Расколотая душа. Книга 1. Картина смерти

«Опять будет мне что-то выговаривать…» – пронеслось в голове.

Женю окружали портреты – холсты находились везде, где только можно. С них взирали люди, написанные в разных техниках: импрессионизм, перетекающий в экспрессионизм, реализм с неожиданными деталями абстракционизма. На глаза попадались и такие работы, где был нарушен цветовой баланс: одна часть писалась в светлых тонах, другая – в темных. Кое-где краска лежала крупными мазками, а где-то – едва заметными. Абстрактные лица глядели со всех поверхностей, будто оценивая каждого, кто входил сюда.

Но больше всего поражали не многочисленные картины, а разрисованные стены и потолок. Они тоже были холстами, настоящими шедеврами. Несколько лет назад Женя купила акриловые краски и разошлась вволю: одна из стен быстро стала водной гладью (синие и голубые волны бушевали, как при шторме), вторая – лесом (деревья покачивались, будто от ветра), третья – огнем (пламя вздымалось ввысь, пытаясь достигнуть соседей сверху), четвертая – всем и сразу (линии всех цветов и оттенков будто сражались за право радовать хозяйку). Потолок же стал небом – темно-серым, предгрозовым (Женя обожала дождь).

– Опять рисуешь сестру? – Женя даже не оглянулась. – Не надоело?

– Нет, – ответила она и, прожигая взглядом холст, сжала губы, опустила руку с кисточкой и замерла.

Послышался шум. Видимо, мать начала прибираться в комнате. Точнее – перекладывать вещи с одного места на другое. На большее она не была способна, ведь наведение порядка занимало катастрофически много времени, которым та не располагала. Раз в неделю она даже приглашала клининг, считая уборку прожиганием жизни.

– Все разбросала, неряха. Почему ты такая неаккуратная? Можно ведь поддерживать хоть какую-то чистоту.

– Не нужно ничего трогать. Оставь как есть!

Женя развернулась и с укором посмотрела на женщину, благодаря которой появилась на свет. Та стояла недалеко от двери и держала Женин свитшот. Мать лишь несколько часов назад приехала из очередной командировки – на ее лице отпечаталась усталость вперемешку с нервозностью.

Женя росла в семье карьеристов: мама еще до рождения Киры все сердце и душу отдала журналистике, папа – фотографии; иногда казалось, будто он вообще не знал, что у него есть дочери. Родители оказались на грани развода, когда Кире исполнилось пять лет. Но в тот турбулентный период жизни мама забеременела. Ребенка оставили, посчитав, что он спасет семью. Однако Женя, даже не зная о своем предназначении, с этим не справилась.

Через несколько месяцев после развода, когда Жене было шесть, отец согласился на репортажную съемку, которая стала последней в его жизни. Седьмого августа он поехал в эпицентр грузино-осетинского конфликта, а через пару дней стало известно о его гибели.

Тем временем Кира, старшая сестра, уже стала для маленькой Жени воздухом – не мама, а она была рядом, когда та начала делать первые шаги и говорить. После Кира отводила Женю в детский садик и школу.

Женя не обижалась на маму. Когда ничего не испытываешь к человеку, и обиде неоткуда взяться. Обида – следствие внимания и любви. Мама же ничего из этого не транслировала.

– Я не понимаю, как ты живешь в этой… в этой… берлоге! Лучше бы прибралась, а не рисовала Киру в сотый раз. И вообще, ты думала готовиться к творческому испытанию на архитектурный? У тебя скоро начинается самая сложная неделя! В наш строительный универ не так-то легко поступить!

Насупившись, Женя уставилась на холст. Свирепым взглядом рассматривая получившиеся мазки, пытаясь сдержать подкатывающие слезы. До безумия неприятная ситуация: когда злишься, и в этот момент увлажняются глаза, к горлу подкатывает истерика… Сразу чувствуешь себя бесхребетным посмешищем.

– Евгения, ты вообще собираешься поступать куда-то или нет? У меня такое ощущение, что ты решила посвятить себя живописи, которая никому не нужна, кроме тебя. Ты чем на жизнь собираешься зарабатывать?

– О, ты помнишь о моей жизни, – пробубнила Женя.

«Но совершенно не помнишь, что я ненавижу, когда ко мне обращаются полным именем», – мысленно продолжила она.

Женя сжала одну из кисточек, но за рисование не принималась. Она не могла заниматься живописью, когда кто-то стоял за спиной. Кто-то, кого звали Дина Кац.

