Аттракцион Верещагина

Осмотрев пол под стульями и пространство у стены, Михаил Стальевич поднялся.

– Блокнота нет… Видимо, я потерял его в другом месте.

Белла Петровна ничего не сказала на это. Ее гости неприязненно смотрели на Верещагина и ждали, когда тот, наконец, уберется. Михаила Стальевича пронзила мысль, что именно этих людей он видел возле вдовы в картинах, явившихся ему с помощью крыс. Правда, сейчас они не были зыбкими тенями, а каждый имел реальную плоть. И лица их казались знакомыми. По крайней мере, лица двоих – мужчины в пестром галстуке и женщины, нервно пьющей вино.

Оставаться долее было невозможно, и Михаил Стальевич, извинившись в очередной раз за вторжение, направился к выходу.

– Маша, проводи, – попросила вдова, обращаясь к одной из женщин, высокой, угловатой, с большими темными глазами.

Маша послушно встала и последовала за нежданным гостем в прихожую. Когда тот вышел на лестничную площадку, неожиданно бросила ему в спину вопрос:

– Так вы зачем приходили?

Михаил Стальевич сделал по инерции шаг, другой, потом повернул голову и ответил:

– Чтобы вас повидать.

Лицо Маши осталось невозмутимым.

– Вы удовлетворены? – спросила она.

– Вполне…

5

Следующие два дня пролетели как-то быстро, не оставив в душе Михаила Стальевича серьезных впечатлений. О Белле Петровне он думал мало. От крыс старался держаться подальше. Поначалу решил было отнести их в институт, как и предполагал, но потом все же передумал: как-никак крысы не были рядовыми грызунами, а представляли некий непонятный феномен, который требовалось изучать. И пустить их в обычные опыты было бы весьма неразумно. Можно, конечно, предупредить коллег, сказать им, что крысы, которых он принес, относятся к числу загадочных явлений, потому что под их воздействием в его сознании возникают картины, отражающие будущую реальность, но у людей с прагматическим мышлением, таких, как Кашеваров или его зам Маланьин, подобные заявления могут вызнать, мягко говоря, недоумение. А если, не дай бог, выяснится, что этот феномен работает только в связке с Михаилом Стальевичем, тогда его просто поднимут на смех. И правильно сделают. И он, окажись на месте своих недоверчивых товарищей, поступил бы также. В общем, Михаил Стальевич решил пока оставить крыс у себя. Но, как уже было сказано, старался всякий раз, насыпав им корму и дав воды, держаться от них подальше. И главное, находясь возле клетки, старался не сосредотачиваться на чем-либо мыслью, дабы избежать появления визуальных образов.

Вечером второго дня приехала мать. Пока Михаил Стальевич принимал после работы душ, а затем ел приготовленную ею еду, навела порядок в квартире: убрала в шкафы разбросанные вещи, протерла влажной тряпкой пол, сложила книги.

Чай пили вместе. У матери был усталый и какой-то обреченный вид. Хотя макияж, прическа и одежда были в полном порядке – мать никогда не позволяла себе распускаться.

– С чего это ты вдруг завел у себя крыс? – спросила она. – Я понимаю, держал бы собаку или кота…

– Это временно, – уклонился от правдивого ответа Михаил Стальевич. И спросил в свою очередь, желая поменять тему разговора: – Что у тебя нового? – Всякий раз при встрече с матерью, задавая этот вопрос, он хотел узнать, не появился ли у нее близкий мужчина, способный изменить качество ее жизни в лучшую сторону. Но впрямую говорить об этом он не решался.

После отца у матери был любимый человек, с которым она прожила в гражданском браке несколько лет. Но потом тот уехал в Штаты, не пожелав взять ее с собой: одному проще начинать жизнь на новом месте, заявил он матери. Мать осталась одна, после чего ее интерес к мужчинам заметно поугас.

– Что у меня может быть нового? Ничего, – ответила мать. – А вот отец твой отличился…

– В каком смысле? – зевнув, поинтересовался Михаил Стальевич.

