с», – а один большой вопрос: что делать дальше? В Колумбию возвращаться не хотелось; хоть это было ясно. Родители писали, что страна истекает кровью, а люди с такой легкостью хватаются за оружие, что того и гляди перестреляют друг друга. Семью Розы, горничной одних соседей по Теусакильо, убили в их собственном доме в Бойаке, но не какие-то грабители, а полицейские, заметившие, как те голосовали на последних выборах. Нью-Йорк же казался воплощением свободы, он был пропитан непривычной атмосферой безнаказанности, которую Фелиса ощущала на каждом шагу, – когда в одиночестве гуляла по Манхэттену, когда садилась в автобус, когда плутала в метро, пытаясь разобраться в хитросплетении его линий, когда ходила по музеям, и все это вдали от бдительного надзора семьи.

Родители дали понять, что она может остаться в Нью-Йорке, если начнет изучать какую-нибудь серьезную специальность, и Фелиса пыталась как могла. В конце августа она наведалась в Колумбийский университет, навела справки и, следуя указаниям, добралась до аудитории с низким потолком, где проходила лекция по введению в психологию; ее терпения хватило на сорок минут, после чего она вскочила с места и, не дожидаясь пока преподаватель закончит фразу, зашагала к выходу, прижав тетрадки к груди и задевая портфелем парты соседей. «И куда это вы направляетесь, мисс?» – поинтересовался лектор.

– Сожалею, – ответила Фелиса, – но я не могу оставаться на вашем занятии.

– А можно ли узнать, почему?

– Потому что у всех вас проблема.

– Вот как? И что за проблема?

– Ну, этого я не знаю, – промолвила Фелиса. – Но она точно есть. И вы стараетесь решить ее, борясь с чужими проблемами.

Тем вечером она бездумно гуляла по Бродвею – десять, пятнадцать, двадцать кварталов, не чувствуя усталости в ногах и не находя сил думать ни о чем, кроме посещения очередного музея. Она открыла для себя удовольствие в том, чтобы теряться и вновь возвращаться к действительности, уходить, не докладывая куда и зачем, взяв с собой только уголь и альбом для рисования; она готова была проводить долгие часы перед Персеем с головой Медузы в руках или же внимательно разглядывать мадам Икс[31], ее сияющую, лишенную теней грудь и глубокий черный цвет ее платья. Объяснять свой выбор родителям Фелиса не стала, но для них не явилось сюрпризом известие, что она записалась в Лигу студентов-художников[32]. Она представила несколько своих работ: акварельный портрет одной подруги, сделанный по памяти, и рисунок углем «Зимы» Гудона[33]; когда Фелиса пришла за результатами, она обнаружила свое имя в списке, пришпиленном кнопкой на доске у входа.

Лига занимала здание с коваными дверями на Пятьдесят седьмой улице. На улицу выходили три арочных окна, забранные прозрачным стеклом в форме полумесяца, которые ярко сияли, озаренные льющимся изнутри светом. В маленьком вестибюле открывался вход в другой мир: стены и потолок украшали мозаичные фрески, а на полу такой же мозаикой была выложена эмблема Лиги. Учебные помещения оказались более просторными, чем ожидала Фелиса, а ее каблуки гулко стучали по деревянным полам (вскоре она сменила их на туфли с плоской подошвой, чтобы не шуметь); с высокого потолка свисали длинные лампы. Среди студентов Фелиса не была единственной женщиной, и даже не самой молодой: на занятиях по литографии она познакомилась с двумя девчушками от силы лет пятнадцати, со светлыми косичками, в белых рубашечках с коротким рукавом; на уроки они всегда надевали клетчатые передники, словно кто-то мог отругать их за испачканную краской одежду. В мастерских говорили о недавно разразившейся войне в Корее; студенты, молодые ребята, которые только-только нашли свое место за этюдником, боялись, что совсем скоро им придется все бросить и отправиться убивать коммунистов на другом конце света. По правде, большинству эта угроза не казалась реальной, но некоторые успели послужить в оккупационном корпусе в Берлине или воевали во Франции, Бельгии и даже на Окинаве; в Соединенных Штатах они повсеместно записывались в университеты благодаря новым законам, облегчавшим ветеранам доступ к высшему образованию. Именно так они и попали в мастерские на Пятьдесят седьмой улице: не столько для того, чтобы изучить основы глиняной скульптуры или масляной живописи, сколько с намерением – более простым и насущным – не сойти с ума.