Мать, нервно поправив прямую черную челку, с брезгливостью оглядела комнату, которая служила Жене спальней, мастерской и кухней. Повсюду были разбросаны вещи, художественные принадлежности, чашки с недопитым растворимым кофе и тарелки с крошками. На стены и потолок она уже не обращала внимания – видимо, смирилась. Хотя несколько лет назад, как только увидела, во что Женя превратила свою комнату, кричала несколько дней. Правда, потом уехала в очередную командировку, а вернувшись, остыла.

– Не нужно разыгрывать спектакль. Я знаю, что ты зашла ко мне только потому, что иначе будешь чувствовать себя отвратительной матерью. Но давай по правде: тебя не волнует моя жизнь, меня – твоя. Пожалуйста, не отвлекай.

– Ты занимаешься ерундой. Хочешь учиться на архитектурном, но продолжаешь делать то, что не принесет тебе ни копейки!

Некоторое время они молчали.

– Я не хочу учиться на архитектурном, и ты это прекрасно знаешь. Это твое желание. Ты хочешь, чтобы я там оказалась.

– Потому что у тебя для этого есть способности. Не все могут чертить так, как ты!

Женя молчала.

– Хорошо, прекрасно. Тогда ответь мне, на какие средства ты будешь жить? Живопись не принесет тебе того, что подарит проектирование. Мы живем не в Париже, где повсюду ценители искусства, которые способны купить даже самую бездарную картину за бешеные деньги. Мы живем в России. Некоторые здесь тратят по часу в день, чтобы найти в интернете бесплатную электронную версию книги. В этой стране люди с достатком меньше среднего не покупают подписки, если хотят посмотреть фильм или сериал, – тут ищут халяву на пиратских сайтах.

– Ты не права. – Женя скривилась и замотала головой. Мама почти никогда не давала карманных денег, но Женя умела копить, экономя на школьных обедах, чтобы оплатить подписку в онлайн-библиотеке. – В нашей стране ценят чужой труд! И у нас тоже есть люди, которые покупают картины. Иначе бы вообще никто не рисовал! В Питере очень много таких. Я знаю. Просто ты заранее уверена, что мои картины не будут покупать.

Женя развернулась к матери. Плакать уже не хотелось. Злость тоже испарилась. Эмоции иссякли – будто кто-то открыл кран у бочки и спустил из нее все содержимое. Она глядела на родного человека и ничего не чувствовала. Только вновь задалась вопросом: «Как так получилось, что мать не верит в своего ребенка и его творчество?»

Мать тяжело вздохнула.

– Дорогая, я же не запрещаю тебе рисовать. Делай что хочешь, но в свободное время, а не перед экзаменами. Когда я уезжала в командировку, ты обещала нарисовать светотональный детализированный рисунок пятиэтажки. Меня не было две недели. Ты закончила?

Женя брезгливо посмотрела на пыльный тубус, который стоял возле рабочего стола. Внутри был чистый ватман.

– Но из-за того, что я буду учиться в строительном вузе Камска, у меня не останется времени на живопись. Получается какой-то замкнутый круг, тебе так не кажется?

– Прости, что так мало времени уделяла тебе в детстве. Наверное, твоя агрессия из-за этого, – осторожно сказала мать, глядя на напряженную Женю, каждый волосок которой был наэлектризован до предела.

– Я бездарна? – спросила Женя, глядя матери в глаза. – Скажи честно. Ты журналистка, обошла все выставки, говорила с именитыми живописцами, портретистами. В конце концов – ты хвалила Киру. А я?.. Я плохо рисую?

Повисла напряженная пауза. Мать молчала, а потом с трудом ответила:

– Я жалею, что хвалила Киру, ведь сейчас она связала свою жизнь с искусством и мало того, что получает копейки, так еще и на двух работах крутится, при этом обучаясь в Академии. Не такую жизнь для нее я планировала. Думала, увлечение красками так и останется увлечением. Я упустила ее. С тобой такого не повторится. Я исправлю свои ошибки.

Женя оцепенела, услышав слова матери. Она произнесла последние две фразы так, будто первый ребенок был черновиком, а чистовик сидел сейчас прямо перед ней. Женя была в глазах матери мягкой и гибкой глиной, в то время как Кира – готовой посудой, которую можно было изменить лишь в одном случае – разбив.

