Имена Фелисы

– Хочу вручить им нечто особенное, – продолжала Фелиса. – Но не могу придумать что.

Пабло вздохнул, и в воздухе зависло призрачное облачко пара.

– Я же привез малышек, – напомнил он.

Речь шла о серии бронзовых фигурок размером с ладонь; их очертания смутно напоминали человеческие. Фелиса работала над ними много лет назад, и они всегда ей очень нравились. Округлой формы, тщательно отполированные, они напоминали образцы примитивного искусства, но вместе с тем брали за душу: словно беззащитные малютки, которых хочется холить и лелеять. Она просила Пабло привезти их в Париж, чтобы они помогали ей сохранить связь с родиной; примерно таким же образом, как в детских сказках заплутавшие в лесу дети находят дорогу домой по хлебным крошкам.

– Да, неплохая мысль, – произнесла Фелиса.

– Так они будут в надежных руках, – поддержал Пабло. – Кому, как не Габо, их доверить?

Фелиса через силу улыбнулась.

– Решим вечером, – заключила она. – Ладно, я в душ. Может, горячая вода хоть немного приведет меня в чувство. – Она кивнула в сторону окна. – Можешь уже погасить лампу. Наконец-то, черт побери! Мне уже казалось, что никогда не рассветет.

* * *

По моим сведениям, восьмого января тысяча девятьсот восемьдесят второго года солнце взошло без семнадцати минут девять. Когда я показал эту запись Пабло, он подтвердил:

– Да-да, помню. Восход был очень поздно. Фелиса сказала: наконец-то, черт побери! А я тогда размышлял совсем о другом. Сидел себе в гостиной, варил кофе, пока Фелиса принимала душ, и думал только, что уже, слава богу, пятница, что заканчивается неделя. Потому что мы оба совершенно вымотались.

Но речь шла не только о накопившейся усталости или напряжении или жадном стремлении к новой жизни. Пабло неожиданно для себя радовался тому, что шла к концу первая неделя нового года, потому что она оставляла еще больший зазор между ними и годом прошедшим. В какой-то миг он назвал его «annus horribilis»[16], на что Фелиса ответила:

– Не надо тут приукрашивать его латынью. Это был попросту говенный год.

Хорошо, что он остался позади. Они возлагали большие надежды на смену календаря – вполне допустимое суеверие: планета завершила оборот вокруг звезды, и с началом очередного витка фортуна ее обитателей наверняка изменится к лучшему. Даровано разрешение космоса на начало новых свершений, сама вселенная освобождает нас от тяжкого бремени… Пабло никогда не удавалось избавиться от упрямого голоса разума, ему было сложно воспринимать мир в магическом ключе; Фелиса же успела вспомнить «кабаньюэлас» – народный обычай рассматривать каждый из первых двенадцати дней года как предсказание на соответствующий месяц. Первое января выдалось спокойным: они провели его, не вылезая из постели, – приходили в себя после бурного празднования накануне и последующей долгой прогулки до дома по пустынному Парижу.

– Так и будет целый месяц, – заявила Фелиса. – Только мы вдвоем, и никаких посторонних. Ты со мной, я с тобой, и пусть весь мир катится к чертям!

Она казалась довольной, пожалуй, даже безмятежной, но Пабло не мог отделаться от ощущения, будто за эти месяцы – за несколько месяцев разлуки – в Фелисе произошли какие-то неявные и неуловимые изменения.

Он подумал об этом уже в аэропорту, в день приезда в Париж; выйдя наконец в зал прибытия, он сразу увидел Фелису: она бежала к нему, расталкивая встречающих, а потом обняла так крепко, как утопающий хватается за своего спасителя. Пабло осознал, насколько им недоставало телесного контакта, поцелуя; а затем заметил, что она похудела и побледнела, хотя подобное впечатление могло оказаться обманчивым, когда прошло столько времени; но вот что точно не могло быть ошибкой – это несходящая с лица Фелисы легкая тень грусти. Она перестала хохотать, как хохотала прежде, издавая такие звонкие рулады, что окрестные собаки бросались врассыпную, а сонные пьяницы незамедлительно трезвели; приятели-поэты не единожды слагали романсы о ее смехе, который сейчас сменился несколько кривоватой улыбкой, лишь изредка приоткрывавшей зубы; человек, не знакомый с Фелисой, принял бы эту гримасу за выражение скепсиса или душевной черствости. Но Пабло понимал, что причина проста: Фелиса лишилась иллюзий. Столько людей, называвших ее другом, повернулись к ней спиной, под любым предлогом избегали общения и молчали тогда, когда она так нуждалась в их помощи… Наверное, отчасти вина лежит и на ней самой: Фелиса всю жизнь помогала другим, не дожидаясь, пока ее попросят, и, возможно, полагала, будто и люди поступят так же по отношению к ней. Но никто не протянул ей руки, и Пабло, приехав в квартиру на Рю-де-Бьевр, обнаружил, что скудость и нужда оказались серьезнее, чем он мог себе представить. В холодильнике угасали остатки вареного яйца и пара горбушек, которые явно давно просились в мусорное ведро, а на узком столе в гостиной подсыхали акварели, написанные Фелисой в последние дни. Пабло порадовался, что ей удалось сосредоточиться на работе, но потом он заметил, что рисовала она разведенным кофе, – чтобы не тратиться на краски.