Жизнь отца давно перестала его занимать. Что еще мог учудить этот легкомысленный человек, наделенный волевым лицом, усами кавалериста, недавно женившийся в пятый раз? Он даже – в силу легкомыслия – пригласил сына на свою очередную свадьбу. Михаил Стальевич пошел туда из любопытства, желая увидеть его новую избранницу. Это была особа лет тридцати семи, привлекательной наружности, с чувственным ртом и туманным взором, и было неясно, что она нашла в этом уже немолодом мужике с внешностью вояки и глазами вдохновенного авантюриста. Она сидела в сбившейся набок короткой, на поллица фате, и никто не сказал ей: «поправь!» – даже муж ее, словно так и полагалось. Кроме того, невеста постоянно хваталась за мобильный телефон и с кем-то подолгу что-то обсуждала, приводя отца Михаила Стальевича в умиление. «Вы посмотрите! – восклицал он. – На собственной свадьбе она обзвонила полгорода! Вот это энергия!» Когда в очередной раз гости закричали «горько!» и молодые слились в долгом и сусальном поцелуе, Михаил Стальевич допил свой коньяк и, пользуясь общей суетой, потихоньку сбежал.

– Твой отец создал театр! – заявила мать и впервые за весь вечер улыбнулась – весьма иронически.

– В каком смысле? – не понял Михаил Стальевич.

– В прямом.

– Театр?! Бывший полковник?! Он так же далек от искусства, как я от Аляски…

– И вот представь себе! – воскликнула мать. – Выбил помещение, набрал артистов… В основном молодежь… Сейчас репетирует с ними пьесу.

– Кто, отец?!

У Михаила Стальевича из рук выпала вилка. И щека дернулась от потрясения, словно он узрел в своей тарелке рыжего таракана.

– Посмотрел ли он за свою жизнь хотя бы с десяток ярких спектаклей, чтобы взяться за такое дело?

– Посмотрел, – сказала мать. – В молодые годы я часто выводила его в театр. И ему нравилось. Потом он все же сказал: хватит, надоело!.. Сейчас он утверждает, что открыл в себе талант режиссера, который, по его выражению, долго спал внутри, точно бабочка в коконе, ожидая своего часа.

– И что же он ставит, этот новоявленный Мейерхольд?

– Не знаю… Что-то из Шекспира.

– Надо же!

После отъезда матери Михаил Стальевич долго не мог успокоиться, все думал об отце и о столь неожиданном зигзаге в его судьбе. «Бывают же причуды и у Господа Бога!» – вздохнул он. И отправился спать. Полночи ему снился театр. Притихший зрительный зал и его усатый отец на сцене в роли горбатого Ричарда III. Когда отец вдохновенно произносил один из монологов, у него под одеждой сполз вниз бутафорский горб, и он вынужден был прижиматься спиной к колонне, стоявшей в центре декорации, и чесаться об нее, словно его кусали блохи, пытаясь вернуть горб на прежнее место… С немалым трудом ему это удалось, но стоило новоявленному трагику отойти в сторону, как горб опять сполз вниз. И пришлось вновь «чесаться» о колонну. Когда Ричард (отец) сделал это в третий или в четвертый раз, зрители зашлись от восторга. «Браво!» – кричал зал. «Браво!» – кричали истеричные театральные дамочки, взлетая над креслами…

На третий день объявился, наконец, Продушин, не дававший о себе знать все это время. Он позвонил в середине дня Верещагину на работу и предложил встретиться. Сказал, что дело не терпит отлагательств. На вопрос: «Нашел ли он то, о чем говорил ему Михаил Стальевич?» – Продушин ответил: «Нашел», чем весьма порадовал Верещагина.

Ехать к Продушину в следственный отдел Михаил Стальевич отказался, сославшись на занятость в работе. Предложил встретиться вечером – где-нибудь на нейтральной почве.

– Какая, к черту, нейтральная почва?! – возбудился следователь. – Как ты это себе представляешь? Мы сидим на скамейке в сквере или в кафе, пьем водку и болтаем об убийстве твоего соседа? Нет, нужен разговор без свидетелей.

Заявление следователя Михаилу Стальевичу не понравилось, заронив в него некоторое беспокойство. Хотя ему-то чего волноваться, ведь к убийству, которое расследует Продушин, он не имеет никакого отношения. Пусть беспокоится тот, кто совершил это преступление.

Продушин продолжал настаивать на встрече у себя в отделе, и Михаил Стальевич дал согласие приехать на следующий день к десяти утра, пообещав отпроситься у своего начальства.

В течение вечера Михаила Стальевича мучила мысль: зачем он понадобился следователю? Ведь он всего лишь исполнил роль понятого, роль, по театральным понятиям, эпизодическую. И вновь пожалел о том, что позволил втянуть себя в это дело. Пожалел он и о том, что сообщил Продушину о своем озарении и о предметах, им обнаруженных, вероятно, имеющих отношение к убийству Тверского. Дурак! Правильно говорят в народе: «Не лезь куда не следует! Всякая инициатива наказуема».