Но не только это вывело Женю из себя. Пусть она не общалась с сестрой и почти не знала, как у той обстоят дела, она искренне восхищалась жизнью, которую вела Кира. Та занималась любимым делом: училась и работала в Академии художеств, а еще преподавала живопись в частной студии. Разве это не то, к чему нужно стремиться? Разве только деньги – благо, которое можно получить от жизни? А как же чувство счастья, которое приносит творчество? Материальное не способно коснуться души, считала Женя.

«Только искусство может доставить настоящие удовольствие и наслаждение», – думала она.

Не обращая внимания на оцепенение Жени, мать подошла к абстрактному портрету, который та рисовала, и взяла чистую кисточку. В следующий миг она чуть ли не вплотную приложила ее кончик к одному из мазков, отчего у Жени едва не перестало биться сердце. Но нет, мать остановилась в нескольких миллиметрах от невысохшей краски.

«Словно два локомотива избежали столкновения», – подумала Женя.

– Ты в одном рисунке используешь сразу несколько стилей. Волосы Киры – это явный Ван Гог[3]. Ты накладываешь один слой краски на другой в безумных количествах, отчего картина в этом месте приобретает выпуклость не за счет постановки, а благодаря лепнине. Она становится тяжелой. При этом само лицо нарисовано в другом стиле и чем-то напоминает нежность и легкость Ренуара. А фон у тебя – чистый Сезанн. Несомненно, все это – импрессионизм и постимпрессионизм. Но такое ощущение, что в одном месте встретились щука, плотва и акула. Они все рыбы, но очень уж отличаются. Вот и у тебя то же самое. Мешанина.

Мать оторвала кисточку-указатель от картины и посмотрела на Женю, сжав губы в тонкую линию.

– Ты рисуешь не как Евгения Кац. Здесь есть Ван Гог, Ренуар, Сезанн. В других твоих картинах можно увидеть Пикассо и еще десяток художников. Порой ты смешиваешь импрессионизм и экспрессионизм. А если бы владела классической техникой, добавляла и ее. У тебя нет собственного голоса. Не обижайся, но я привыкла говорить правду.

– Я ищу свой стиль, – тише, чем собиралась, ответила Женя, глядя теперь на картину глазами матери.

– Дорогая моя, ты занимаешься живописью почти десять лет, даже ходила в художку. Но что мы в итоге получили? Даже намека нет на собственный стиль. И я не думаю, что он появится в будущем. А люди, которые покупают картины у современных художников, ждут оригинальности и авторского взгляда. Им не нужен второй Ван Гог или Дали.

Помолчав минуту, мать оглядела комнату и снова заговорила:

– Ты все усложняешь и постоянно кого-то копируешь. Но зато твои учебные чертежи прекрасны. Четкие линии, объем. Ты можешь стать успешным архитектором. Ты чувствуешь форму дома, но не можешь почувствовать глубину жизни, чтобы отобразить ее на холсте. И в этом нет ничего страшного. Просто в тебе нет таланта к живописи. Вот и все. Ты одарена другими благами. То же самое и я. Как и любой журналист, в молодости мечтала написать книгу. Но я не писатель. Да, могу складывать слова в предложения, но не в силах наделить текст ничем, кроме фактов и парочки витиеватых предложений. Я не писатель, Евгения. И никогда им не стану. Как и другие мои коллеги, которые и в пятьдесят, и в восемьдесят грезят о собственном опубликованном романе… В жизни важно трезво смотреть на вещи.

Женя выслушала монолог матери и ничего не сказала. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Лишь глаза вновь предательски увлажнились.

– Ты даже не пробовала написать книгу, – все-таки сказала она. – Прежде чем отказываться от мечты, нужно хотя бы попытаться ее исполнить.

Мать резко изменилась в лице. Ее бледные щеки слегка порозовели.

– Готовься к экзаменам, Евгения. Думай о реальном будущем, не стоит постоянно витать в облаках.

Когда мать вышла из комнаты, Женя развернулась к портрету сестры и начала скрупулезно разглядывать его, понимая, что мать абсолютно права. Та не открыла Америку, сказав, что за десять лет учебы у Жени так и не сформировался собственный стиль. Она вечно кому-то подражала. Сначала любимому Ван Гогу, потом Ренуару, еще кому-то. Открыв для себя русскую живопись, и вовсе ушла во все тяжкие. В итоге она все дальше и дальше отходила от своего истинного Я.

