скачать книгу бесплатно
– Лу-та! – вдруг ясно произносит Вера.
– Что?! Что она сказала?..
– Лу-та! – не без досады повторяет сестренка, еще выше задирая голову.
– Она смотрит на луну! – бабушка на седьмом небе. – Мне и в первый раз так показалось, а теперь уже нет сомнения, она сказала: "Луна!"
Что и говорить, ребенок, чьим первым словом вместо "мама", "баба" или "дай" была "луна", должен быть существом особенным. При всей своей ревности я, скрепя сердце, признаю это. Бабушка, наклонясь к Вере, от полноты сердца целует красноречивую внучку. Та в ответ мертвой хваткой вцепляется в ее шапочку:
– Ля-па!
– Шляпа! – кричу я, поневоле заражаясь общим энтузиазмом…
Иметь детей маме очень не хотелось. Она потому и родила меня так поздно, в тридцать пять, что надеялась вообще обойтись без приплода. Для нее с появлением ребенка захлопывался семейный капкан. Пеленки, кашки, сопли – ее брала тоска при одной мысли о них. В этой жизни превыше всего она ценила любовь и свободу, а к институту семьи относилась более чем скептически. В свои девятнадцать повстречав романтического одесского Казанову, двадцатисемилетнего говоруна, певуна и красавца, она полюбила в нем такую же вольную душу. Его перерождение в угрюмого домашнего тирана с домостроевскими наклонностями происходило так постепенно, что она не осознала подмену судьбы. Но дети… их бы она ни за что не стала рожать, вздумай он потребовать этого. Легко уступая в том, что ей казалось, не всегда справедливо, мелочами, она была бы поражена, в столь важном деле услышав его коронную, без звука "р" и все же рычащую фразу: "Я сказал!"
Тут-то игра была бы проиграна, его власти пришел бы конец. А он, хитрюга, молчал, позволяя ей только догадываться о его мечте. Это была нежная, трепетная мечта. Ему мерещилось обновление, иная жизнь, добрая и мирная… как будто он был на нее способен.
Мамино великодушие не выдержало такой деликатности: она сдалась именно потому, что ее не атаковали. Из этого получилась я. За моим рождением последовало формальное заключение брака, фактически уже шестнадцатилетнего. Только с обновлением ничего не вышло. Убедившись в этом, отец стал поговаривать, что, мол, иное дело, если бы сын…
"Ладно, – решила мама. – Жизнь все равно испорчена, пусть будет второй".
Когда ее увезли в роддом и бабушка сказала, что у меня теперь есть сестренка, она родилась из маминого живота и ее скоро привезут, я за несколько дней намалевала огромную кипу рисунков. Больше, чем за всю остальную жизнь. И все об одном: я и моя сестра. Состоящие из палок и огуречиков, мы с сестрой, держась за руки, гуляли под деревьями, листва которых пестрела всеми цветами радуги, под чудовищным желтым пауком-солнцем, среди ни на что не похожих бабочек и птиц, мимо кривых, но тоже неистово разноцветных домиков. То были пейзажи рая, где наконец не будет одиноко.
А потом мама вернулась. Со свертком. В нем фыркало и корячилось сморщенное, красное, бессмысленное. От Пальмы и то было больше толку…
Рожденная мамой в сорок лет, уже явно последняя, Вера стала любимицей отца. К вящему его разочарованию не будучи мальчиком, она, чуть подросши, стала зато такой пленительной девочкой, что он преобразиться не преобразился, а помягчел. Она ласкалась и мурлыкала, как кошечка, и, едва научившись говорить, никогда не забывала предложить маме и папе разделить с ней ее конфетку, благо они всегда умиленно отказывались. А я, "великовозрастная дылда", не делилась. Мне казалось, это будет выглядеть заискиванием. И отец понимал, что я не жадная, дело в другом. Но он бы, возможно, предпочел, чтобы я была жадной, чем непокорной.
Покорность Веры была шаловлива и грациозна. Я подозревала, что она дурачит родителя. В ее широко раскрытых несравненных очах было уж слишком много невинности – хватило бы на целый сонм ангелочков. Между тем характер у этого миниатюрного созданьица был еще упрямее моего, кто-кто, а я об этом знала. Сестренка души во мне не чаяла, всюду таскалась за мной по пятам, но при этом не уставала добиваться, чтобы все было по ее. Я раздражалась, начала даже орать, чего со мной прежде не бывало:
– Отстань! Или принимай меня такой, как я есть!