Он снова вспомнил о Белле Петровне. Как она там? Стало ли ей легче, или она также страдает? Неожиданно для себя он надел плащ и отправился на улицу, желая взглянуть на ее окна. Это была неумная затея. Увидеть что-либо снизу и понять, что происходит в квартире на третьем этаже, не представлялось возможным. И все же желание увидеть ее окна вытолкнуло его в неуютную ночь под моросящий дождь.

По неизвестной причине фонари во дворе не горели, было темно, и в этих обстоятельствах окна, светившиеся в доме, выглядели особенно яркими. В квартире Беллы Петровны светилось лишь одно окно – в гостиной. За тюлевой шторой не было никакого движения, словно свет в комнате горел сам по себе без присутствия там людей. Так светит в ночном небе яркая звезда, существующая сама по себе и не нуждающаяся в созидательной энергии живых существ, будь то человек или кто-либо еще.

Михаил Стальевич некоторое время с жадным вниманием вглядывался в окно квартиры Тверских, но пространство за шторой оставалось пустым. Чувствуя острую морось на щеках, он все ждал чего-то, сам не зная чего. «Зачем я здесь? – спросил он себя. – Торчу под окнами, точно ревнивый муж, желающий изобличить неверную жену».

От созерцания окна его отвлекли две пьяные девицы, появившиеся откуда-то сбоку. Обе шли пошатываясь и сквернословя по поводу темноты во дворе, где какие-то бляди вырубили весь свет, а им теперь мучайся. Хорошо хоть окошки светятся! Тут они увидели Михаила Стальевича.

– Слушай, ты! Как тебя там? Чудо в штанах! – обратилась к нему одна из них, высокая, с непокрытой головой, в пальто нараспашку. – Сигареты есть?

– Чудо в штанах не курит! – неприязненно отозвался Михаил Стальевич, задетый столь панибратским отношением к нему, незнакомому человеку, и направился в свой подъезд.

– Эй, ты! – крикнула вслед девица. – Куда пошел?! Стоять, Зорька!

Но Михаил Стальевич уже скрылся в подъезде.

Когда он вернулся в квартиру и повесил плащ в прихожей, ему опять пришел на ум Продушин, черт бы его побрал! С чего это вдруг он, Верещагин, ему срочно понадобился?

И тут Михаила Стальевича осенило. Надо побыть некоторое время возле крыс, может, удастся что-либо выяснить с их помощью. Продолжая размышлять о Продушине и его настоятельном желании встретиться с ним, Михаил Стальевич отправился на кухню. Включил электрочайник, хотя пить чай не собирался, сел к столу.

Крысы, насытившиеся ранее, тихо сидели в клетке. И никак не отреагировали на появление хозяина квартиры. То ли были погружены в сытую дрему, то ли беззвучно размышляли над несправедливостью своей жизни, в которой им, подобно узникам, приходилось существовать в ограниченном пространстве клетки.

Михаил Стальевич тупо смотрел на них и ждал. Но ничего не происходило. Все было так, как и должно быть при обычных обстоятельствах. Горел свет, освещая пространство кухни, где накануне мать навела чистоту, негромко, как знак семейного уюта, шумел чайник. За окном плотной стеной стояла темнота, скрывая неблаговидные поступки людей и их чувственные забавы, и, возможно, при свете дня они постыдились бы делать и то и другое.

Разочарованный Верещагин, затяжно зевнув, уже собрался идти спать, сожалея в очередной раз о том, что вошел в контакт со следователем и тем самым, возможно, навлек на себя неприятности… но тут случилось то, чего он так ждал. Вспышка света хлестанула по глазам, словно щелкнул фотоаппаратом бесцеремонный фотограф. Ослепнув на мгновение, Верещагин увидел перед собой веснушчатое лицо Продушина. Тот, щурясь, смотрел ему в глаза и что-то убежденно говорил, тыча в Михаила Стальевича пальцем. Слова звучали неразборчиво, но Михаил Стальевич сумел прочитать по губам, что было сказано: «Знаешь, тебе ведь тоже можно предъявить обвинение в убийстве… Для этого есть основания!» Михаил Стальевич сорвался со стула: «Какие еще основания?! – вскричал он, готовый взвиться к потолку от несправедливости такого заявления. – Что за бред!» Его резкий скачок со стула оборвал возникшую картину, словно отключили телевизор, выдернув из розетки шнур… В кухне было тихо. Вода в чайнике вскипела и перестала булькать. Крысы, белея шерсткой, по-прежнему были неподвижны у себя в клетке, и у Михаила Стальевича даже мелькнула мысль: уж не подохли ли они? Он шагнул к клетке и легонько ткнул ее прутья носком тапочка. Животные испуганно метнулись в стороны.