– Я уже не понимаю, кого считать друзьями, – делилась она. – Уже не понимаю, кто из них настоящий, а кто нет. С некоторыми я виделась, другие здороваются со мной как ни в чем не бывало и говорят, что встретимся на днях, что нужно же что-то делать. А потом о них ни слуху, ни духу. Словно я какая-то зачумленная, клянусь, они будто боятся меня! Порой еще проявляются те, кто сам бедствует, и я все понимаю, но те, кто мог бы помочь… Я знаю людей, живущих в «hótels particuliers»[17], они могли бы поселить меня у себя и целыми днями со мной даже не пересекаться. Но нет, куда там! Словно я способна их заразить, притащить с собой Колумбию в их парижские особняки. А еще происходят какие-то странные вещи, очень неловкие. Как, например, с Хатемами.

Кармела и Хосе Хатем – пара колумбийцев, с самого начала предложивших свою помощь; они пригласили Фелису к себе – в квартиру рядом с Эйфелевой башней, чтобы обсудить, что можно сделать, но у нее случились какие-то неприятности, и она не смогла прийти вовремя.

– Второго шанса мне не дали, – рассказывала она. – Как будто наказали. Даже смешно.

Пабло знал, о ком шла речь и почему они оказались в Париже: какая-то партизанская группировка начала им угрожать, даже имела место попытка похищения, по крайней мере, ходили именно такие слухи.

– И ты больше с ними не общалась? – поинтересовался он.

– Звонила, но меня отшили, – ответила Фелиса. – Дескать, они заняты, собираются в путешествие. Да ладно, Пабло, пусть подавятся. Своим дерьмом пусть и подавятся. Я не смогла прийти на встречу, я извинилась, не знаю, что им еще нужно. У меня и без них есть о чем подумать. – Она сделала паузу и продолжила: – В любом случае, здесь, в Париже, много народу. Это лишь вопрос времени, пусть все немного уляжется. – Последовала еще одна пауза. И потом: – И вот ты тут, со мной. Не думаю, что ты заслужил такое…

Фелиса еще не раз это повторяла: ее беспокоила карьера Пабло, те проекты, которые ему пришлось отложить на неопределенный срок, чтобы приехать к ней, в эту вынужденную и непредвиденную ссылку. Он уже многие годы вполне благополучно подвизался в должности консультанта Министерства сельского хозяйства по вопросам охраны окружающей среды – этой темой он занимался всю жизнь.

– За меня не переживай, – сказал он Фелисе. – Я и в Париже работу найду. Я здесь учился, получал диплом. Кроме того, есть задумка книги. Без дела не останусь.

История сельского хозяйства Колумбии и окружающая среда – вот какую книгу собирался писать Пабло в Париже; тем временем он возобновлял былые университетские связи и искал работу, чтобы устроиться в новых обстоятельствах. Фелиса между тем могла бы вернуться к своим прерванным занятиям – серии цветных скульптур; они были уже близки к завершению, когда ей пришлось покинуть дом, мастерскую, всю свою жизнь в Колумбии. Изгнанница: это слово никогда не нравилось Фелисе, но пришлось согласиться, что оно подходило ей, как ни одно другое: депортированная – казалось недостаточным, переселенка – плохо звучало, а в слове беженка ощущалась какая-то убогость, запах уязвимости, намек на неполноценность. Когда она заговорила про это с Пабло, тот вмиг стал серьезным.

– Пойми одну вещь, – сказал он. – Изгнанники – мы оба. Мы здесь оказались, здесь и останемся. Ты станешь делать свою работу, а я – свою. Эта штука так и будет продолжаться.

