Полная версия:
Головокружение в конце лета
– Конечно, – не унималась Рита, – мы уедем, а он – ангел белый! – только о тебе и будет думать. Весь отпуск! Только о тебе! На других женщин даже смотреть не станет! Стороной их будет обегать, словно прокаженных! Дальше – больше. Месяц проходит, год, а он, несчастный, все о тебе думает, все о тебе… – И она засмеялась. – Это же смешно!
У Егора дернулись желваки на скулах.
– Почему же – смешно?
Он, конечно, понимал, что, подвергая сомнению его слова о том, что он будет скучать без Сони, Рита недалека от истины, но сейчас эта истина мнилась ему ложной и злила его. Да, действительно, в его жизни было немало: и лживые уверения в любви, и легкие связи, и женщины, которых он тут же забывал; но в эту минуту ему казалось, что все это происходило не с ним, а с кем-то другим. И обиднее всего была уверенность Риты в том, что он не способен на настоящее чувство, словно он амеба какая или червяк!
– Рита, перестань, – попросила Соня, чувствуя, что атмосфера накаляется.
– Да нет, зачем же? Пусть объяснит, почему это смешно, – потребовал Егор.
– Объясняю. Смешно потому, что вы, порочные мужики, только себя любить способны… – Рита пьяно посмотрела ему в глаза. – От нас вам одно нужно… А взял свое – и привет! Ориведерчи, Рома! Знаешь эту песню? И ты такой же – или, скажешь, нет?
– Ох, Марго, тебе бы в органах работать – следователем! – Егор недобро прищурился. – Под землей видишь! – И взглянул на Соню: – Жаль мне вашу подругу, Софья Андреевна, жаль! Не повезло ей в жизни с мужиками – все дали дёру, взяв свое…
У Риты от этих слов дрогнули губы, глаза заблестели от набежавших слез, но она тут же овладела собой. И сказала, обращаясь к Соне:
– Я же тебе говорила, что он – плебей!
Егор понимал, что сказал лишнее, но жалости к Рите не испытывал – сама напросилась.
– Мне кажется, – произнесла Рита, выдержав паузу, – один из нас в этой комнате лишний. Или он, или я.
– Видимо, я… – Егор поднялся со стула и, взглянув на Соню, сказал с сожалением: – Не получилась у нас вечеринка, жаль!
А что же Соня? О чем она думала в эти мгновения? Егор возбуждал ее любопытство все больше и больше. Что это, душевная незрелость? – спрашивала она себя, оценивая его поступки. Или простота, про которую говорят, что она хуже воровства? Или это свойство характера – создавать вокруг себя напряжение?.. То его к столбу привяжут, то выставят из концертного зала, то еще что-нибудь… И ей вдруг почему-то стало жалко его. Соня была особой чувствительной и постоянно кого-то жалела. В данном случае для этого были основания. Стоило ей лишь пофантазировать и представить его будущее – оно почему-то рисовалось ей каким-то сумбурным, полным всяких несуразностей и непременно малорадостным, где его, как слабого малыша, впервые оказавшегося среди детей в детском саду, все обижают, кому не лень, – и жалость сразу охватила все ее существо.
Узнай сейчас Егор про Сонину жалость, он бы непременно возмутился. И действительно, что за чепуха?! На свою жизнь он не жаловался, уверенно полагая, что оснований для пессимизма у него нет. Работой доволен, хотя это не курорт, здоровьем Бог не обидел, лицом тоже, друзей – вагон и маленькая тележка, в кармане хрустят купюры (правда, не всегда их в достатке, но ему хватает), квартира имеется, и весьма приличная… А что еще нужно нормальному мужику? Грустно вот только, что она уезжает – Соня. Но Егор бодрился: спокойно, водолазы, без паники! Выберемся на поверхность!