Мать права: творец должен найти свой голос. Иначе всякое творчество бессмысленно и безрезультатно. Женя знала об этом. Как знала и то, что не может понять, как именно хочет рисовать. Поэтому надеялась, что с обретением собственного голоса ей поможет Академия художеств. Сейчас Женя рисовала портрет, чтобы отправить его сестре. Еще в детстве Кира обещала, что поможет с поступлением – представит Женину работу экзаменационной комиссии.[4]

«Ты пришлешь картину, я ее покажу, она всем понравится, и ты приедешь с портфолио сдавать экзамены. Все просто».

Втайне от мамы Женя исполняла именно этот план. Она верила, что Кира не откажет ей в помощи. Пусть сестры почти не общались, но стоило младшей спросить, в силе ли детское обещание, старшая ответила: «В силе».

И вот сейчас, глядя на картину, Женя впервые почувствовала счастье.

– Я снова увижу Киру, – улыбнулась она. – Мы будем вместе рисовать, встречаться в залах Академии. Я буду покупать для нас обеих новые краски и холсты. Как в старые добрые времена.

Женя с надеждой в сердце прикрыла глаза.

В этот момент она вспомнила, как шесть лет назад прощалась с сестрой. То было самое странное лето для Жени. Сестра уехала в Питер поступать и перестала выходить на связь. Почти не звонила, только писала: «Все хорошо, сдаю экзамены. Не отвлекайте». Тогда Женя впервые почувствовала себя брошенной и одинокой. А вскоре стало известно, что Кира поступила.

«Ну вот и все. Я осталась одна!»

Когда Кира вернулась за вещами, счастливой она не выглядела. Скорее наоборот – лицо осунулось, она сильно похудела. Женя подумала, что сестра тоже страдает из-за предстоящей разлуки.

Прощальный ужин, который мать устроила для Киры, напоминал последние минуты перед казнью. А когда на следующий день сестра уехала, Женя угодила в капкан из меланхоличных мыслей. Ей казалось, что кто-то перекрыл кислород. Пусть Кира была безэмоциональной ледяной королевой одинокого царства, Женя все равно видела в ней самого дорогого человека. Сначала Кира забирала ее из садика, потом, когда Женя стала первоклассницей, пару месяцев встречала из школы. Она не обнимала, не спрашивала, как прошел день, но была рядом. А быть рядом – это не так уж и мало.

В то лето, когда Женя осталась одна, от тоски ее спасало единственное лекарство – живопись. Но и оно при передозировке могло отравить.

Вынырнув из воспоминаний, Женя открыла глаза и еще раз посмотрела на портрет сестры. Затем отошла от мольберта и, подойдя к письменному столу, взяла смартфон: двадцать пятое июня. До первого экзамена в Академию оставалась ровно неделя.

– Я найду свой стиль в живописи. Найду и докажу всем, что талантлива.

Когда она вернулась к мольберту, на нее с холста смотрело нежное лицо Киры. Жене оставалось сделать несколько последних штрихов, и портрет был готов. Спустя несколько дней она отправила его в Питер.

Через месяц Женя узнала, что не прошла творческое испытание в Академию. Ее картина никому не понравилась. Тогда же пришел ответ из архитектурного – Женю приняли на бюджет.

3

Санкт-Петербург, 2021 г.

– Наконец-то! – вместо приветствия воскликнула Кристина, подбегая к Жене, которая выходила из автобуса. Кузина поежилась от холодного ветра, который дул, казалось, со всех сторон, закручивая людей в водовороте.

Кристина стояла в домашнем темно-коричневом костюме, ее длинные волосы спадали на плечи, а бледное лицо было лишено и грамма косметики, отчего она казалась моложе своих двадцати двух лет.

– Помоги, пожалуйста, – тут же попросила Женя, толкая перед собой чемодан.

– Конечно!

Кристина приняла сумки, и ее лицо вновь озарила светлая улыбка. Пока ветер перебирал волосы, она не моргая наблюдала за Женей, а в глубине глаз плескалось снедающее душу любопытство.

То, что она оказалась в Питере (тем более с картиной под мышкой), само по себе было фантастическим событием. И Женя видела, как Кристину так и подмывало задать тысячу и один вопрос. Но вместо этого та крепко обняла родственницу.

– Ну что, вперед? Мои уже спят. Мы не помешаем. Маму не разбудить пулеметом, а папа, если проснется, ничего не поймет и сразу вырубится, – скорее саму себя, а не Женю успокоила Кристина, и девушки направились в сторону улицы Кирочной.

