Падение в колодец

Радость, с какой хозяин кабинета встретил его, настроила гостя на оптимистический лад.

– Как ты? Как наши? – И Рыкалов назвал две-три фамилии, знакомые обоим, но Полутанцев в ответ только пожал плечами: о судьбе названных он ничего не знал.

Рыкалов усадил гостя в мягкое кресло. Вызвал секретаршу, велел принести ей два кофе, предварительно спросив у Полутанцева, что тот пьет. Сел напротив.

– Рассказывай, с чем пришел… Я, между прочим, совсем недавно, поверь, вспоминал о тебе.

– Спасибо, что помнишь… – кивнул Полутанцев, удобно устраиваясь в кресле и злясь на себя за чувство униженности, возникшее в нем по отношению к хозяину кабинета; тот, хотя и улыбался, но, судя по его холодным глазам, был бесконечно далек от того прошлого, которое когда-то объединяло их, молодых и беззаботных тогда парней.

– Ну-с? – повторил в короткой форме свой вопрос Рыкалов, деликатно давая понять, что он человек занятой и его ждут важные дела.

– Мне нужны деньги… – сразу в лоб заявил Полутанцев, одолев, наконец, свое раболепие. И пояснил: – Квартиру хочу купить… После развода негде жить.

– Сколько? – спросил Рыкалов, заронив тем самым надежду на благополучный исход дела.

– Не знаю… Тысяч сорок, пятьдесят – зеленых… – сказал Полутанцев и, понимая, что просит немалую сумму, добавил: – Я отдам… Года за два. Я тебе расписку напишу.

Хозяин кабинета усмехнулся.

– Ни черта ты не отдашь! – жестко заявил он, глядя в упор на бывшего приятеля. – Ты сейчас где?

– В театре… Администратором…

– Чудесно! Сколько зарабатываешь?

– В переводе на зеленые?.. Ну, долларов пятьсот. Или около того… – И, почувствовав подвох, ощетинился: – Мне, между прочим, хватает!

– Рад за тебя, – невозмутимо отозвался Рыкалов. И опять усмехнулся, но глаза его, как прежде, оставались холодными: – Ты всё такой же… авантюрист?! Эх, Васька! Жизнь – другая, всё – другое, а ты не меняешься!.. – И спросил после паузы: – Пьешь?

– Ну… – замялся Полутанцев. – Бывает, конечно… Но в меру! По вывеске разве не видно? – Он все еще надеялся на благоприятный исход дела. – Лицо – вполне себе… как у разумного человека! – похвалил он себя и сам же застеснялся столь завышенной оценки.

– Который крепко надирается по вечерам! – продолжил за него Рыкалов. И добавил: – Нет, дружище, денег я тебе не дам!

– Не дашь?

– Нет!

– Ну и пошел ты! – рассердился Полутанцев и, понимая, что больше говорить не о чем, поднялся с кресла.

– Сядь! – властно остановил его Рыкалов.

Если бы на месте Полутанцева был кто-то другой, он не стал бы его удерживать. Но перед ним стоял его старый добрый приятель, а в глубине души Рыкалов был человеком сентиментальным и любил свою суетную веселую юность, воспоминания о которой, помимо всего прочего, давали ему возможность оценить, на какую высоту он поднялся сейчас. – Сядь! – повторил он.

И Полутанцев сел.

Рыкалов повел головой: ох, какой обидчивый! Без порток, а гонор тот же! Встал, прошелся по кабинету.

– Взаймы не дам… – пояснил он. – Но дам возможность подзаработать. Того, что ты получишь, тебе хватит на приличное жилье… В конце концов, я добавлю, если не хватит.

– Ну.

– Понимаешь, дело довольно необычное…

Полутанцев резко поднялся.

– Стрелять в твоих конкурентов я не буду! Не проси! Даже за миллион! В подвале жить стану, если придется, в бомжи пойду, но «пушку» в руки не возьму… Я чужую жизнь уважаю!