Он направился к выходу, но тут неожиданно распахнулась дверь, и в комнату ввалилась шумная компания, состоявшая из женщин в возрасте от тридцати до сорока, среди которых затесался один-единственный мужчина, не очень молодой, но бойкий, с залысинами и брюшком, державший за руку загорелую дочерна блондинку.
Увидев на столе коньяк, женщины дружно заголосили:
– Как, вы уже пьете? Без нас?! Как вам не стыдно, девочки?
Мужчина наработанным жестом расстегнул молнию на спортивной сумке, которую принес с собой, и стал выгружать ее содержимое на стол: персики с оранжевыми боками, груши воскового цвета и несколько бутылок сухого вина.
Женщины, обмениваясь веселыми репликами, начали рассаживаться вокруг стола – кто на стульях, кто на кроватях.
– А вы что, уходите? – обратилась к Егору смешливая пухленькая дамочка с повадками сытой кошки. – Напрасно! Лишний мужчина нам не помешает!
– К сожалению, он спешит, – ответила за Егора Рита.
– Да-да, – подтвердил тот. – Я на минутку зашел за кипятильником… Мой-то перегорел, а мне без чая никак нельзя – ноги мерзнут, прямо беда!
– А вы остряк! – прыснула пухленькая дамочка и послала ему выразительный взгляд. – Оставайтесь… – И увидев, что все стулья заняты, потеснилась, освободив край своего. – Садитесь возле меня.
– Спасибо, в другой раз, – отказался Егор и вышел в коридор.
Ночью Егор спал плохо. Часто ворочался с боку на бок, словно лежал не на мягком матрасе, а на досках.
За окном порывами налетал ветер, шумели низкорослые сосны и, действуя на нервы, скрипела где-то незапертая дверь, которую мотал ветер: скрры… скрры… скрры… В один из моментов Егор не выдержал, сорвался с кровати взбешенный и, шлепая босыми ногами, выскочил на балкон посмотреть: где же эта пакостная дверь, издающая столь гнусные звуки? Но так ничего в темноте и не увидел. Пришлось смириться.
Потом ветер поутих, и скрип стал реже.
В редкие минуты забвения, когда сон все же смаривал его, каждый раз перед ним возникала одна и та же картина: в комнате появлялись два больших океанских краба, – таких он видел только на цветных вкладках в журнале «Огонек» – с массивными панцирями ядовито-морковного цвета, будто их уже сварили, но крабы почему-то двигались, вылезали, настырные, из раскрытого чемодана Алексея, как из кастрюли, подползали к Егору и хватали его большими, словно человеческие руки, клешнями за голые пятки. Егор стонал, дергал во сне ногами и просыпался. Отрывал тяжелую голову от подушки, тупо смотрел в окно: скоро ли утро? – и опять ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть…
14. ПрощаниеУтро следующего дня выдалось серым и пасмурным. Низкие вершины окрестных гор едва просвечивали сквозь серую пелену тумана, напоминая фотоснимок, покрытый вуалью.
Ветра не было, он стих еще ночью. Деревья стояли тихие и недвижимые, похожие на подсудимых, которые, затаив дыхание, ожидают решения своей участи. Воздух разбух от влаги и приобрел липкость теста, отчего даже у птиц не ладилось пение – не было в нем обычной живости и благозвучия, а так – одно унылое чириканье.
Несколько полусонных зевающих человек с чемоданами и сумками возле ног, уезжающие из пансионата, среди которых были и Соня с Ритой, уже стояли у главного корпуса в ожидании автобуса, который должен был отвезти их в аэропорт.
Егор подошел к подругам и сухо поздоровался.
Соня кивнула в ответ. Рита даже не взглянула в его сторону – лишь коротко и равнодушно зевнула в кулак.
Автобус запаздывал. На стоянке царило молчание. Ожидающие поеживались от холода: одни – еще не проснувшись окончательно, другие – предаваясь мыслям о предстоящей дороге, о доме, о скорой встрече с родными.