6

В назначенное время Верещагин появился в следственном отделе.

Продушин, гладкий, выбритый, несуетливый, ждал его в своем рабочем кабинете, который, судя по наличию второго стола в нем с кипой бумаг поверху, делил с кем-то из сослуживцев. Сейчас в кабинете он был один.

Помещение средних размеров, с портретом строгого мужчины в генеральских погонах на стене и двумя металлическими сейфами, выкрашенными светло-серой краской, с окном без штор, за которым стелился навевающий зевоту серый день, показалось Михаилу Стальевичу холодным и неуютным. И будучи человеком, не лишенным воображения, он представил себе, как местная уборщица, приходя сюда по утрам, вытирает шваброй пол, на котором остались кровавые разводы после вчерашних пыток.

Увидев в дверях Верещагина, следователь поднялся, вышел из-за стола, протянул ему руку.

«Изображает своего парня, – мелькнуло в голове Михаила Стальевича. – Мягко стелет…» После вчерашней вспышки озарения он решил быть осторожным. Мало ли что там у следователя на уме!

После короткого делового рукопожатия Продушин вернулся на свое место.

– Чего стоишь? Присаживайся! – предложил он гостю, все еще стоявшему посредине комнаты.

Тот сел у стола.

Писавший что-то до появления Верещагина следователь вернулся к прерванному занятию и еще некоторое время водил ручкой по бумаге (этакий Пимен-летописец, которому непременно надо сию минуту дописать свое важное для потомков писание). Закончив, поднял на Михаила Стальевича сияющие глаза. Веснушчатый, с простодушной гримасой, с подрагивающими рыжеватыми ресницами, он широко улыбнулся, будто хотел сказать Верещагину: смотри, я такой же, как и ты, как и прочие обычные люди, только, в отличие от вас, я должен изобличать преступников, чтобы вы, беззаботные господа и граждане, могли спать спокойно; я – человек справедливый, живу по Христовым заповедям, и ты можешь мне доверять. Доверительно-простодушный вид следователя еще больше насторожил Михаила Стальевича. И ему на ум пришла строчка из песни, которую он не раз повторял, когда встречал разного рода лицемеров и обманщиков: «Пой, ласточка, пой! Пой, не умолкай!..»

Продушин встал, не спеша прошелся по кабинету. Остановился у окна. Что-то разглядывал там несколько мгновений. И, повернувшись к Верещагину, вдруг заявил с веселой откровенностью:

– Знаешь, когда мозги пухнут от работы, иной раз хочется прыгнуть в окно и полететь, наподобие птицы. Вот так просто, без затей. Жаль, крыльев у человека нет… С тобой бывает такое?

Михаил Стальевич пожал плечами.

– Нет, не бывает.

А сам подумал: «Знаем мы ваши следовательские уловки». Птица! Полететь! Читал, наверно, в школе Островского! Давай уж ближе к делу, голубь мира, чего ходить вокруг да около.

А Продушин, вернувшись к столу, продолжал:

– Рыбалку любишь?

– Нет.

– А футбол?

– Честно говоря, не очень.

Продушин весело моргнул рыжеватыми ресницами:

– Уж не шпион ли ты, братец, засланный к нам из-за бугра, коли наши забавы тебе не по душе?

– Послушай… Виктор Борисыч! У меня на работе – важные опыты…

– Да, да, – согласился с ним следователь.

Он сунул руку в ящик стола, вынул из него водительское удостоверение, обернутое целлофаном, и положил его перед Верещагиным.

– Это я нашел по твоей наводке… И полотенце, конечно, там было. С ним сейчас работают криминалисты.

Михаил Стальевич взглянул на водительское удостоверение, прочел имя владельца: Сандальев Федор Романович.

– И что? – Он поднял глаза на следователя. – Этот человек как-то связан с убитым?

– Не просто связан, а раз в две недели играл с ним в карты… И бизнес общий имеет.

– Вот даже как… – сдержанно порадовался Верещагин, что оказался полезным следствию. И осторожно поинтересовался: – Вы его нашли?