– Почему? Только потому, что ты старше? – кротко лепетала малютка, а мне за этой кротостью чудились стальные тиски, из которых теперь век не вырваться.
– Нет, потому, что я могу без тебя обойтись, ясно?! Ты мне не нужна! Если я тебе не нравлюсь, обходись без меня тоже, пожалуйста! Занимайся чем угодно, только сама, одна!
– Не хочу одна, ведь у меня есть сестра. Почему ты такая злая? Папа, Саша меня гонит, не хочет со мной поиграть.
– Ты у меня дождешься! – рявкал отец.
И я, взбешенная, откладывала книгу, шла играть. Вера ликовала: ей казалось, что вот теперь все уладилось наилучшим образом. А на мои свирепые взгляды она плевать хотела.
Ей шел четвертый год, когда я свела знакомство с громогласной взъерошенной теткой, рыхлившей на совхозном поле какие-то посадки. Что именно она рыхлила, не помню, но главное, у нее была рыжая пузатая лошадь, впряженная в плуг. Тетка благоволила ко мне, находя меня забавной. Ей запомнилось, как в прошлом году они скирдовали с бабами солому, заодно убивая вилами попадавшихся на глаза мышей.
– А тут откуда ни возьмись ты! – хохоча во всю глотку, она хлопала себя по бокам и продолжала рассказывать, как будто меня там не было или я могла по малолетству эту «умору» забыть. – Как кто на мыша нацелится, ты на него прыг! И поди приколи его, когда тебя зашибить боязно! А ты знай зыркаешь кругом, боишься еще мыша пропустить! Уж мы с девками ржали, ржали…
– И-го-го! – отрывисто подтвердила лошадь.
– Можно мне на ней посидеть? – охрипнув от волнения, просипела я.
Еще похохотав, в восхищении от моей новой экстравагантности – похоже, она произвела меня в шутихи, тетка сказала:
– А чего? Полезай. Да погоди, подсажу.
И вот я восседаю на спине клячи, а та идет себе да идет вдоль борозды. Блаженство неописуемое, страха нет, хотя очень высоко, лошадь кажется ужасно толстой, а собственные ноги – слишком короткими, чтобы объять необъятное. Все это пустяки: главное, есть в жизни счастье.
От "палаццо" хорошо видно, как я красуюсь верхом. И я сверху вижу бабушку и Веру. Они стоят и, заслоняя глаза ладонями, смотрят на меня.
Прощаясь, я с надеждой спрашиваю новую приятельницу:
– А завтра можно опять прийти?
– Пондравилось! – баба заливается хохотом. – Да приходи, чего.
Что такого уж интересного было для меня в этой кляче, которая тащилась по прямой из конца в конец поля, поворачивалась и тем же равномерным унылым шагом плелась обратно? Не сумею объяснить: сама не знаю. Но только я буквально голову от нее потеряла. Все в ней, даже явная безотрадная старость, трогало меня и восхищало, должно быть, потому, что в отличие от молодого резвого коня это животное не наводило на меня робости, хоть и было таким большим. Мне уже казалось, что я всегда теперь буду кататься на этой прекрасной лошади, она ко мне привыкнет, и, может быть, придет день, когда мне позволят сесть на нее без плуга, проскакать полем и лесом… О том, как скачут, бедная скотинка, верно, давным-давно забыла, зато моя фантазия уже неслась галопом.
– А меня возьмешь поехать на лошади? – требовательно спросила Вера.
– Ты что? Нельзя! Ты маленькая! – почуяв опасность, я попыталась пресечь ее в зародыше. Но где там!
– Я же не одна буду, а вместе с тобой. Я хочу! Ты нарочно.., – сестра энергично дипломатически заревела.
– Так! – на пороге стоял отец в самом неблагоприятном расположении духа. – Опять маленькую обижаешь?
– Саша сама на лошади катается, а меня не берет! – пропищала Вера.
Это был конец. На чело отца набежала грозовая туча:
– Какая лошадь? Кто позволил?