Егор подчинился общему задумчивому настроению и тоже стоял молча, кутаясь в куртку, поглядывая на дорогу.
Но вот из-за деревьев появился автобус – новый темно-вишневый «Икарус», – и все сразу оживились. Задвигались, заходили, заговорили в полный голос.
Егор решительно отстранил от вещей подруг, подхватил их чемоданы и полез в автобус. Вернулся и отнес в салон две дорожные сумки.
Настало время прощаться. Рита в последний раз окинула взглядом далекие горы, деревья вокруг, белые корпуса пансионатов, свинцовое море, плескавшееся за деревьями, и ушла в автобус, не проронив ни слова. Егора уже не было в ее жизни, он остался где-то позади, исчез, как ей казалось, навсегда за кормой ее лодки, которая, набирая скорость, летела теперь к иным берегам; и даже черты его лица уже утратили для нее свою определенность.
Пассажиры расселись по местам. Лишь Соня все еще стояла у дверей снаружи автобуса возле Егора. Оба молчали. Их глаза блуждали по окружающему пейзажу, не замечая его.
Егор намеревался сказать что-либо смешное, чтобы на веселой ноте завершить прощание (он даже кое-что заготовил на этот случай), но в последний момент как-то не пошло. Не хотелось сейчас валять дурака? Ему захотелось сказать нечто совсем иное – искреннее, единственно важное: про то, какая она милая, добрая и простая, не в пример многим, и что ему чертовски будет ее не хватать, несмотря на их столь кратковременное знакомство, и еще про многое другое, имеющее отношение к его чувствам, хотелось сказать ему сейчас… Но в голову, как назло, лезли одни лишь стертые, безликие слова, лишенные ясности, и пустые, будто стреляные гильзы.
Водитель автобуса посигналил, поторапливая их.
– Вот нетерпеливый парень, – вздохнул огорченно Егор и махнул ему рукой: сейчас!
– Прощай! – сказала Соня. Она глядела на него с каким-то странным выражением. Ей было неловко оттого, что они всех задерживают, но что-то мешало ей совершить последнее усилие и вскочить на подножку. – Что-то я тебе хотела сказать… Не перебивай меня! – остановила она Егора и стала крутить пуговицу его куртки. – Ну вот, забыла… В общем… я буду тебя помнить…
Водитель опять просигналил, что-то сказал в микрофон и улыбнулся в своем аквариуме. Егор увидел, как пассажиры согласно закивали и тоже заулыбались – ясно, на чей счет.
Соня же стояла спиной к автобусу и ничего этого не видела. Она вдруг приблизилась к Егору и коротко поцеловала его в щеку. А когда вскочила на подножку, озорно шепнула:
– Ох, и достанется мне теперь от Риты!
Такой ее Егор и запомнил: стоящей на ступеньке автобуса в проеме дверей, с выражением лица озорным и испуганным одновременно, словно она сделала что-то недозволенное и отчаянно храброе; челка упала ей на глаза, и она машинально смахнула ее. И еще Егора поразили нежность и молодость Сониного лица.
Шофер включил музыку, захлопнул за Соней двери, отделив ее навсегда от Егора, и автобус, мягко покачиваясь, покатился по дороге.
15. ПисьмоСтранное время началось для Егора после отъезда Сони. Что-то разладилось в нем. Будто лопнула внутри пружина, на которой держался весь механизм. Вместо того чтобы на фоне красот природы с присущей ему энергией покорять очередное женское сердце, он теперь бездействовал. Целыми днями Егор маялся, не зная, чем себя занять. Он не привык к подобному состоянию, не умел его преодолевать и, наоборот, неопытный на этот счет, незащищенный, погружался в него все глубже и глубже, как будто проваливался в колодец, в котором не было дна.