Ларри Флейшер не был одним из них, но вполне мог бы оказаться в их числе. Впервые Фелиса увидела его на деревянной скамейке в коридоре первого этажа, рядом с дверью в живописные мастерские; она сразу же обратила внимание на то, что молодой человек хоть и не носил военную форму, но держался так, словно не снимал мундира. Она также предположила, что он не студент, и оказалась права: усевшись на край складного стула и закрепив холст на мольберте, Фелиса бросила взгляд на двери и заметила, что посетитель в невидимой униформе с кем-то разговаривает, затем прощается, жмет руку и исчезает. Она никогда так и не узнала, кто был его собеседником, в этом отпала нужда: через несколько дней она снова увидела светловолосого парня, но уже не у входа в класс, а на тротуаре перед зданием Лиги; он курил сигарету, греясь на солнышке, и Фелиса заподозрила, что он пришел именно к ней. Нельзя сказать, чтобы он ей не понравился. Было в его лице нечто наивное, даже, скорее, мягкое: то ли по-детски ровные зубы, то ли длинная светлая челка, за которой уже проглядывала начинающаяся лысина, а может, его манера ребром ладони разглаживать на себе одежду. Вскоре она уже не возражала против его появлений.

К этому времени в Нью-Йорк приехала Геля. Она успела получить диплом об окончании Ксаверианского университета и предложение работы на кафедре бактериологии в Колумбийском, но, помимо того, еще и имела родительский наказ присмотреть за младшей сестрицей, поскольку до Боготы докатились слухи – дескать, она ведет жизнь богемной художницы, абсолютно недопустимую в ее возрасте и явно не оправдывающую средства и усилия, вложенные семьей в ее образование. Фелиса сумела доказать сестре, что это не совсем так: она ходила на занятия по живописи и рисунку в мастерские Лиги, и да, действительно, порой приходилось работать над изображением почти обнаженной женщины, как правда и то, что она была вынуждена трудиться бок о бок с мужчинами, чьи любопытные взгляды, к ее досаде, раздевали ее, как ту самую натурщицу на подиуме; если она порой и возвращалась позже дозволенного, – комендантского часа, как шутил дядя, – то лишь потому, что ей нравилось посещать другие мастерские, чтобы узнать, чем там заняты ее сокурсники, или потому что она задержалась с подружками на лестнице, обсуждая Джексона Поллока или Марка Ротко. Однажды Фелиса потеряла счет времени, больше двух часов пытаясь передать, как ложится тень на женскую ногу, если посмотреть на нее сзади. Она сидела за ширмой, за которой обычно переодевались натурщицы, и поэтому никто не заметил ее присутствия, а она не обратила внимания, что все ее товарищи по мастерской уже ушли и в аудитории устраиваются ученики из следующей группы. Фелиса настолько погрузилась в работу, что спохватилась только тогда, когда в зале внезапно воцарилась полная тишина, а прямо перед ней встал серьезный человек со странной прической: его набриолиненные волосы идеальным треугольником спускались на лоб. Извинившись, она вскочила на ноги и быстро вышла; одна сокурсница потом сообщила, что Фелиса упустила шанс ненароком побывать на занятии у Георга Гросса[34]. Это имя ей ничего не говорило, поэтому на ее лице появилось отсутствующее выражение, и подруге пришлось растолковать: его вышвырнули из Германии, заклеймили дегенератом и большевиком. И больше она ничего не сказала.