– Нашли… – Последовала долгая пауза, во время которой Продушин испытующе смотрел на Михаила Стальевича. – Дело в том, что Сандальев Федор Романович две недели находился в командировке в Берлине и прилетел в Москву уже после смерти Тверского. Это подтверждают его авиационные билеты и пограничные отметки в паспорте… Когда пропало его водительское удостоверение, он не знает. По крайней мере, по его утверждению, за два дня до отлета оно было при нем.

– Каким же тогда образом оно оказалось возле мусорного бака?

– Вот-вот, – оживился Продушин. – Мне бы это тоже хотелось знать… Удостоверение могли подбросить… К примеру, ты, Миша. И, сославшись на озарение, сообщить мне о его местонахождении. И тут я задаюсь вопросом: черт возьми, почему меня не посещают подобные озарения? Какая несправедливость! Мне-то по роду работы это было бы весьма кстати!

– Вот те раз! – резко повернулся на стуле Верещагин. – Уж не думаете ли вы… – И он осекся.

– Думаю, – кивнул скорбно Продушин. – Убийство вполне мог совершить ты.

– Да я даже не был знаком с этим… Тверским! И потом, если бы я подложил удостоверение, зачем бы стал сообщать об этом?

– А чтобы направить следствие по ложному пути. Лох-следователь найдет права Сандальева и заглотит наживку. А Сандальев-то, в нарушение схемы, отбыл в Берлин!

– Какая, к черту, наживка! Повторяю: я не был знаком с Тверским! И Сандальева не знаю… Если вы подозреваете меня, то скажите: каким образом я сумел добыть удостоверение у незнакомого человека? Залез к нему в карман? Точно карманник в автобусе?.. Сделайте нам очную ставку, и Сандальев вам подтвердит, что не знаком со мною… Хочешь из добрых, понимаешь, побуждений помочь следствию, и нате вам!.. – Михаил Стальевич достал сигареты и, не спрашивая у следователя разрешения, закурил. – Что касается моего озарения, могу рассказать, как все было. Я держу в квартире двух белых крыс, которых приобрел для опытов. Крысы оказались необычными. Когда я в их присутствии о чем-либо сильно думаю, передо мной возникают различные видеокартины на темы этих дум. Так я увидел удостоверение, мусорный бак и полотенце в нем. А вчера мне привиделись вы… Вы что-то говорили, слов я, правда, не слышал… Но по губам понял, что вы готовы обвинить меня в убийстве…

Продушин с интересом разглядывал Верещагина. «Занятный тип, – подумал он. – Неужели он думает, что я поверю в эту небылицу про крыс…»

В кабинет вошла молодая женщина в погонах лейтенанта, в руках у нее был поднос, где стояли чашка чая и блюдце с лимоном, нарезанным кружками.

– Твой чай… – сказала она Продушину.

Прошла бесшумной походкой к столу, поставила перед следователем чай, блюдце с лимоном и удалилась.

Продушин, как показалось Верещагину, неприязненно взглянул на чашку, словно там мог находиться соляной раствор, не пригодный к употреблению, и отодвинул ее в сторону.

– Крысы, говоришь? Любопытно! – Он устремил веселый взгляд на Михаила Стальевича. – Про дрессированных крыс слышал, а вот про тех, что помогают заглянуть в будущее, – не приходилось. Может, с их помощью ты найдешь мне убийцу?

– Нет уж, увольте! – поднял вверх руки Михаил Стальевич. – Ищите сами.

– Ох, Миша! Моли Господа, чтобы на полотенце из мусорного бака не оказалось твоих следов! – После некоторого раздумья Продушин все же взял чашку с чаем в руки, отпил из нее. Положил в рот кружок лимона, хрумко сжевал его. И вдруг спросил: – А с какой целью ты навещал вдову?

Этот вопрос неприятно удивил Михаила Стальевича. Выходит, за ним уже следят? Или среди друзей Беллы Петровны, бывших в тот вечер в квартире, оказался доносчик? А может, следователь имел беседу с вдовой, и та рассказала ему о визите соседа?

– Откуда вам известно, что я был у Беллы Петровны? – спросил он.

– Профессия у меня такая – все знать.

– Если вам известно, что я приходил к Белле Петровне, тогда вы должны знать, по какой причине я там был.