– Да сядь ты, идиот! В бомжи он пойдет! Каким был, таким и остался! – возбудился Рыкалов. – Причем здесь конкуренты? Я тоже чужую жизнь уважаю… И вообще, я не по «стрелецкой» части! Сядь! – вернул он Полутанцева обратно в кресло. – Слушай и не перебивай… Прабабка твоя, Анна Ивановна Гайдебурова, насколько мне известно, была дальней родственницей Александра Александровича Бахрушина, известного собирателя театральных реликвий…

– Ну, – не стал возражать Полутанцев, хотя мало что знал о своей прабабке и о том, что с нею связано.

– Бахрушин, по моим сведениям, в двадцатые годы передал на хранение своим родственникам некоторые вещи. В частности, среди этих вещей был… череп Гоголя.

– Кого?

– Гоголя! Николая Васильевича! Слышал о таком? «Вий» и прочее! Или ты только по бабам специализируешься?

– Я специалист широкого профиля! – обиделся Полутанцев.

Он решил, что Рыкалов не в себе. Вот до чего доводят большие «бабки», с сочувствием подумал он. И сказал:

– Череп Николая Васильевича, насколько мне известно, покоится вместе с его останками на Новодевичьем кладбище.

– А вот и нет! – весело заявил Рыкалов. – Не знаешь таких вещей! А еще говоришь: специалист широкого профиля!.. Объясняю: в тридцать первом году прах писателя переносили из Данилова монастыря, где он поначалу был захоронен, в Новодевичий… Когда вскрыли гроб, обнаружилось, что у Гоголя нет черепа… Вот так!

– Ну ладно! Как это нет черепа? – не поверил Полутанцев. – Ты вчера не перебрал?

– У меня, в отличие от тебя, на это нет времени! – оборвал его Рыкалов. И продолжил свой рассказ: – Череп был изъят из могилы за много лет до ее вскрытия в тридцать первом… И он каким-то образом попал к Бахрушину. А тот, будучи коллекционером, видимо, решил его сохранить. Потом, в советские годы, чего-то опасаясь, передал его на хранение кому-то из родственников. Возможно, твоей прабабке. Сохранились записки некоего Буланова, который занимался расследованием этого дела в тридцать первом году… Короче! Мне нужен этот череп! Если ты найдешь его, получишь хорошие деньги, мой баскетбольный друг!

– А зачем он тебе? – оглядевшись, перешел на шепот Полутанцев.

– А это не твоего ума дело! – оборвал его Рыкалов.

Полутанцев вышел на улицу, терзаемый смешанными чувствами. Поначалу хотелось забыть о предложении Рыкалова, которое он воспринял как глупость богатого сумасброда. Что он, идиот, чтобы заниматься поисками костей?! Кроме того, слишком фантастической выглядела история с пропажей гоголевского черепа.

Но, когда Полутанцев вернулся в театр и к нему пришла Маша Заливина, одна из актрис труппы, белотелая, с большой грудью и осоловевшими глазами вытащенной из воды рыбы (та самая, с которой его застукала Инна Бабенко), и Полутанцеву пришлось в очередной раз совокупляться с ней на столе в своем крохотном, похожем на стойло для пони, кабинете, он понял, что так жить нельзя! И решил серьезно обдумать предложение Рыкалова. А уж когда в конце дня в кабинет заглянул ведущий артист театра Сельтерский, требуя отдать триста долларов, которые задолжал ему Полутанцев и полгода не отдавал, тут наш герой решил, что поиски черепа русского классика – единственный для него путь выбраться из долговой ямы и как-то наладить жизнь.

– Андреевич, деньги верну… Обещаю! – заверил кредитора Полутанцев и для пущей убедительности положил ладонь с растопыренными пальцами себе на грудь: дескать, даю слово художника! – Через неделю мне должны отдать крупный долг… Потерпи еще немного? Ладно?