Ларри обычно приходил по вечерам, еще засветло, и Фелиса принимала его в гостиной, неизменно под присмотром старшей сестры. Самой Геле роль бдительной дуэньи была не по душе, но деваться некуда: даже сам Ларри, казалось, взглядом молил ее об этом, и пару раз случалось, что, когда Геля задерживалась, Ларри ждал на улице, не осмеливаясь войти, а потом разворачивался и уходил. Было что-то неимоверно трогательное в его застенчивости и молчаливости, его готовности в любой момент слушать восторженные речи Фелисы, которая начинала с пересказа событий дня, а потом неожиданно перескакивала на свое недавнее открытие – Джорджию О’Кифф[35]. Фелиса уже начинала получать удовольствие от общения с этим робким юношей: он умел внимательно слушать, кивал, когда она соловьем разливалась о своей страсти к живописи, и даже терпеливо сносил раскаты ее хохота, от которого люди на улице оборачивались, а многие и недовольно хмурились. Прежде, в Колумбии, учительницы вечно ее укоряли: «Не смейтесь так громко», и тем же тоном просили: «Посидите хоть минутку спокойно». Ей советовали быть скромнее, негоже воспитанной девице обращать на себя внимание.

Здесь же, в Нью-Йорке, никому не было дела до ее манер. Когда она была предоставлена самой себе, ей казалось, что раньше ее держали в запертом шкафу, а сейчас выпустили на волю; если они гуляли с Ларри по Бродвею в сторону Коламбус-Серкл, а потом сворачивали в парк, то Фелиса замечала, что его общество избавляет ее от назойливых или слишком откровенных взглядов, нагловатых или попросту похабных шуток, этих якобы случайных мужских касаний, когда на улице вполне достаточно места, чтобы разойтись, никого не задев. В Нью-Йорке она ощущала себя свободной, а с Ларри эта свобода казалась еще больше. Как же можно от всего этого отказаться?

В конце пятьдесят первого года Ларри нарушил возникшую в разговоре неловкую паузу, предложив Фелисе выйти за него замуж.

Фелиса увидела обручальное кольцо: для нее оно означало круг, через который можно шагнуть в другой мир.

* * *

Яков и Хая противились изо всех сил.

– Ты совершенно к этому не готова, – говорила Хая и добавляла на своем корявом испанском: – Тебе восемнадцать, и ты совсем-таки не умеешь рутины.

Она напомнила дочери о ее наполеоновских жизненных планах, о которых наверняка придется забыть, потому что Ларри производил впечатление человека, принадлежащего к иному миру; словно одну жизнь он уже прожил и до конца дней будет испытывать усталость и апатию; помимо того, он не разделял ни одного из интересов Фелисы: зачем же ей выходить за него? Но материнские доводы не возымели никакого эффекта. Когда же стало очевидно, что Фелиса, проявляя извечное упрямство, сделает по-своему – с родительского благословения или без оного, – Хая и Яков поехали в Нью-Йорк, моментально организовали небольшой прием в отеле «Рузвельт» и подарили молодоженам новую машину, чтобы они могли отправиться в свадебное путешествие куда-нибудь неподалеку. Для медового месяца Фелиса составила список необходимых вещей, который возглавляла дюжина неглиже: она напоминала маленькую девочку, играющую во взрослую жизнь, будучи полностью уверенной, что в этой жизни она обретет больше свободы или что свобода придет к ней быстрее. Фелиса ошибалась, но потребовалось немало времени, пока она это поняла.