Семья Котовых жила в четырехкомнатной квартире в историческом здании зеленого цвета, которое в начале двадцатого века стало первым доходным домом Санкт-Петербурга. Когда они подошли к монументальному сооружению на Кирочной, 32, Женя широко улыбнулась и запрокинула голову, чтобы лучше рассмотреть лепнину.

– Никогда не перестану удивляться, в каком прекрасном месте ты живешь. Дворец. Мы проходили в универе архитектуру дореволюционного Питера, и твой дом я изучила досконально. Всегда интереснее читать про то, с чем ты хоть немного знаком. Легче представить, понять и запомнить.

– Не дворец, а всего лишь дом, – Кристина засмеялась. – Смотри под ноги и не отвлекайся.

– Ты ведь знала, что его построил Павел Сюзор[5]? Он учился в Академии художеств на архитектора.

– Что-то такое слышала. Меня не так сильно занимает Академия, как тебя. Не забывай об этом. Я не приравниваю ее студентов к богам Олимпа. Как и преподавателей.

Женя покачала головой, все еще восхищаясь Питером. В ее родном Камске пусть и стояли исторические дома, все они не трогали душу так, как те, что были в центре Северной столицы.

– Вот в каком городе нужно учиться на архитектора, – вздохнула Женя, проходя под аркой высотой в несколько этажей. – Тут обязательно проснется любовь к этой профессии.

– Студенты-архитекторы с тобой бы поспорили. Уверена, исторические здания их не вдохновляют, ведь они не могут создать нечто подобное. Сейчас в моде совсем другие дома.

Женя будто бы не слышала, что ей говорила кузина. Она, забыв обо всех переживаниях, вдруг по-настоящему ощутила безумную энергию Петербурга, его монументальных зданий, узких дорог и высокого неба над головой. Женя озиралась по сторонам, вдыхала влажный воздух, смотрела на мчащиеся по непривычно светлому небу стремглав облака и думала о том, как же повезло тем, кто изначально родился в этом будто бы мистическом городе. Ведь, чтобы жить здесь, коренным петербуржцам не нужно никого бросать – ни сестер, ни братьев, ни родителей. Они не расстаются с друзьями, соседями, привычками. Даже переезжая в другую квартиру, можно в любой момент сорваться, поехать к родному человеку, обнять, вдохнуть его аромат, поговорить. А когда переезжаешь в Питер из другого города, чтобы обнять дорогих людей, нужно преодолеть огромное расстояние за бешеные деньги. Поэтому родные всегда вне досягаемости. Они далеко. И это сравнимо со смертельным приговором.

Женя вздохнула, подумав о сестре. Ей вдруг захотелось крепко обнять Киру и сказать, как сильно она скучала по ней. Они редко общались все эти семь лет, а за последний год и вовсе ни разу не созвонились и не списались.

– Когда вы виделись с Кирой последний раз? – спросила Кристина шепотом, чтобы не разбудить родителей. Часы показывали половину одиннадцатого, а в семье Котовых любили задергивать темные шторы уже в десять.

Женя задумалась, наблюдая за кузиной: та пыталась без лишнего шума перетащить чемодан из царской парадной в квартиру с драными обоями.

Заминка вышла не из-за того, что ей нужно было вспомнить точное количество лет, месяцев и недель с последней встречи с сестрой, а для того, чтобы не показаться слишком обеспокоенной этими цифрами. Она и вовсе бы с удовольствием проигнорировала этот вопрос, но отмалчиваться было некрасиво.

– Она приезжала на каникулы в Камск четыре года назад. Больше мы не виделись. Когда я была на вашем новоселье и предложила Кире встретиться, она сказала, что «катастрофически занята» и напишет, как освободится. На это я ответила: «Хорошо». И знаешь, когда сестра прочитала мое «хорошо»? Через три недели. Три недели! Я же вернулась домой через пять дней после его отправки.

– За семь лет вы встречались только один раз? – удивилась Кристина, наконец преодолев порог в квартиру. Она сильно запыхалась, оставила чемодан у голой стены без обоев и приняла у Жени картину. – И это сообщение, которое она посмотрела через три недели… Ответила что-то на него, извинилась?

– Ничего. Открыла, прочитала и ничего не написала. После этого мы почти не общались. Списывались раз в несколько месяцев. Она спрашивала, как у меня дела.

«А еще я просила ее об услуге: молила показать приемной комиссии картину для творческого конкурса. Ее же, Киры, портрет. Я отправила холст по почте. Если бы работу положительно оценили, я бы приехала в Питер сдавать вступительные экзамены. Но картину не приняли: я не прошла даже первый этап испытаний. Академия художеств так и осталась для меня недосягаемой далекой звездой», – мысленно продолжила рассказывать сама себе Женя.