Часами он валялся на берегу моря, изредка переворачиваясь на лежаке, чтобы не обгореть. Иногда резко садился и устремлял напряженный взгляд в сторону горизонта, туда, где в изумрудной прозрачности ползали, как букашки, маленькие пароходики, цеплявшиеся за небо нитками своих дымов, и там, вдали от берега, где небо переливалось в море, как жидкость из одного сосуда в другой, глаза его выискивали что-то, словно хотели обнаружить нечто такое, что могло бы объяснить ему его теперешнее состояние.
Когда уже невмоготу было лежать на солнце, Егор поднимался с лежака, надевал майку и брюки, шел на набережную и подолгу бродил там, в шумной праздной толпе, стараясь занять себя различными мелкими делами: пил кисловатое местное пиво и жевал сушеную тарань, которой отоваривался на местном рынке у старух, сидевших в тени с непроницаемыми библейскими лицами; желая немного охладиться, с безучастным видом ел ненавистное ему мороженое, быстро таявшее на жаре и белыми липкими змейками струившееся между пальцев; чуть оживляясь, смотрел на моторные лодки, игольчато вонзавшиеся в гладь воды, и на маленькие бесстрашные фигурки спортсменов, мчавшихся за ними на водных лыжах; вслушивался в чужие разговоры, надеясь уловить в них нечто созвучное своим чувствам, но было достаточно трех-пяти фраз, и он выключался, теряя к ним интерес. И вновь потягивал из кружки пиво, и отрешенно жевал сушеную рыбу, и слизывал с пальцев липкую сладость мороженого, и смотрел на моторные лодки, летящие по воде, будто всем этим можно было заглушить навалившуюся на него тоску.
Однажды он взял напрокат весельную лодку и погреб в море.
Отплыв на некоторое расстояние от берега, бросил весла, лег на дно лодки и, устремив глаза в бесцветное от зноя небо, начал петь. Пел громко, во весь голос, почти орал, причем пел все подряд, что приходило в голову…
Примерно через час к нему подлетела спасательная моторка. Сидевший в ней загорелый мускулистый парень в выцветших драных джинсах заглушил мотор, заглянул к Егору в лодку.
– Живой? – спросил он.
– Живой… – Егор сел.
– А делаешь-то что? – спросил парень, оценивая ситуацию: удочки у человека нет, подружки – тоже, книгу в руках не держит – значит, не читает… Парень никак не мог понять, что за радость такая – лежать одному в лодке в течение долгого времени.
– Что делаю? – Егор пожал плечами. – Пою.
– Поешь?.. – удивился спасатель. – Весело, что ли?
– Вроде того.
– Ну, пой, если весело… Только не топись! – заявил спасатель и умчался.
Егор проводил моторку глазами. Посидел некоторое время в раздумье, – петь уже не хотелось, спасатель сбил ему весь настрой – спустил весла на воду и погреб к берегу…
Так прошла неделя.
Однажды, размагниченный солнцем, он лежал на пляже и находился в том особом состоянии, которое можно определить как полудрему и полубодрствование, и вдруг отчетливо понял, что должен написать Соне письмо. Письмо, которое стало бы связующей нитью между ним и ею, нитью, определяющей их возможную встречу в будущем и даже больше. Что означало это «больше», Егор не мог себе ответить с определенностью, точнее – не хотел, боясь заглядывать вперед.
Загоревшись этой идеей, Егор сорвался с лежака и устремился в город. Долго бродил он по тихим тенистым улочкам, удаленным от моря, особенно пустынным в это жаркое дневное время, и сочинял текст, который собирался изложить на бумаге.
«Мадам! Уже падают листья, как поется в одной старинной песне… Видишь, недотрога, вспомнил о тебе и решил черкануть пару строк. Спросишь: зачем? А черт его знает! Хочется – и все! Ты вот смеялась надо мной, а я нынче первый парень на пляже. От дам-с отбоя нет!.. Так и передай Марго… С утра в очередь выстраиваются, чтобы меня в кино пригласить на вечерний сеанс…»
«Стоп! Бред какой-то! – остановил он себя. – Ее от этой чепухи начнет корежить!»