Сельтерский, любимец публики, женившийся недавно в третий раз, был удручен отказом должника. Сколько можно! Взял, так верни! И не то, чтобы Сельтерский был человеком, сильно нуждающимся в деньгах, но именно сегодня, собираясь на день рождения к знакомой из министерства культуры, король местной сцены обнаружил, что оказался без денег на подарок, потому как накануне сильно потратился в магазине мебели, купив новый спальный гарнитур. Новая жена Сельтерского никак не желала проводить ночи в кровати, где блаженствовала бывшая супруга кумира публики, обладавшая мясистым задом, после которого на супружеском ложе образовалась серьезная вмятина.

– Ладно, Васька, поверю! Но в последний раз! – заявил Сельтерский, хмуря брови, человек, в общем-то, не скупой и покладистый. – Но если еще раз обманешь, больше в долг не дам… Мало того, цветов, в случае чего, на твои похороны не принесу! Так и знай!

– Доверие оправдаю! – радостно заверил его Полутанцев, получив отсрочку, как минимум, на неделю.

Мысль пуститься на поиски черепа Гоголя теперь прочно засела у него в голове.

Перед вечерним спектаклем Полутанцев сидел, как обычно, в комнате администратора и выдавал контрамарки. Спектакль был не новый, к тому же героиню в любовном дуэте сегодня играла актриса лет на пятнадцать старше своего партнера, и желающих получить контрамарку на такое волнующее зрелище оказалось немного.

Сначала в окошко обратились две студентки из театрального училища, за ними возник какой-то небритый тип лет сорока, мерзко жующий резинку, за плечом которого маячила девица порочного вида. Потом в окошко заглянула полная дама, остро пахнущая духами, и попросила пропуск на четыре лица вместо положенного ей на двух. Добрый Полутанцев выдал то, что дама просила – пусть развлекаются, спектакль идет второй сезон и аншлагу не бывать, даже если пройдет молва, что героиня сегодня обнажится на сцене, как Маха в мастерской у Франсиско Гойи.

За десять минут до начала спектакля в окошко заглянул приятель Полутанцева – Ванька Непрядин.

– Здорово.

– Привет… Какими судьбами?

– Да вот, машина в ремонте… Сижу без дела.

Непрядин, после окончания биофака университета, работал некоторое время в науке, затем, одурев от безденежья, ушел на вольные хлеба и зарабатывал теперь на жизнь, разъезжая на собственной «Ниве», занимаясь частным извозом. Жил не так чтобы богато, но лучше, чем в былые времена, когда трудился в стенах научного института.

– Дай пропуск на одно лицо, – попросил Ванька.

– Зачем? – удивился Полутанцев.

– Хочу сходить, ты против?

– Ты афишу видел? Сегодня «Варшавская мелодия». Ты же ее раз семь смотрел…

– Делать все равно нечего, – вздохнул Непрядин. – Жена к брату в Саратов уехала… Пить не хочется… Опять же, как говорится, любовь – темна, но сказки о ней согревают!

Полутанцев выписал пропуск приятелю. Но стоял у окошка, не уходил, словно ждал чего-то.

Да и Полутанцев смотрел на него задумчиво, прикидывая что-то. А прикидывал он вот что: если уж заниматься поиском черепа, то без напарника в таком деле не обойтись. И Ванька Непрядин для такого дела – самая подходящая кандидатура. Смел, умел. Мозги работают. Опять же, имеет машину, хоть и старенькую, но все равно – колеса! И Полутанцев принял решение.

– Отдай пропуск! – потребовал он.

– Не понял… – удивился Непрядин.

Полутанцев взял у него пропуск и порвал его на мелкие кусочки.

– В другой раз устроим тебе встречу с Прекрасным… – пояснил он. – А сегодня пойдешь со мной. Есть разговор.