Кристина продолжала с чем-то возиться, не включая свет.

Женя прошла в прихожую и неуверенно встала на ковер грязными кедами. Когда глаза привыкли к темноте, она оглядела помещение: стены в штукатурке, потолок сыплется, на полу разводы от побелки. Видимо, кто-то пытался ее смыть, но сделал только хуже.

– Четыре года молчания? Ты сейчас серьезно?! – воскликнула Кристина и с ужасом взглянула на Женю. Удивление было таким неподдельным, что она, видимо, забыла о том, что могла разбудить не только родителей, но и соседей по лестничной клетке.

Женя лишь пожала плечами.

– Четыре года редких сообщений, год – молчания, – уточнила она.

Последнее сообщение от Киры было коротким: «Ты не прошла, извини».

«За что извинять?» – подумала тогда Женя. После она задавалась этим вопросом чуть ли не каждый день.

«Извиняются ведь только за то, в чем сами виноваты. Но Кира не член комиссии. Просить прощения у меня как минимум глупо».

Жене если и было за что обижаться на сестру, так это за молчание. Из-за него их жизни вдруг пошли врозь. Появились недопонимание и домыслы. Женя винила себя, сестру, маму. Думала, что проявляла слишком много любви к Кире, что та устала от нее… и еще много чего думала.

Иногда Женя размышляла о том, что недопонимание и резкая тишина в общении сравнимы с оружием. Они могут разорвать отношения точно так же, как мина – человека.

– М-да, ситуация, – выдохнула Кристина, с нетерпением переминавшаяся с ноги на ногу и ожидавшая продолжения истории.

Женя вновь поправила волосы.

– Кстати, до сих пор помню, как она сидела перед мольбертом, а ты стояла, показывая свои локоны… Она любила их рисовать. Хотя нет, скорее, обожала.

Пока кузина говорила, Женя в правой руке сжимала грубую лямку рюкзака. Неприятная матерчатая ткань больно впивалась в нежную кожу, покрасневшую после того, как Женя какое-то время в одиночку тащила тяжелые вещи. Картину тоже хотелось поскорее куда-нибудь пристроить: держать такой негабарит было, мягко говоря, неудобно.

Женины волосы были еще одним признаком любви к сестре. Кира редко стриглась, она отращивала локоны. Чтобы быть ближе к человеку, которым дышит, Женя делала так же.

Пусть сейчас она уже не питала такой болезненной привязанности к сестре, как в детстве, внутри все еще горел огонь. Его, казалось, не потушить. И волосы Жени были тому доказательством.

Даже повзрослев, она неосознанно продолжала копировать сестру – пристрастиями, внешностью, привычками. Женя, как и Кира, любила осень больше, чем весну, выковыривала из еды лук, терпеть не могла пенку в киселе, цокала языком, когда работала над картиной, трогала волосы, когда волновалась. Порой казалось, что Женя – отражение Киры.

Вообще, Женя не была похожа ни на отца, ни на мать, а Кира пошла как раз в них. Родственники говорили, что в Жене прочно засели гены прадедушки – рыжеволосого широкоплечего мужчины с голубыми глазами. И пусть он был единственным рыжеволосым в семье, именно от него ей достались светло-каштановые волосы, которые на солнце отдавали золотом, и глаза цвета неба. Женя не переставала благодарить за это своего родственника, поскольку рыжий цвет волос, пусть и появлявшийся только в ясный день, приближал ее к любимому художнику – Винсенту Ван Гогу.

– Никогда не забуду, какой счастливой ты выглядела, когда позировала ей, – осторожно продолжала Кристина так, будто каждое ее слово – новый шаг по минному полю. – Ради этого ты даже отказывалась от прогулок со мной и со своими друзьями по художке. Как их звали?.. А! Марсель и Арсений. Да? – Дождавшись, когда Женя кивнет, Кристина опять заговорила: – Хотя в то время Марсель нравился тебе до безумия. Ты готова была целовать все кисточки, которых он касался. Но ради Киры забывала даже о нем… Я говорю это сейчас только потому, что всегда по-белому завидовала тебе. У меня ведь нет ни брата, ни сестры. А мне так хотелось, чтобы рядом был родной человек. Не мама с папой, а именно тот, кто говорил бы со мной на одном языке или защищал в школе.