Первые месяцы в роли молодой жены Фелиса провела в Нью-Йорке, в квартире на Джексон-Хайтс, удивляясь этому замкнутому существованию с новыми правилами, – их никто не потрудился объяснить ей заранее – и ближе узнавая человека, который стал ее мужем: аккуратного мужчину, который каждый день разглаживал свою одежду ребром ладони. Фелиса просыпалась рядом с ним в комнате с какими-то затаенными посторонними запахами, неожиданно для себя лишившись единоличного права распоряжаться своим телом. Днем она ждала его с безнадежно подгоревшим обедом, а для раннего ужина, будто исполняя танцевальные па, накрывала стол на двоих – для него во главе стола, – легкими движениями рук подавала непритязательные блюда и спрашивала, как дела на работе. Но о работе Ларри говорил немного, собственно, как и о своей прежней жизни; он усаживался в кресло и снимал ботинки, оставляя на узорах ковра лужицу талого снега: к весне эта лужица превратилась в стойкое грязное пятно. Фелиса интересовалась, как прошел его день, кого он повстречал и какими историями порадовали его эти люди, но Ларри не был создан для того, чтобы рассказывать истории – ни свои, ни чужие. Есть люди, которых не волнуют рассказы других, они их вообще не замечают и сами не привыкли делиться тем, как живут: Ларри был именно из их числа.

Иногда, глядя на полученный после двух лет учебы в Лиге сертификат, Фелиса думала о просторных мастерских и беседах с художниками, чьи пальцы носили несмываемые следы краски, – беседах в коридоре первого этажа, рядом с большой копией «Пьеты» Микеланджело; она вспоминала, как сидела перед мольбертом с непослушной кистью в руках, стараясь воспроизвести на холсте анатомические особенности обнаженного манекена без гениталий. Там, в окружении людей с закатанными рукавами, которые изучали многообразие форм в этом мире, Фелиса была совсем другим человеком: готовым с головой окунуться в жизнь города – Центрального парка с его каменными или коваными мостиками, сверкающих огнями застроенных улиц, «food trucks»[36], которые приезжали к Колумбийскому университету, чтобы торговать хрустящими трубочками с разноцветным мороженым, – и все это она проделывала с высокомерием элегантной женщины в черном платье с картины Джона Сингера Сарджента. Сколько же лет было той женщине, той мадам Икс, когда она позировала художнику? А сейчас, в свои двадцать, кем была Фелиса, какое место она занимала в жизни? Фелиса Флейшер, жена Ларри. Она быстро забеременела, и тогда уже стала Фелисой Флейшер, женой Ларри и матерью другого человеческого существа, матерью девочки, матерью Жанетты, которую с самого начала стала звать Дженни, потому что так делал ее муж.

После рождения дочери отношение Фелисы к Нью-Йорку начало меняться. Это был уже не тот мир, какой она открыла для себя на Пятьдесят седьмой улице; та жизнь осталась в другом месте и происходила с другими людьми, со всеми остальными, пока Фелиса осваивала материнство. Она предалась ему с лихорадочным восторженным пылом, но в одиночку и, что самое главное, без чьей-либо помощи, поскольку Геля уже вернулась в Колумбию и успешно возглавляла работу бактериологических лабораторий Колумбийского института социального страхования. Дженни преображалась у Фелисы на глазах; иногда матери казалось, что ребенок, который просыпается по утрам, отличается от того, кого она кормила грудью накануне вечером. В редкие минуты отдыха она включала телевизор – на каком-то атолле в Тихом океане взрывалась водородная бомба, люди обсуждали Берта Ланкастера и Дебору Керр, а некий сенатор обвинял американскую армию в излишней мягкотелости по отношению к коммунистам. Иногда Фелиса звонила по телефону родителям – всегда с мыслью, что это слишком дорого – и жаловалась на усталость. Хая не могла себе представить Фелису в роли домохозяйки: как она справляется, как выживает без помощи? Именно тогда Хая решила озвучить идею, уже некоторое время витавшую в воздухе: нужно перевезти их в Боготу. Она стала строить планы, делать конкретные предложения; в доме Флейшеров эта мысль начала обрастать плотью, пока не показалось, будто она существовала всегда, примерно так, как происходит с ненужной вещью: сначала не знаешь, куда приткнуть, а потом она отвоевывает себе законное место.