И после некоторого раздумья начал по-другому:
«Здравствуй, Соня! Что-то со мною происходит, а что – и сам не понимаю… Ты уехала, и мне так тошно… будто я съел какую-то гадость и отравился…»
«Ну вот, – подумал Егор, – это еще хуже. Исповедь клинического идиота! Не хватает только сделать рентген желудка и отправить ей снимок на память!»
И тут он оказался у небольшого фанерного павильончика, выкрашенного светлой краской, с ярким портретом модной певицы на витрине и броской надписью над входом – «ЗВУКОЗАПИСЬ».
«Елки-моталки! Это то, что мне нужно!» – прочитав вывеску, с воодушевлением подумал он. И решил, что пошлет Соне не простое письмо, а звуковое! Она распечатает конверт, а там – пластинка с его голосом! В этом определенно что-то есть.
Егор тут же пристроился в конец небольшой очереди, топтавшейся у павильона, где собрались желающие отправить родным или друзьям «звуковую весточку». И уже через полчаса наговаривал в микрофон текст, который с помощью нехитрого устройства записывался на гибкую пластинку.
«Здравствуй, Соня! Шлю тебе горячий южный привет, прогретый солнцем и просоленный морем, – говорил он, преодолевая напряжение перед микрофоном, ведомый не открытостью, не искренностью своего чувства, а обычным шутовством. – У нас здесь… – он замялся на мгновение, обдумывая фразу, бросил взгляд в сторону оцепеневшего от жары моря и тут же присочинил: – У нас здесь шторм – шесть баллов! Поэтому ведем исключительно сухопутную жизнь. К тому же местное существование потеряло для меня всякий смысл… после отъезда одной хорошо вам известной особы! Очень хотелось бы ее повидать… В общем, море штормит, но мы не унываем, чего и вам желаем! На этом разрешите откланяться. Всегда ваш – Егор Иконников, отставной капитан дальнего плавания, порт приписки – Сингапур».
Он умолк, вытер вспотевший лоб. «Конечно, на Пушкина не тянет, – подумал он, – но некоторый изыск есть!»
Одутловатый грек с глазами навыкате, хозяин павильончика, подождал еще немного и отключил записывающее устройство. Поглаживая грудь толстыми волосатыми пальцами, спросил:
– Музычку в конце придэлать?
– Музычку? Давай!.
– Можно что-нибудь вэсолое, – предложил грек. – А хочишь – сэрьозный музыка – «Танэц малэнких лэбэдэй»?
– Нет, «маленьких лебедей» не надо, – отказался Егор. – Лучше что-нибудь такое… пронизывающее насквозь! – И он для пущей убедительности сжал кулак.
– Найдем! – подмигнул заговорщически грек.
На том и порешили.
16. Невмоготу!
Придя в свой корпус, Егор поднялся на этаж, дернулся в номер и обнаружил, что дверь заперта. Он подергал ручку, постоял некоторое время в раздумье, толкнул дверь плечом.
Удар был несильный, но за дверью что-то звякнуло – Егор понял, что это отлетела щеколда, державшаяся на честном слове, – и дверь с грохотом распахнулась.
Егор машинально шагнул в комнату, и там его взору предстала следующая картина.
В комнате был полумрак, плотные шторы на окне были задернуты. Две фигуры, лежащие в объятиях на постели, метнулись друг от друга. «О-о-о!» – испуганно выдохнула женщина, стесняясь своей наготы, и дернула при этом головой. Егор увидел, как взлетели вверх ее длинные распущенные волосы темно-медного цвета, очень красивые в полете, и упали, закрыв лицо, на обнаженные плечи и грудь. От сквозняка, возникшего в комнате, качнулась штора на окне. Луч солнца, выстреливший оттуда, коснулся волос женщины, и они вспыхнули, словно охваченные огнем.