Эта штука: жизнь, их общая жизнь. Жизнь не стоит на месте.

– А на что мы будем существовать? – спросила Фелиса.

– У меня есть немного денег, – ответил он. – Я продал машину, много работал.

И это было правдой: некая канадская фирма собиралась финансировать одно весьма амбициозное исследование; Пабло привез с собой в Париж карты и архивы, нужные для продолжения работы.

– Точнее говоря, нам хватит на год. А когда подоспеет твоя стипендия, нам будет полегче.

– Если подоспеет, – возразила Фелиса.

– Подоспеет, – заявил Пабло. – У меня нет ни малейших сомнений.

Этот разговор состоялся за пару дней до Нового года. Они вышли из дому по направлению к реке, чтобы погулять по набережной Турнель и полистать на развалах старые книги; однако не успели они еще подойти к первой букинистической лавке – она зазывала вывеской с огромным зеленым разинутым ртом, где вместо зубов сверкали белые карманные издания, – Фелиса вытянула руку вперед и произнесла:

– Я хочу как-нибудь туда прийти, и чтобы ты был рядом. – Она указывала на мыс острова, где высился мемориал Жертвам депортации[18]. Пабло предложил сходить туда сразу, раз уж они в двух шагах, но Фелиса сказала: – Не сейчас, в другой раз. Но ты должен пойти со мной.

Пабло кивнул: наверняка у нее были свои резоны. Он никогда не забывал, что Фелиса – боготинка до мозга костей, предпочитающая кофе с молоком, как принято в колумбийской столице, – родилась в семье польских евреев, по которым двадцатый век прошелся с неумолимой беспощадностью дорожного катка. Пабло не возражал – в другой так в другой, когда пожелает; они пошли дальше, заглянули в сквер, где с деревьев уже облетела листва, миновали витрины книжного магазина «Шекспир и компания»[19], не отваживаясь зайти, а потом свернули на бульвар Сен-Мишель вдаль от реки, в поисках местечка, где бы не дул такой пронизывающий ветер.

Внезапно они оказались в толпе; двигаться в гуще человеческих тел стало так же трудно, как переходить вброд вздувшуюся от паводка реку. Разговор перескочил на будущую стипендию: уже была назначена дата для подачи документов; требовалось еще дополнить портфолио и предъявить все в нескольких учреждениях. Фелиса спросила, привез ли Пабло из Колумбии фотографии ее работ.

– Все привез, – ответил он. – И не только фотографии. Взял с собой вырезки из газет, можно сделать целый альбом.

На подходе к бульвару Сен-Жермен Фелиса крепко вцепилась в него – не просто взяла под руку, а с силой схватилась за рукав. Позже Пабло решит, будто ей повезло, что она на него опиралась: они как раз перешли дорогу и оказались на углу у музея Клюни[20], когда Фелиса вдруг споткнулась и рухнула бы ничком на тротуар, если бы Пабло ее вовремя не удержал. Рывок был так силен, что в пальто что-то затрещало, будто лопнул шов, а какая-то седовласая дама остановилась и спросила, все ли в порядке.

– Черт, чуть не убилась! – воскликнула Фелиса. – На этих каблуках вообще невозможно ходить.

Той ночью, обнимая Фелису среди скомканных одеял, Пабло внезапно сказал:

– Но ведь проблема не в каблуках.

И правда: раньше Фелиса проходила многие километры в этих же самых туфлях; да, каблуки были высокими, но квадратной формы и очень устойчивыми, и никогда никаких проблем не возникало. Лежа рядом и положив голову ему на плечо, Фелиса притворилась спящей, словно не услышала. Пабло бездумно смотрел на гипсовую лепнину на высоком потолке, едва различимую в темноте, как вдруг Фелиса заговорила. Не шевелясь и не меняя позы, чтобы увидеть его глаза, едва слышным голосом, почти шепотом, она рассказала, что за последние дни подобная история приключалась еще два раза: она дважды спотыкалась, но, поскольку ей не за кого было держаться, она оба раза падала, и одно из падений закончилось ссадиной на колене.

– Выглядело драматичней, чем было на самом деле, – сказала Фелиса.

Она поделилась этим с Пайей, и обе сошлись на том, что виной тому, скорее всего, крайнее утомление, в котором Фелиса пребывала еще со времен своей жизни в Мексике, и даже еще раньше, с самой Колумбии.