Объяснять, что лошадь смирная, что ее вела в поводу знакомая тетя, не имело смысла. Преступление было налицо: его не спросили. Выкручивая мое ухо, отец прорычал:
– Не сметь подносить мне сюрпризы! Про лошадь думать забудь!
Удар был сокрушительный. Боясь, как бы не заплакать при них, я забилась в укрытие между сараем, забором и кустом желтой акации. Слез не было, но в горле торчал ком размером с хороший булыжник. Существование утратило смысл. Стало так плохо, что я вместо того, чтобы растравлять свое горе, с болезненным любопытством промеряя его глубину, испугалась и стала искать утешения:
– Жила же я раньше без лошади. Значит, проживу.
Раз десять повторив про себя эту сентенцию, исполненную тухлого благоразумия, я почувствовала, что лекарство омерзительно, но помогает.
Зато теперь лошадиная лихорадка овладела Верой. Она только коней и рисовала, только о них и говорила, а малышовая книжка, на одной из страниц которой изображалась деревянная лошадка-качалка, так всегда и лежала открытая на этой картинке.
Показывая ее отцу, Вера спрашивала самым умильным голоском:
– Папа, ты мне купишь такую лошадь?
Мне в подобном случае он сообщил бы, что денег не печатает. Я уже лет с трех приучилась не давать ему поводов для этого столь же справедливого, сколь неприятного заявления. Но Вера была любимицей, и он снисходительно посмеивался:
– Куплю.
Не исключено, что и купил бы. Но сестренка переборщила. Она слишком часто об этом спрашивала. Отец догадался, как сильно ей хочется иметь лошадь. А бурных желаний он в нас не поощрял. Так же, как и горячих привязанностей. За этим крылась своего рода воспитательная идея, а еще глубже, за идеей, – ревность: своих близких он был способен ревновать не только к людям, но и к животным, и даже к предметам неодушевленным. Мы должны были принадлежать ему всем существом, всеми помыслами. Оттого он, сам охотно читавший, невзлюбил мои книги – они доставляли мне слишком много радости, независимой от него. А разговоры о том, что я порчу глаза, что сперва надо подмести, помыть посуду, попасти коз и тому подобное, – все это были скорее предлоги…
Видя, что дело застопорилось, малышка стала нервничать:
– Ты скоро купишь мне лошадь? Точно такую, как на картинке? Серую, да?
– Да.
– А… голубую лошадь ты тоже купишь?
– Куплю.
– А зеленую? И оранжевую? И синюю?
Он кивал и усмехался, не отрываясь от газеты "Правда". На Веру было жалко смотреть. Ее личико избалованного эльфа напрягалось, глаза влажнели, но губы не переставали улыбаться. Она и радовалась этим посулам, и чувствовала что-то неладное. "И до нее добрался", – про себя отметила я. Без злорадства. Так думают о законе природы, едином и неизбежном для всех.
– Ну что ты издеваешься над человеком? – мама качала головой. – Вера, папа шутит. Таких лошадей не бывает.
– Бывает! – сестра топала ножкой. – Папа мне их купит. У меня будет много-много лошадей. И фиолетовую, правда, пап?
– И фиолетовую. У тебя будет целый табун.
8. Сцена в подвале и похищенный кролик
Была у меня в ту пору тайная песенка не песенка, а так, речитатив, бесконечная ламентация, тихий горестный упрек, обращенный к судьбе. От дома до школы тащиться приходилось долго. Топая по этой дороге одна, я иногда затягивала сие произведение неопределенного жанра, подобно тому кочевнику-берберу, что трусит по пустыне и, как принято ему приписывать, что видит, о том поет.
Возможно, невежды-европейцы недооценивают бербера и на самом деле то, что он исполняет в пути, не столь примитивно, ибо отшлифовано веками. Я же попросту бубнила про себя нечто вроде: "Солнце встает, а я в школу иду. Распустился тополь, а я в школу иду. Ручей журчит, а я…" Тем самым я как бы обращала внимание злодейки-судьбы, сколь вопиющим образом моя участь выпадает из общего гармонического порядка вещей.