– Виноват! – хмуро изрек Егор и попятился спиной в коридор.
В конце коридора его нагнал взъерошенный красный Алексей, выскочивший следом, на ходу подтягивая спадающие тренировочные штаны.
– Старик, извини! – Алексей ухватил приятеля за локоть и, заглядывая в его напряженное лицо, попросил: – Перекантуйся где-нибудь с полчасика, а?.. Я же не знал, что ты так рано придешь! Ну, ты чего?.. Сам же говорил: действуй, не разводи философию!..
Алексей с «курносенькой» – а это была она – окончательно «добили» Егора. Хотя, в сущности, чего они такого сделали? Раньше Егор только б посмеялся над тем, что застал их в объятиях друг друга. Приправил бы свой смех острым словцом. А теперь он понуро вышагивал по коридору, не глядя на приятеля, и его душила непонятная ярость. Не понимающий, в чем дело, Алексей семенил рядом, шлепая босыми ногами.
– Ну, скажи чего-нибудь…
– Смотри, застудишься босиком, – выдавил сквозь зубы Егор.
Он вышел из корпуса, спустился к морю.
Море, еще утром совершенно спокойное, шевелившееся с ленцой, теперь бушевало. Серые тяжелые волны с грязной пеной на загривках, раз от раза становились все мощней, все сокрушительней и обрушивались на берег, закручивая в мутном кипении гальку и всякий хлам, плавающий у берега.
Егор сел на брошенный кем-то почти у самой воды деревянный лежак, не думая о том, что тот мокрый. И так сидел под брызгами, которыми засыпал его ревущий прибой, пока не услышал чей-то смех.
Он оглянулся и увидел какие-то человеческие фигуры. Эти люди указывали на него и смеялись, уверенные в том, что перед ними пьяный.
Егор вскочил, понял, что вымок до нитки, беззащитно разжал губы в улыбке и опрометью бросился бежать…
Небо налилось свинцовой чернотой, и на город обрушился ураганный ветер. По улицам неслись тучи пыли, сорванная с деревьев листва, кем-то потерянные вещи. Ветер задирал юбки, валил с ног, вырывал из рук зонты, опрокидывал торговые лотки. Под его напором гнулись деревья, трещали обреченно пляжные постройки, готовые рассыпаться на части… Казалось, ветер хочет сорвать город с насиженного места и унести его в море, словно ненужную груду мусора.
В одном из дворов безжалостный ветер сорвал всё сохнувшее на веревке белье и унес его по воздуху вверх. Полотенца, простыни, мужские рубашки и женское платье – все это неслось над улицами, поднимаясь выше и выше, шевелясь и извиваясь при этом, точно живые существа.
Нерасторопная хозяйка бежала внизу, нелепо вытянув руки, надеясь, что ветер сбавит и ей удастся поймать улетевшие вещи. Но куда там! Ветер и не думал сбавлять и гнал что есть силы летящую по воздуху стаю в неизвестность.
И так же в неизвестность летела охваченная смятением Егорова душа…
Часть вторая
1. СоняА что же Соня? – вправе спросить читатель. Как себя чувствовала она? Вспоминала ли о случайном знакомом по имени Егор?
Вернувшись домой в привычную обстановку, Соня сразу же окунулась в текущие дела и заботы. Дни отдыха, проведенные у моря, вскоре казались ей далекими и почти призрачными. Обыденная жизнь заслонила их, властно отодвинув на второй план. Так, лишь изредка легкая грусть поражала ее на мгновение и тут же истаивала в будничной суете.
А дел действительно было немало: работа в поликлинике, частые поездки на дачу, где летом жили Сонины родители и ее маленький сын Павлик, уборка в квартире, где в ее отсутствие накопилось много пыли и повсюду был беспорядок (мужу, Аркадию, как всегда, было не до того), и она целых два дня все мыла и чистила, кроме этого, надо было ходить за продуктами, готовить еду; готовить приходилось на троих – неожиданно приехал сельский родственник мужа, его дядя, человек простой и неприхотливый, но без внимания его не оставишь!