Покинув здание театра, приятели долго искали место, где бы можно было спокойно поговорить. Поначалу сели в кафе на бульваре. Там к ним подсели две нетрезвые девицы, готовые за бутылку вина и два «хот-дога» на всё. Девицы были назойливы, жаловались на неожиданное исчезновение подруги, отчего они запили, и добрый Непрядин купил им два «хот-дога». Впечатленные его поступком, девицы потребовали еще и бутылку вина, но тут Полутанцев сказал: нет, и увел приятеля.

В тихом дворе нашлась пустая скамейка, исписанная похабными надписями, на которой они устроились… Но тут закапал дождь, и пришлось искать убежище под крышей.

В конце концов, купив в магазине бутылку коньяка и шоколадку, вернулись в театр. Взяли ключи на вахте и устроились в крохотном кабинете Полутанцева, где он сегодня днем совокуплялся с артисткой Заливиной, печалясь об отсутствии подходящих условий. Полутанцев указал Непрядину на стул. Сам сел по другую сторону стола в свое потрескивающее, как поленья в камине, старенькое кресло. Вынул из шкафа два не совсем чистых стакана, распечатал коньяк.

В зрительном зале смеялась публика, и в кабинет докатывались волны этого смеха.

В это время по коридорам и далеким от зрительного зала лестницам слонялся сутулый, с кривыми ногами, местный пожарный Мономахов. Ходил и вынюхивал, что и где. Борец с огнем интересовался состоянием помещений и мусорных урн, куда непутевые артисты бросали непогашенные окурки. Но значительно больше его интересовала личная жизнь тех, кто коротал часы во время спектакля и после него в своих гримуборных и кабинетах. Закулисные романы, всевозможные выпивки по поводу и без, плетение всякого рода интриг, в результате чего завоевывались лучшие места под солнцем и в душе главрежа, и прочая жизнь актеров и актрис – все это знобко волновало мастера пожарного дела, наполняя его жизнь столь необходимым содержанием, чего, в силу обстоятельств, она была лишена. Сложись судьба Мономахова иначе, он мог бы стать психиатром или, к примеру, литератором, потому как много любопытного и разного, почерпнутого вследствие наблюдений за чужими жизнями, таилось в его черепной коробке и могло бы найти воплощение на бумаге.

Вот и сейчас, услышав голоса в кабинете администратора, он прервал свой путь. Открыв дверь по соседству, где никого не было, он устроился возле стены и прислушался. А слышимость в соседней комнате, следует признать, была то, что надо, не хуже, чем в зрительном зале, когда сидишь в двух шагах от сцены. И вот что услышал Мономахов.

– Дело, конечно, трудное, но прибыльное… – объяснял Полутанцев приятелю то, что услышал от Рыкалова. – В случае успеха получим двадцать тысяч зелени! Так было обещано… Разделим по-братски: тебе – пять, мне – пятнадцать…

Сраженный названной суммой, Непрядин даже привстал со стула.

– Такие бабки за череп?!

– Но чей череп-то, вникни! Гоголя!

Мономахов за стеной перекрестился и опять весь обратился в слух.

– Допустим, – согласился Непрядин. – Но кому он нужен, чтоб такие сумасшедшие бабки платить?

– Заказчик сказал: есть покупатели на Западе… Нам-то какая разница, платили б зеленые. Находим череп, получаем аванс три штуки, остальное после экспертизы…

– Бог ты мой! Как он… Гоголь, оказался в могиле без черепа?

– Долгая история. При случае расскажу… Главное, есть с какого конца копать. Как говорит заказчик, череп, возможно, попал к моей прабабке, Анне Ивановне Гайдебуровой… И хранился у нее после смерти Бахрушина. Держали его, якобы, в саквояже для медицинских инструментов, который и надо искать… Прабабка давно умерла, сын ее, мой дед, тоже умер… Моя тетка, его дочь – жива, но совсем плоха, мало что помнит… Вот ее дочери, коим я прихожусь двоюродным братом, вполне еще нормальные бабы… Буду выяснять у них. Если у сестер пусто, прочешем всю родню! Чего мы теряем?