– Это ерунда, – промолвила Фелиса. – Но лучше, чтобы ты знал. Точнее, сама не понимаю, зачем тебе об этом рассказываю. Теперь ты начнешь волноваться, а это ведь сущая ерунда. Я просто устала, вся эта история мне чертовски тяжело далась, но вообще-то оно того не стоит. – Она словно оправдывалась, хотя никто ее ни в чем не винил. – Теперь выходит, будто я не имею права подвернуть лодыжку!

Внезапно Пабло осенило:

– Ты поэтому не смогла прийти на встречу? – спросил он.

– Что?

– На встречу к Хатемам. Поэтому не пришла?

– А, – отозвалась Фелиса, – ну да, раз ты сам догадался. Но сейчас это уже неважно.

Именно тогда Пабло впервые подумал, что Фелиса не говорит ему всей правды. Нет, конечно, и лодыжка иногда подворачивается или дает слабину, и каблуки порой ломаются или застревают между камнями мостовой, но дело может быть и совсем в другом. Тогда он ничего не сказал, но оба знали, что столько лет работы с металлом – обломками битых машин, оставшимися после стройки железяками – в конце концов испортили ей легкие: долгие годы она вдыхала дым от сварки, слишком близко склонившись к горелке и закрыв лицо лишь маской с прямоугольным окошком, – подобным образом принято изображать инопланетян. Нужно было защитить глаза от невыносимого свечения пламени, но огромная маска не прилегала ни к носу, ни ко рту, потому что двадцать лет назад Фелиса еще не задумывалась об опасности излучения и ядовитых испарений. Когда она начала пользоваться сварочным шлемом? Они купили его во время первой поездки в Соединенные Штаты, когда только-только стали жить вместе. Шлем придавал Фелисе устрашающий вид – то ли заблудившийся на полях Фландрии солдат Первой мировой, то ли наемник из фантастической киноленты. Иногда она им пренебрегала, в отчаянии срывала с лица, говорила, что так ей не увидеть всех деталей скульптуры, и тогда Пабло силком заставлял ее вновь надеть шлем. Со временем Фелиса смирилась с необходимостью его носить, но, когда она внезапно начинала задыхаться, то возлагала вину на бесчисленное количество выкуренных сигарет в те годы, когда она предавалась этому пороку, или же, если возвращалась домой из какой-нибудь поездки, находила оправдание в том, что Богота находится на высоте в две тысячи шестьсот метров. В Париже, расположенном почти на уровне моря, без сомнения, больше кислорода; однако теперь наступила зима, слишком холодный воздух раздражает слизистые, запечатывает бронхи, глаза все время слезятся, даже поры на коже протестуют против мороза – чистая физиология!

Но Пабло все это не показалось серьезной причиной, чтобы пропустить празднование Нового года. В любом случае, Фелиса за все сокровища мира не отказалась бы пойти на вечеринку. Хотя их пригласил художник Луис Кабальеро[21], встреча была назначена в квартире другого живописца, Сатурнино Рамиреса[22]. Фелиса надела сапоги до колен и шерстяное платье ярко-зеленого цвета, придававшее ее лицу необычайную живость. Она пребывала в возбуждении, предвкушая веселье. Когда дверь открылась, стал слышен шум, сотрясавший стены дома; праздник изливался из окон наружу, во двор; и на порог этого мира, полного грохота музыки, включенной на всю катушку, и запаха разгоряченных человеческих тел, вступили Пабло и Фелиса, уверенные в том, что похороны скончавшегося от естественных причин тысяча девятьсот восемьдесят первого года в компании друзей – это лучшее, что можно сделать, неким образом развязаться с прошлой жизнью. Фелиса всегда ощущала себя как рыба в воде в обществе приятелей-художников; здесь, как прежде в Боготе, ее вновь окружали собратья по ремеслу и их работы – угольные наброски торсов, написанные Луисом так, словно он обучался в мастерской Микеланджело, или бильярдные залы Сатурнино, с их игроками в темных очках и пиджаках из сукна, выглядевшего более настоящим, чем сукно в жизни. Уже одного этого было достаточно, чтобы принять приглашение: Фелиса вернулась в свое племя, снова стала частью разорванного круга. В этих тесных комнатах, бок о бок с тремя десятками незнакомцев со всего мира и горсткой соотечественников-колумбийцев, Пабло и Фелиса вдруг ощутили себя желанными гостями и осознали, что подобного с ними уже давно не случалось.