Почему бы и нет? Судя по последним сведениям, на родине Фелисы воцарился мир, поскольку власть оказалась в руках военного Густаво Рохаса Пинилья[37], и люди, больше десяти лет убивавшие друг друга, сложили оружие. В жаркие месяцы тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года, вскоре после того, как один армейский журналист спросил сенатора Маккарти, «есть ли у него еще хоть капля совести»[38], в Колумбии официально объявили коммунизм вне закона, и Ларри подумал, что там, в Колумбии, – дружеской стране, вставшей на верный путь, – им будет житься проще и удобнее. Фелиса робко согласилась: в Боготе можно рассчитывать на помощь родителей, жизнь там дешевле, и даже получится иногда себя побаловать, да и Дженни ни в чем не будет испытывать недостатка. Когда они сели в самолет, Ларри постучался в кабину пилота. Улыбаясь, он представился и завел разговор о войне, о бомбардировщике B-17 и Восьмой воздушной армии США. Стюардессы всячески заботились о Дженни, а Фелисе предложили шампанского, но она отказалась из-за недомогания; ее дважды стошнило в воздухе и еще раз во время пересадки в Кингстоне, и уже в Боготе, в клинике Марли, той самой, где Фелиса появилась на свет, врачи подтвердили, что она снова беременна.

Много лет спустя, когда Фелиса в интервью одному своему знакомому пыталась описать то время, она подытожила свою тогдашнюю жизнь резкими словами: «Я рожала и училась». Занятия носили случайный характер – в мастерских приятелей-художников или на лекциях в университетах Боготы; а родила она Беттину и Мишель: они появились на свет, когда она сама еще едва успела осознать реальность существования Дженни. Ларри устроился на работу на шинный завод в компании «Икольянтас»; ему неплохо платили, но домой он приходил, пропахнув резиной и едким клеем; Фелиса же, пользуясь его отсутствием, доставала свои старые кисти и учебники живописи. Она отвоевала себе место в углу гаража и поставила там мольберт и рабочий стол – такой маленький, что на нем с трудом умещался развернутый лист бумаги; при любой возможности она вызывала родителей, по одному или обоих вместе, чтобы они посидели с детьми. Яков был совершенно счастлив. Он снял для Флейшеров удобный дом на той же улице, где жили они с Хаей, чтобы как можно чаще видеть внучек, и в самый непредсказуемый момент мог заявиться в гости и забрать девочек на долгую прогулку, или накормить их мороженым в соседней лавке, или извести на их фотографии несколько катушек пленки, а потом заплатить за проявку целое состояние.

Тем временем отношения с Ларри претерпевали изменения.

– Вижу, между вами не есть очень хорошее понимание друг друга, – говорила Хая на ломаном испанском. И это еще был щадящий эвфемизм. В действительности же между ними то и дело вспыхивали споры, отравлявшие семейные встречи; эти стычки никогда ничем не заканчивались, потому что причина лежала не в сиюминутном разногласии, и даже не в столкновении характеров, а в неразрешимом противоречии их подходов к пониманию жизни; это непреодолимое различие проявилось внезапно, как выступают на коже болячки, долго исподтишка зревшие в крови. Ссоры начались, когда маленькой Мишель было чуть больше года. Фелиса поняла, что может уже с кем-нибудь оставлять своих трех дочек, и начала выбираться из дома при первом удобном случае: чтобы посмотреть выставку в Национальном музее, чтобы встретиться с друзьями во вновь открывшихся кафе в центре Боготы, чтобы просто подышать воздухом других улиц, а не той, где у всех кирпичных фасадов имелись глаза и уши. Неожиданно Фелиса обрела мир, больше похожий на нее саму, – а может, просто позволила этому миру постепенно становиться частью ее жизни. Она словно превращалась в другого человека.