Непрядин, охваченный волнением, прошелся по комнате.

– Ну, хорошо, – заговорил он, – найдем мы, к примеру, череп… А как те, кто им интересуется, смогут определить, что он подлинный, а не фальшивка? Ведь можно любой череп из кладбищенской ямы выдать за подлинник…

– Об антропологе Герасимове слышал?..

– Нет.

– Был такой скульптор, он хорошо знал систему лицевых мышц и на основе черепа делал скульптурные портреты усопших. Один – в один… Работая таким образом, он воссоздал облик Ивана Грозного и многих других… Благодаря ему ученый мир узнал, какие приятные рожи были у неандертальцев! С помощью его метода можно воссоздать лицо Гоголя и сравнить с посмертной маской. Кроме того, будет сделан генетический анализ – сохранилась прядь гоголевских волос.

– Значит, «липу» заказчику не подсунешь, – не то озадачился, не то обрадовался Непрядин.

– Какая «липа»?! Забудь! – воскликнул Полутанцев. – Это серьезная публика, и там обмана не прощают. Если что, мне голову оторвут!

– И все же я не понимаю: что за блажь платить такие «бабки» за череп?!

– За твой череп, Ванька, и пяти баксов не дадут, хотя ты и хороший малый, – заявил Полутанцев. – Да и мой не дороже оценят… А это же классик! «Чуден Днепр при тихой погоде!..» – Полутанцев допил коньяк, что был у него в стакане. – Ладно, слушай сюда… – И, понизив голос, принялся излагать план действий.

Мономахов за стеной обеспокоился, так как собеседники теперь говорили очень тихо, и он на несколько мгновений потерял нить разговора, причем в самом важном месте. Борец за пожарную безопасность, отодвинув в сторону стул, прижался всем своим угловатым телом к стене, желая одолеть все свои природные неровности, и приложил ухо к покрашенной штукатурке.

В таком виде его и застала помощник режиссера Зина Муха, явившаяся к себе в комнату, чтобы выпить в антракте стакан чаю.

– Кес ке се? – возмутилась она. – Что здесь происходит?

Следует сказать, что любопытный пожарный, хоть и был застигнут врасплох в таком неподобающем виде, нашелся, что ответить.

– Тсс! – прошептал он строго. – Под штукатуркой что-то трещит… Возможно, проводка. Так и до короткого замыкания недолго!

– Авдей Миронович! – воскликнула Зина, включая в розетку электрочайник. – Вы совсем трёхнулись с вашей пожарной безопасностью! Там нет никакой проводки! Все провода в другом месте. Оставьте меня, дайте спокойно выпить чаю, у меня всего три минуты!

– Ну-ну… – пробубнил Мономахов, недовольный тем, что ему помешали в самый неподходящий момент. Но главное он услышал и озадачился тем, что узнал. Уже направляясь к выходу и желая отомстить Мухе, потребовавшей столь бесцеремонно покинуть ее кабинет, он подхватил со стола электрочайник. – А это мы заберем, – заявил он, – в целях пожарной безопасности… Пока под штукатуркой трещит, никаких электроприборов!

– А чай? – растерялась Зина.

– Чай надо в буфете пить! – оскалился Мономахов и вышел в коридор.

– Урод! – прошипела вслед ему Зина.

Вечером, крепко выпив, Полутанцев решил не ходить к приятелю, где договорился переночевать, а отправился к матери и брату, жившим на Большой Бронной.

У Полутанцева имелся свой ключ от входной двери, но он им редко пользовался и обычно, приходя к своим, звонил в дверь: мало ли что – мать еще не старая женщина, может пригласить друга, да и Федька, брат, тоже вошел в возраст, когда девок водят.