Кто-то обнаружил в шкафу коллекцию шляп, и все принарядились; ночью начали меняться головными уборами, передавая их от одного к другому, – котелки, словно с полотен Магритта, федоры, которые так понравились Пабло, и даже одна изрядно залоснившаяся от носки тирольская шляпа с пером. Пили дешевое вино, закусывали плохо пропеченными пирожками и поставили пластинку с сальсой – должно быть, на ней имелась царапина, потому что игла всякий раз соскакивала в начало, когда Рубен Бладес[23] пел «Это слово “прощай”». Потом опять ели плохо пропеченные пирожки, опять пили дешевое вино и говорили, как всегда происходит при встрече латиноамериканцев, о проблемах Латинской Америки: о диктатурах в Уругвае и в Боливии, о погибших в Сальвадоре, о погибших в Чили, о погибших в Аргентине; говорили о Военной Хунте и о Леопольдо Галтиери[24]; говорили и о Колумбии, но все проявили такт, и никто не стал бесцеремонно расспрашивать Фелису о том, что с ней в действительности произошло, и как, и кто, и когда, и где…

После полуночи, после тостов и поцелуев, Фелиса почувствовала усталость и захотела уйти.

– Мы еще успеваем на метро, – сказала она Пабло. Но Луис Кабальеро стал настаивать – останьтесь еще немного, мы так давно не виделись, слушай, мы же все-таки в Париже, – и Фелиса позволила себе поддаться ласковому отношению окружающих, ощущению близости и солидарности, впечатлению, что она не одинока в этом мире.

– Но только на минутку, – согласилась она.

Два часа спустя, с пересохшей от дыма и алкоголя глоткой, Пабло и Фелиса решили вернуться на Рю-де-Бьевр. Остальные, по всей видимости, собирались праздновать до рассвета и уехать после шести утра, но Фелисе было не под силу так долго ждать.

Они вышли в ночь, казавшуюся темнее, чем обычно. Холод моментально плотной перчаткой стянул их лица; они зашагали в сторону Бастилии с твердым намерением хоть раз позволить себе роскошь добраться домой на такси, поскольку метро уже закрылось. Но улицы были пустынны: ни такси, ни автобуса, ни единого милосердного водителя, кому можно было умоляющим жестом показать большой палец. Парижане улеглись спать, рестораны закрылись, и даже бездомному нищему не пришло бы в голову наиглупейшим образом остаться на улице, если он мог прекрасно устроиться в вестибюле метро. Площадь Леон Блюм показалась им бескрайней, а улица Рокетт – нескончаемой; но это не шло ни в какое сравнение с тем временем, которое понадобилось, чтобы обойти площадь Бастилии; они тащились, прижавшись друг к другу, чтобы защититься от ледяной сырости, пробиравшей до костей на этих открытых просторах, с отчаянием прикидывая, где находится нужна им улица, до которой еще оставалось шагать и шагать целую вечность по безлюдным мостовым. Когда они перешли реку по мосту Сюлли, где фонари напоминали дрожащие шары, сотканные туманом на фоне черного неба, Фелиса закашлялась – раз, другой, а затем, уже на подходе к Рю-де-Бьевр, после двухчасового ночного марш-броска, когда они открывали дверь своего дома с таким нетерпением, будто вернулись из сибирских степей, Фелиса всем телом навалилась на руку Пабло, словно не могла выдержать собственного веса; в тот момент он подумал, что если кому-то из них суждено впоследствии заболеть, то они с научной достоверностью сумеют определить, когда все началось, в каком именно месте холод завладел их телом.

* * *

Фелиса так и не поняла, зачем понадобилось ехать на Монмартр – он находился очень далеко, – но им даже в голову не пришло ослушаться указаний. Утром пятого января, в первый вторник месяца, они сели в метро; учреждение нашлось без труда: безвкусная холодная контора на задворках впечатляющего здания мэрии округа. Фелиса подняла глаза к небу и указала на голубую заплатку на фоне серых шерстяных облаков:

– На минутку стало красиво, – заявила она, – а нам приходится таскаться по инстанциям. Спорим, там даже окон нет.

Она оказалась права: подвальное помещение заливал свет неоновых трубок, в котором под глазами Фелисы сразу же обозначились темные, как маслины, круги; такие же синие тени красовались и на лицах унылых чиновников, маявшихся за столами в клетушках, разделенных алюминиевыми перегородками. Через десять минут Фелису вызвали, но Пабло не сразу это понял, потому что во французском исполнении явно слышался другой гласный: «Бурстан», произнес голос, или «Бирстан», или нечто среднее. Наконец они уселись, положив пальто на колени, перед чиновницей – будто два школьника-разгильдяя в ожидании взбучки. Дама перед ними была слишком накрашена, ее волосы казались слишком кудрявыми, а блузка – слишком зеленой; не глядя на них, не замечая их присутствия, она что-то писала на желтом листе бумаги; затем поздоровалась и протянула раскрытую ладонь (Пабло чуть не пожал ей руку, думая, что это приветствие, но тут же понял, что дама вовсе не имела в виду рукопожатие, а хотела получить бумаги). Чиновница пролистала содержимое папки: фотографии, вырезки из газет на непонятном языке; на одной из работ Фелисы она задержалась и задала единственный вопрос, на который у них не нашлось ответа:

– А это еще что такое?