А тут еще подоспел семейный праздник – день рождения мужа; дата не круглая – тридцать семь, – но опять же хлопоты!
В этот день Соня уже с раннего утра была на ногах, крутилась на кухне возле плиты, жарила-парила, готовясь к приему гостей.
Параллельно с этим накрывала стол в гостиной. Расставляла тарелки, рюмки, раскладывала приборы, часто бегая на кухню, чтобы проверить, не подгорает ли что-то на плите.
Лишь на короткое мгновение она заставила себя присесть у окна – перевести дух. Но, увидев голубей на карнизе, которые колготились, громко воркуя, радуясь еще теплому в преддверии осени солнцу, сорвалась с места, кинула им хлебных крошек, отчего птицы заворковали веселее, и принялась за прерванные дела.
В детстве Соня была немногословной, задумчивой девочкой, впрочем, с годами мало изменилась, разве что стала более уверенной в себе. В школе училась неплохо, но в отличницы не лезла, хотя и могла бы, по утверждению классных наставников, ею стать. Девочка способная, говорили они родителям Сони, но не добирает, не хочет учиться на «пятерки». Что это, дань моде – ходить в середняках – или протест? Если протест, то против чего? Впрочем, дети часто упрямятся просто так. Жаль, конечно, сетовали учителя, потому что у девочки есть все данные, чтобы быть успешной ученицей.
Только по двум предметам – литературе и химии – Соня чаще всего получала отличные отметки. Видимо, потому что любила читать (а читала она, надо сказать, запоем), ну и всякие химические опыты ей тоже нравились: слишком много содержали они интересного, столько в них было тайн и загадок, и все исходные для опытов имелись под рукой, в окружающей природе – только бери и пробуй!
К пятнадцати годам Соня прочла немало книг – самых разных. Особенно ей полюбился Бальзак (он был прочитан полностью, всё собрание сочинений в зеленом переплете). Больше всего ей нравились романы «Утраченные иллюзии» и «Блеск и нищета куртизанок», написанные весьма проникновенно. Сидевший в классе у Сони за спиной Витька Лосев, прыщавый нахальный острослов, как-то вырвал у нее из рук книгу и, паясничая, громко прочел название: «Блеск и нищета куртизанок!» Ребята! – завопил он вслед за этим. – Вы посмотрите, какую гадость читает Одинцова!.. Это что, самоучитель? После этого случая он в течение некоторого времени обращался к Соне не иначе как: «Ну, что там новенького у советских куртизанок?..» А тогда в классе, оглядевшись по сторонам и видя, что его дурацкие реплики имеют успех, он заявил: «Учти, Одинцова, это опасный для комсомолки путь! Читать надо „Малую землю“ Леонида Ильича или патриотические книги советских писателей…» – «Отдай книгу!» – потребовала Соня, оставаясь при этом внешне совершенно спокойной. Другая бы стукнула Лосева портфелем по спине или обругала, а эта нет – лишь голос ее стал тверже и глаза как-то странно и решительно округлились, отчего Лосев струхнул и послушно вернул книгу. Но дразнить впоследствии продолжал.
Родители Сони занимались микробиологией и работали в научно-исследовательском институте. Как и многие другие увлеченные своим делом люди, они больше занимались наукой, нежели подрастающей дочерью, хотя было бы несправедливо утверждать, что девочка росла без родительского внимания и была предоставлена сама себе. Конечно, мать и отец любили ее и заботились о ней, но времени на излишнюю опеку не имели, и девочка росла самостоятельной, что, видимо, в конечном счете пошло только на пользу; дурных влияний Соня счастливым образом избежала, сомнительным начинаниям увлечь себя не дала – быть может, не последнюю роль здесь сыграла ее любовь к литературе, умение размышлять над прочитанным.