Федора дома не было, где-то шлялся, как обычно, и дверь открыла мать, Настасья Ивановна Полутанцева, в девичестве – Гайдебурова. Полутанцев нередко выговаривал матери за то, что она поступила в свое время опрометчиво, пойдя на поводу у непутевого мужа и сменив звучную фамилию «Гайдебурова» на какую-то легкомысленную – «Полутанцева»; носил бы он сейчас фамилию Гайдебуров, глядишь, и жизнь у него сложилась бы более успешно.

– Здравствуй, – поздоровался с матерью Полутанцев, вглядываясь в ее осунувшееся лицо.

– Здравствуй, Вася, – ответила Настасья Ивановна, не удивившись неожиданному появлению старшего сына.

– Мать, есть разговор, – сказал тот, проходя в комнату, служившую гостиной.

– Есть будешь?

– Нет, – отказался Полутанцев. И сразу приступил к делу, словно торопился, а внизу его ожидало такси, с целью отвезти на вокзал. – Скажи, как там тетя Маша?

Вопрос удивил мать: сын никогда не интересовался здоровьем и делами родственников.

– Плохо… Уже ничего не соображает… Я была у нее позавчера…

– Вопрос: кому достанется её наследство?

– Странный вопрос! Ее дочерям… Твоим кузинам… Хорошо бы иногда проявлять интерес к своей родне и своим предкам… Но у тебя – ветер в голове! Даже Федька и тот серьезнее… Ты же был на похоронах деда, был у них в доме на поминках и знаком с девочками… Правда, теперь это дамы почтенного возраста…

– Дай мне их адрес и телефон.

– Зачем?.. Столько лет ты с ними не общался и вдруг вспомнил… С чего это вдруг?

– Мать! Хочу наладить с ними отношения, – сказал Полутанцев. И объяснил: – В жизни у каждого случаются прозрения… Вот у меня тот самый период. Лучше поздно, чем никогда…

4

Дочери тети Маши, Софья и Клавдия, дамы, которым давно перевалило за сорок и которые так и не обустроили свою личную жизнь, жили вместе с матерью в одной квартире. Софья – высокая, худощавая, костистая, с язвительным выражением на лице. Клавдия – прямая её противоположность – среднего роста, пухленькая, с кукольной, сохранившейся с юности до зрелых лет физиономией, полной наивного обаяния. Казалось, они дополняли друг друга. Ссорились сестры редко, относясь с любовью и уважением друг к другу. В отношении к людям сестры вели себя по-разному: Софья с нескрываемым скептицизмом относилась к роду человеческому, особенно к мужской его половине, Клавдия же, наоборот, любила людей, верила всем и каждому, за что нередко страдала, будучи обманутой некоторыми из числа прытких и не очень порядочных человеческих особей. Так повелось еще с юности. Клавдия верила всем своим кавалерам и их жарким речам и в силу этого не могла противиться желанию последних овладеть ею, о чем впоследствии не раз жалела, но ничего с собой поделать не могла. Софья же, в отличие от сестры, умело противостояла мужским домогательствам, настроенная отдать всю себя лишь тому, кто поведет ее к алтарю (но такого не нашлось), вследствие чего так и осталась старой девой, ни разу не вкусившей любовных радостей, о чем, следует сказать, никогда не жалела. Вид трудившихся за станками работяг, пропахших потом, с почерневшими руками, в шрамах на лицах от пьяных драк, с кем ей приходилось иметь дело на заводе, где она работала экономистом, не вызывал у нее желания стать женою одного из них.