Смотрела она на фотографии скульптуры «Дань памяти Ганди»: пятитонный монумент высотой с дом был создан по официальному заказу из трех кусков стали, некогда служивших рамой гигантского тягача или бульдозера. Вытянутая абстрактная фигура словно указывает на небо в прогулочной зоне около Седьмой улицы, в северной части Боготы, в нескольких кварталах от воинских казарм; темно-зеленая гора на заднем плане напоминает театральный занавес.

– Что это? – переспросила Фелиса. – Это Ганди, сеньора. Но в профиль.

Пабло дал ей пинка под столом, отчего пальто чуть не съехали на пол. Чиновница посмотрела на Ганди, потом на Фелису, нахмурилась и вновь расслабилась, будто поняла для себя нечто новое; затем перевернула страницу, закрыла папку и встала, не потрудившись дать хоть какие-нибудь объяснения. Пабло и Фелиса увидели, как она скрылась за перегородкой в отсеке какого-то коллеги, и Пабло с трудом подавил порыв вскочить на ноги и проследить за ней взглядом, проследить за навязчиво-зеленым пятном ее блузки, чтобы ни на секунду не упустить из виду бесценные документы. Через несколько минут дама вернулась с двумя папками – оригиналами и свежими копиями. Из чистого любопытства Фелиса дотронулась до новых бумаг: они все еще хранили тепло. Чиновница поставила печать на какой-то формуляр и возвестила:

– Сеньор, сеньора, это все. Возвращайтесь в пятницу.

Выйдя из конторы, Фелиса предложила:

– Мне хочется пройтись. Давай вернемся пешком, нам всю дорогу под гору.

По улице Мон-Сени они дошли до улицы Маркаде и по ней спустились до того места, где тротуар круто изгибается и превращается – для удобства пешеходов – в вереницу лестниц с высокими ступенями. Пабло украдкой поглядывал на Фелису: она подчеркнуто аккуратно ставила ногу, держась правой рукой за металлические перила: явно осторожничала, чтобы не подвели лодыжки, и на каждой площадке останавливалась и задирала голову, давая глазам отдохнуть хоть на чем-то, отличном от следующей ступеньки; и тогда перед ее взглядом тканым ковром черепичных крыш расстилался Париж. По пути они сделали крюк к кладбищу Сен-Венсан – Фелисе захотелось увидеть одну скульптуру.

– Она была здесь, точно была, – говорила Фелиса. – Я сто раз ходила сюда, пока училась в Академии. Ходила, рисовала ее, потом опять возвращалась.

И когда наконец они нашли эту статую, Пабло понял, чем она заворожила Фелису. Это был ангел, он вел за руку женщину или просто указывал ей путь, а она легко опиралась на него, чтобы не упасть: романтичная и чарующая скульптура в глазах девушки двадцати трех лет от роду, какой была Фелиса, впервые приехавшая в Париж. Пабло думал об этом, когда она спросила, пойдут ли они сразу домой, и тут же, не дожидаясь ответа, улыбнулась этой своей новой легкой улыбкой, дотронулась пальцами до его руки, как та женщина с ангелом, и произнесла:

– Сегодня просто идеальный день. Не стоит дольше откладывать.

Она говорила о монументе Жертвам депортации. Не единожды она уже собиралась его посетить, пока жила у Пайи до приезда Пабло, но всякий раз что-то мешало: то нужно бежать смотреть квартиру, выставленную для аренды, то планировалась встреча с кем-то, кто мог бы ссудить ей денег. Сейчас она радовалась – ей вдруг показалось важным, чтобы Пабло ее сопровождал. Этот каприз – а был ли он лишь капризом? – они обсуждали на днях. Тогда они вели один из тех разговоров о прошлом и будущем, всегда повторяющихся, всегда одинаковых; но на этот раз непредсказуемым образом всплыл новый вопрос, страшный вопрос, который никто из них не хотел задавать первым.