Это было сверкающим весенним утром. Перед лицом майской веселой природы моя жалоба приобретала особенно душещипательный оттенок, но зато ласковый ветерок и яркие краски, по которым я тосковала всю зиму, да и собственное монотонное бормотание убаюкивали, кружили и затуманивали голову, так что я уже шептала дремотно, почти бессознательно:
– Одуванчик расцвел, а я в школу иду. Покосился забор, а я в школу иду. Вот и заяц сидит, а…
Что?!
Сонливости как не бывало. Вытаращив глаза, я застыла на месте.
У забора, и впрямь покосившегося, уютно прижав уши, сидел в траве серый, вполне беспородный кролик.
…Тут нужно не то чтобы лирическое, но объяснительное отступление. В детстве, лет едва ли не с четырех и примерно до тринадцати, я была дико, бестолково влюбчивой. Ни пол, ни возраст объекта значения не имели – на меня накатывало, и все. Впервые таковое состояние поразило меня при виде одного из дядюшкиных знакомцев. Насколько вспоминаю теперь, божественное видение являло собой монументального, лысого как колено старика лет шестидесяти с вальяжными манерами и густым самоуверенным голосом. Стоило ему зайти в комнату, и я растворялась в обожании. Я не висла на нем, не приставала, как бывает с детьми. Даже заговорить не пыталась – это было и ни к чему. Нет, я отходила в самый дальний угол и благоговейно там замирала. Окружающие не преминули заметить, что я неравнодушна к лысому, и немало на мой счет повеселились, но я их едва замечала. В его присутствии все, кроме самого факта присутствия, абсолютно теряло значение.
К счастью, мои последующие экстазы были уже не настолько всепожирающими. Однако и неприступный Витька Собченко, и вероломная Лидка Афонова – кумиры моих первых школьных лет – попили моей кровушки вдоволь. И влекло-то меня все к победителям, к лидерам, разбитным и нагловатым: той человеческой разновидности, что была мне наиболее чужда и по мере взросления стала наводить нестерпимую скуку. Но когда я, как вкопанная, встала посреди сельской улицы, таращась на кролика, до этой трижды благословенной скуки надо было еще дожить. Пока полупрезрительное, полумилостивое равнодушие Витьки и мелкие лидкины пакости были источником моих постоянных терзаний. Ничего, кроме них, эта чертова склонность к увлечениям никогда еще мне не приносила.
И вот – кролик. Мой кролик. Я его сразу узнала. Это тоже была влюбленность, но радостная, не чета той робкой и самолюбивой, что сковывает движения, не дает слова сказать, зато вынуждает ждать, будто манны небесной, чужого слова, пустого и небрежного, бросаемого через плечо с нарочитой снисходительностью, чтобы сразу показать, кто владеет положением. Нет, кролик любил меня, он меня тоже узнал…
Все это прелестно, однако я понимала, что мое право собственности на кролика, обнаруженного не только под чужим забором, но еще и по ту его сторону, в глазах профанов может выглядеть несколько сомнительным. Чего доброго, кто-нибудь выйдет сейчас из вон того дома, и… Надо было действовать. Я огляделась. Шагнула к забору. Просунула руку сквозь штакетины. Ухватила кролика за уши. Это было грубо, но необходимо: слишком многое поставлено на карту. Вытащила и, прижав к груди, со всех ног кинулась назад, к дому.
Погони не было, и, оставив позади улицу, по двум большим камням и покореженному ведру перейдя ручей, я остановилась. Резвость ног была теперь ни к чему, пришла пора пустить в ход голову. В школу не пойду, пропади она пропадом. Но и домой так, с бухты-барахты, не сунешься, можно все погубить.
Маячить в поле тоже рискованно. У отца есть манера, поставив ногу на нижнюю перекладину "кремлевского" забора, повисать на нем и в просвет между зубцами озирать местность, самому оставаясь в тени. Толстые зубцы державной ограды и зелень растущих за нею деревьев мешали заметить его голову, и он уже несколько раз заставал меня таким образом за разными провинностями – на голой земле валялась, бродячую собаку гладила, за козлятами плохо смотрела и все такое. Он пару раз даже умудрялся подсмотреть сквозь щель в двери, что в классе "все дети как дети, внимательно слушают учительницу, держатся прямо, ты одна расселась мешком, в носу ковыряешь и в окно пялишься тупо, как корова!" Ему было важно внушить мне, что от его недреманного ока ничто не укроется.
