Мечта на велосипеде. Повесть и рассказы

– Да нечего тебе тут делать, – заводится отец. – Учись лучше ладом, а то будешь, как я, всю жизнь по котельным таскаться. Небось, ты еще не видел, как золу-то из котла выгребают… Не видел ведь? Вот, то-то и оно… Наглотаешься пыли-то, пока топку чистишь, потом полчаса кашляешь… Учись лучше. Может, потом инженером станешь, или бухгалтером. Работу надо чистую иметь. Это только мы с твоей мамкой вечно по колено в грязи ходим. Корову держим, свиней разводим, куриц, овец. А толку от этого хозяйства – кот наплакал. Забота одна… Вот вырастешь и никакую скотину не заводи, кроме кошки да собаки.

– Заговорил опять.

– А чего?

– Выпил, вот и заговорил.

– Ну, выпил сто грамм. Честное слово, всего сто грамм… А говорю, значит, накипело. Чего мне молчать-то. А ты, как говорится, слушай и запоминай. Такого тебе никто не скажет. Учти! Сейчас все кругом только и делают, что врут… Все врут… Никому верить нельзя. И коммунисты врали, и демократы больше того врут. Вот вырастешь – и никому не верь!

– Точно выпил!

– Ну выпил сто грамм.

– Одно и то же по несколько раз повторяешь.

– А почему и не повторить, если это правда. Правду надо всем знать. Не было у нас в России честной власти, поэтому мы и живем кое- как. Не любит нынешняя власть свой народ. Вот вырастешь – и никакой власти не верь.

– Ну вот, опять учить начал. Ерунду заговорил.

– Как это? – возмутился отец.

– Да учитель истории, Павел Павлович, нам совсем другое говорит. А уж он-то, наверное, получше тебя в таких вещах разбирается. Он институт закончил.

– Вот тебе на! Нашел довод! Институт закончил.

– И демократы вовсе не жулики. Они за процветание России борются, против чумы сталинизма. А мысли плохие у тебя оттого, что ты выпиваешь все время и ничего хорошего вокруг не видишь.

– Вот дает, а! Вот, воспитал я сынка!

– А чего?

– Да как ты с отцом-то заговорил, а! Как? Отца он слушать не хочет, видите ли. Сам все знает… Ну я тебе сейчас встану! Ну я тебе вмажу по загривку-то. Я…

Но быстро встать отец не успел. Степка вовремя соскочил со стула и отпрыгнул в сторону. Отец запоздало махнул рукой, и сшиб со Степкиной головы большую кроличью шапку. Степка без шапки выбежал из котельной на улицу и остановился у кучи каменного угля под дощаным навесом. Через пару минут в проеме двери показался его отец. Одна рука у него была за спиной, другой он оперся о дверную ручку и с издевкой сказал:

– Ну, иди в школу-то, чего встал?

– Шапку отдай, – попросил неуверенно Степка, – тогда уйду.

– А может я ее в топку бросил, – проговорил с ехидной улыбкой отец.

– Мамка тебе бросит… Я ей все про тебя расскажу. Как ты тут пьянствуешь, как меня без шапки на улицу выгоняешь. Все расскажу…

Отец после этого сразу изменился в лице. Сник, посерьезнел, ссутулился. Попробовал загладить вину.

– Ну вот, пошутить нельзя, – сказал он хриплым голосом.

– Все расскажу, – упрямо повторил Степка.

– Ну и зря. Может я сегодня зарплату получу.

– Тем более.

– Может я сегодня ей, матери-то, подарок какой-нибудь куплю. Она добрая будет, не послушает тебя.

– Жди, купишь ты!

– И тебе куплю.

– Дождешься от тебя!

– А чего… Если ты ей ничего не скажешь, я тебе целую пачку жвачек принесу.

– Каких? – заинтересовался Степка.

– Ну, этих как его. Бубль гум, что ли.

– Не верю.

– А чего. Я сегодня добрый. Вот домой приду – лошадь тебе нарисую. И красок масляных дам на время. Только ты матери ничего не говори про меня. Понял? Она и так какая-то обиженная ходит.

– А про жвачку не врешь?

– Нет. Если я обещал, то исполню. Ты меня знаешь.

– Ну ладно, – согласился Степка.

– На, свою шапку-то.

– Давай, только не обманывай.

Степка протянул к отцу свою тонкую, несмелую руку.

– Я ведь тебе не враг, – отдавая сыну шапку заговорил отец каким-то чужим хрипловатым голосом. – Я вас с мамкой обоих люблю, добра вам желаю. Можно сказать, ради вас живу. А вы этого не понимаете. Не любите меня.