Когда Полутанцев, приодевшийся по случаю похода к родственницам, позвонил в дверь, ему открыли обе сестры, предупрежденные Настасьей Ивановной о визите сына. Точнее, дверь открыла Софья, а Клавдия стояла сзади и, вытянув шею, с любопытством поглядывала через плечо сестры на столь редкого у них в доме гостя. Клавдия помнила его двадцатипятилетним повесой, когда в скорбные дни после кончины ее отца он пару раз появился у них в квартире, и в день поминок – на девятый день, – воспользовавшись удобным моментом, сумел увлечь ее в ванную комнату и там овладел ею, шепча на ухо слова утешения. После жарких объятий в ванной, которым она предалась вследствие накатившего на нее умопомрачения, Клавдия надеялась, что пылкий стратег, осуществивший столь блистательно наступательный прорыв, появится в их доме снова, но тот исчез с концами. И вот, много лет спустя, он возник как призрак из небытия. За прошедшие годы Полутанцев поизносился, поредел волосом, потерял былой лоск, но все еще оставался привлекательным мужчиной, способным потревожить не одно женское сердце. При воспоминании о тех давних минутах, пережитых в ванной комнате, Клавдия почувствовала, как у нее забилось сердце.

– Ты, вероятно, Василий? – нелюбезно спросила Софья, вглядываясь в гостя, хотя сразу же, как и Клавдия, узнала его.

– Yes, Василий! – подтвердил тот, оглядев сестер, вспомнив о желчном характере первой и мягкотелости второй. Но не вспомнил о своей короткой связи с Клавдией, имевшей место много лет назад в ванной комнате.

– Тетя Настя предупредила о твоем приходе… – с надменным выражением лица сообщила Софья. Мужик, стоявший перед ней, хоть и приходился ей двоюродным братом, был ей неприятен: такой же, как и прочие, бабник, выпивоха и к тому же, судя по физиономии, из разряда неудачников. – Проходи, – предложила она, давая понять, что не испытывает радости от его визита.

Полутанцев двинулся из прихожей в гостиную.

В квартире пахло лекарствами и другими запахами, сопровождающими долго болеющего человека. В одной из комнат, выходивших в коридор, была открыта дверь, там, несмотря на дневное время, горел свет. Видимо, в этой комнате и лежит больная, подумал Полутанцев. И почувствовал себя неуютно, словно вздохи, доносившиеся оттуда, как-то могли отразиться на его здоровье.

Помня наставления матери, предупреждавшей о нелюбви Софьи ко всякого рода невоспитанным хмырям, решил показать все лучшее, на что был способен. Изображая воспитанного господина, остановился в центре гостиной, скрестив на груди руки, ожидая, когда ему предложат сесть. И когда Клавдия предложила это сделать, уселся с достоинством на жесткий диван красного дерева, относящийся к началу XIX века.

Сестры присели к столу.

– С чем пожаловал? – спросила Софья, убедившись, что гость устроился и готов к разговору.

И обе воззрились на него в ожидании ответа. Они смотрели на Полутанцева, как смотрят дотошные зрители из первых рядов партера на актера, играющего на сцене, – перед ними ты весь на виду: не спрятаться, не укрыться!

Полутанцев заерзал, почувствовав себя, словно насекомое под лупой, и чуть было не выругался. Но сдержал себя – дело требовало того.

– Как здоровье тети Маши? – поинтересовался он, продолжая играть воспитанного господина, который не спешит с разговором о главном.

– Разве тебе это интересно? – спросила с вызовом Софья.

– Софья… – взглянула на нее мягкосердечная Клавдия, – напрасно ты так…

– Извини, как умею!

– Может, лекарства какие-либо нужны? – спросил Полутанцев.

– Спасибо, обойдемся… Тетя Настя сказала, что у тебя дело к нам. Чего тебе надо?

Полутанцев начал издалека. Напомнил, что все они, и сестры и он, происходят из славного рода Гайдебуровых. Что их предки находились в родстве с Александром Александровичем Бахрушиным, собирателям всяких редкостей и создателем театрального музея. Что после смерти Бахрушина некоторые его вещи достались прабабушке, от нее перешли к деду, а потом к тете Маше, его дочери, жившей с ним одной семьей. Дай бог ей здоровья, добавил Полутанцев. Завершая свой монолог, он признался, что его интересует судьба этих вещей. Точнее – одной их них.