Внушил. А теперь любой ценой надо все же укрыться. Кроме того, что мои сегодняшние деяния – с ума сойти: прогул и кража! – чудовищны, а их возможные последствия даже вообразить трудно, у меня есть теперь главная задача: сохранить кролика.
Я забралась в неглубокий овражек, дно которого не просматривалось с наблюдательного пункта противника. Уселась на портфель, посадила свою ушастую добычу рядом и углубилась в составление плана дальнейших маневров. Умница-кролик и не думал убегать. Сидел смирно, пощипывая травинки. Я в нем не ошиблась!
Полчаса спустя я вошла в "палаццо" уверенная, бодрая. Если и возбужденная, то чуть-чуть, в самую меру.
– Почему ты не в школе?.. А это еще что такое?!
– Сейчас расскажу! – спустила кролика на пол как бы небрежно, оглядела домочадцев как бы беззаботно. – Правда, смешной?
– Не вижу ничего смешного! Сколько раз говорено, чтобы не таскала в дом всякую дрянь? Так почему ты не на занятиях?
Начало было неважное, но лучшего я и не ждала. Главное – не потерять самообладания:
– Там ремонт. Классную комнату вчера покрасили. Сегодня она должна сохнуть. Я еще до школы не успела дойти, Лида Афонова меня на полдороге встретила, она и предупредила.
Это был ловкий ход, я им гордилась. Лидка столько раз обманывала меня и подводила! Бабушка и мама об этом знают, в случае чего подтвердят. Дойдет до разбирательства – буду стоять насмерть: да, встретились, да, она так и сказала. Мне поверят. Все знают, и в школе тоже: Саша Гирник прямая, безукоризненно честная девочка, тогда как Лида Афонова…
– Что ты в ней нашла? – изумляется бабушка. – Лживая, дурно воспитанная, заносчивая.
– Но какая красивая!
– Она? Всего лишь смазлива, это тип хорошенькой горничной. Если уж на то пошло, ты гораздо пикантнее.
Ах, бабушка! Что ты понимаешь? "Пикантнее", "горничная" – теперь и слов-то таких нет. А допустить хоть на минуту, что я по части наружности могу тягаться с самой Афоновой, это уж ни в какие ворота…
Инквизиторский взгляд отца:
– Если тебя перехватили на полдороге, почему ты заявилась только сейчас? Где болталась?
Ага, он-таки задал этот вопрос! Я его предвидела. С легчайшим оттенком обиды:
– Не болталась. Конечно, я сразу пошла домой. Но в овраге, у ведра, – так мы прозвали место переправы через ручей, и даже когда само ведро исчезло, название осталось, – у ведра я увидела двух собачонок. Они напали на кролика. Я их прогнала и стала спрашивать в крайних домах, чей это кролик.
Физиономия у отца скептически кривится, но я вижу: в душе он доволен моими добродетельными поступками. Хвалить не станет, нечего меня баловать. Но гроза миновала. Теперь только бы не напортить:
– Я обошла три дома, там об этом ничего не знают. А в четвертом дворе ко мне вышел пьяный дядька, да как заорет: "Давай своего кота сюда, я его в суп!"
Сила лжи в деталях. Я это уже смекнула. Рассказывая, я прямо вижу все, о чем вру: кажется, еще чуть-чуть, и сама поверю. Так и надо! И про дядьку неплохо придумано – едва ли отцу захочется уподобиться ему.
– Насчет супа это идея.., – он испытующе смотрит на меня. Момент критический, но я предвидела и его:
– Сначала все-таки надо еще попробовать узнать, чей он. Завтра и послезавтра я не смогу, уроков много. А в воскресенье похожу по другим домам, может…
– Нечего по чужим дворам шляться! Опять нарвешься на какую-нибудь пьяную скотину.
– Хорошо, не буду! – я прямо шелковая. – Лучше у ребят в школе поспрашиваю. Но пока ему, наверное, лучше у нас побыть. А то собаки опять…
Отец брезгливо разглядывает кролика. Но я знаю: вообще-то он любит животных. На то и расчет. Когда такой прекрасный кролик проживет у нас день-другой, никому, даже ему, уже не придет в голову толковать о супе.