– Это не причина, это предлог. Ты якобы потерял блокнот… Сам же решил проверить, что там и как? А может, ты в сговоре с вдовой? И это вы с нею на пару пришили ее мужа? Он, между прочим, весьма состоятельный человек… Весьма! А она, по-моему, не очень-то лила слезы по поводу его смерти…

– Первые впечатления часто обманчивы, Виктор Борисович, – заметил сдержанно Верещагин.

– Посмотрим. Цыплят по осени, как известно… – беззлобно отозвался Продушин, и опять, как в начале разговора, на лице его появилась добродушная гримаса, призванная засвидетельствовать собеседнику, что он – свой парень.

И тут произошло неожиданное. На улице за окном возникли шумы, зазвучали неразборчивые голоса. Загудел во всю силу какой-то мощный мотор. Гудение его возникало и раньше, но Михаил Стальевич, сосредоточенный на разговоре со следователем, не обращал на это внимания. В следующую минуту в квадрате окна он увидел большую, метров шести, бронзовую фигуру, медленно ползущую вверх. Казалось, она движется сама по себе, возносясь в небо, точно христианский святой. Присмотревшись, Верещагин увидел, что монумент тянут вверх тросы подъемного крана. Лицо бронзового человека, его прямая фигура, почему-то с ангельскими крыльями за спиной и в длинной до пят шинели, показались ему знакомыми.

– Что это? – спросил он у следователя. – Похоже, Дзержинский?

– Он самый, – подтвердил тот. – Феликс Эдмундович!

– С крыльями?

– С крыльями.

– И куда ж его?

– На крышу!

– С какой целью? Чтобы сбросить оттуда вниз? – позволил себе шутку Михаил Стальевич.

Продушин, все еще с простодушной гримасой на лице, не принял эту шутку.

– Наоборот, – сказал он сухо. – Поставить на опору! Чтоб был виден отовсюду… Забывать свою историю негоже, верно? – И с прищуром взглянул на Михаила Стальевича: – Или считаешь, недостоин мужик такой чести?

– Мне без разницы, – ушел от ответа Михаил Стальевич. – Кому нравится, пусть смотрит…

Кран еще некоторое время натужно гудел, словно тянул свою ношу на пределе сил, после чего бронзовая фигура с крыльями оказалась на крыше. Там на площадке для монтажа ее ожидала бригада рабочих, которые, матерясь и злословя, принялись ее крепить, помышляя в дальнейшем отметить завершение столь нелегкого дела хорошей выпивкой; начальство обещало работягам поставить ящик водки и дать день отгула за ударный труд.

Михаил Стальевич не видел, как «Дзержинский» благополучно добрался до крыши. Не видел он и работяг, принявших вождя революции в свои объятия. Мелькнула мысль, что железный Феликс поднялся в серое небо, где и растворился в облачном тумане, устремляясь к своим былым товарищам по расстрельному делу.

Михаилу Стальевичу не терпелось покинуть следовательский кабинет. И он уже собрался потребовать от Продушина, чтобы тот отпустил его на работу, но тут в комнату, не спрашивая разрешения, вошли два возбужденных мужика в перепачканной мелом и краской одежде, с безумными, как показалось Верещагину, глазами, будто только что сбежали из преисподней. Один из них катил перед собой инвалидную коляску. Как выяснилось из дальнейшего разговора, это были сослуживцы Продушина.

– Витюня! – воскликнул тот, что катил коляску. – Пусть эта херовина постоит пока здесь. Мы ее потом заберем.

– А в чем дело? Один из вас стал инвалидом? – ухмыльнулся Продушин.

– Это вещдок! Ее владельцу сегодня прострелили голову…

– Печально!

– По крайней мере, в этом деле есть один плюс, – заметил второй. – Владелец коляски перестал в ней нуждаться.

Михаил Стальевич взглянул на коляску, оказавшуюся в метре от него, увидел на ней темные пятна («несомненно, это кровь!» – решил он) и почувствовал к оперативникам неприязнь, почти ненависть. Хотя парни, прикатившие коляску, не имели отношения к убийству и, быть может, пытались даже уберечь жертву от пуль. И все же. Неприязнь Верещагина питалась его давним убеждением, что черта, отделяющая преступников от тех, кто их ловит и общается с ними, весьма тонка и часто размыта, и поступки тех и других нередко меняют сущность происходящего с плюса на минус и наоборот, перетекая из одного в другое, точно жидкости в сообщающихся сосудах.

Когда оперативники удалились и Михаил Стальевич опять остался наедине со следователем, Продушин придвинул к нему какую-то бумагу, положил рядом ручку.