– С чего ты взял?

– Не любите, я знаю… Отца родного презираете… А за что?

– Ну вот, зареви еще.

– И зареву. Довели вы меня. Оба с мамкой. Довели, нечего сказать!

– Ну, пап!

– Чего… Обидно ведь мне тоже. Я обычный человек… Не бизнесмен какой-нибудь, зарабатываю мало.

Отец грязной рукой отер со щеки крохотную слезу.

– Ну, перестань, пап. Дрова вечером поколю, только перестань. Перед людьми неудобно.

– Не перестану… Обидно мне, – почти шепотом проговорил отец. – На работе устаешь, как собака, да тут еще вы наседаете.

Анькин отец, наверное, никогда не плачет. Ему незачем. У него все есть. Машина, дом, магазин на главной улице. Он ни с кем не ссорится из-за пустяков. И спорить с ним незачем. Он всегда прав. Когда Степка видит Анькиного отца, проезжающего по селу на ярко-красной машине, то у него всегда сердце замирает от восторга. Анькин отец в сорок лет кажется Степке красавцем. Даже седина на висках его почему-то не портит, а украшает, пышные усы придают солидности. И не понятно, почему так легко ему все дается.

Вот и Анька тоже такая же. Она с первого класса стала отличницей. На фортепиано свободно играет, красиво поет, стихи рассказывает на школьных вечерах. И все у нее получается, как бы играючи, как бы само собой, без особых усилий. И, ведь странное дело, иной раз за уроками Степка больше времени проводит, чем она. Он еще не успеет к одному уроку как следует подготовиться, а она уже на улицу выходит. Уже бежит на реку в коротеньком шелковом платье, и вид у нее при этом такой беззаботный, что даже обидно.

Анька любит лето. И Степке лето тоже нравится. Летом Степкин отец, как все люди, работает плотником, и хотя часто выпивает, пропить все заработанное не может. Теплыми летними вечерами отец ездит косить траву для коровы в кустах у заброшенной дороги. Иногда берет с собой Степку. Усаживает его на заднее сидение своего «Минска» и дает газу до отказу. Мотоцикл при этом ревет, как бешеный, и несется по пыльной дороге в желтое море июньского вечера. У Степки от страха и радости замирает сердце. Он обнимает отца за спину и сильно прижимается к нему, чтобы не свалиться ненароком. В такие минуты Степка очень любит отца. Вот, наверное, и Анька так же себя чувствует, когда едет с отцом на машине. Хотя Анька – это мечта. До нее далеко, как до неба. Она такая же загадочная, как та красивая и печальная женщина с ребенком, которая нарисована на куполе полуразрушенной церкви. Эта женщина босыми ногами ступает по облакам, а седовласые старики кланяются ей в пояс. В старой церкви однажды Степка повстречал Анюту. Тогда он забрался под самый купол храма по винтовой лестнице, и стал с интересом разглядывать настенную роспись. Яркие краски его заворожили, он погрузился в медлительное созерцание и не заметил, как в церковь вошла Анька. Она приблизилась к уцелевшим частям алтаря и стала смотреть на древние лики святых. Потом подняла одну руку, чтобы поправить свои курчавые волосы, и ее тонкий локоть ярко блеснул в случайном солнечном луче, который пробился в церковь откуда-то с боку. Потом Анька отошла от алтаря и слегка притопнула ногой по мраморному полу. Громкий звук, похожий на шелест крыльев улетающей птицы, поднялся под самый купол и опустился обратно дробным эхом. Анька притопнула еще раз, потом еще, и вдруг поплыла по полу в медленном танце, напевая что-то себе под нос. Степка в это время заворожено следил за ней. Ждал, что будет дальше. Но Анька неожиданно перестала танцевать, постояла немного без движения, потом крадучись, шмыгнула в самый темный угол и быстро присела там. Притихла. А немного погодя до Степки донесся странный журчащий звук. «Так вот зачем она пришла сюда», – запоздало и разочарованно подумал он. С досады шаркнул ногой о каменную ступень, потом негромко кашлянул в кулак и увидел, как испуганная Анька серой птицей упорхнула в дверной проем, оставив после себя на полу небольшую темную лужицу. После этого он уже не смотрел на Аньку с завистью. Она стала для него, как все. Не лучше и не хуже. Да и отец у него вскоре пить бросил. У отца обнаружили язву желудка. Теперь он ходит по дому с виноватым лицом и говорит матери, что ей с ним недолго осталось маяться. Скоро ему крышка.

Степка сейчас старается не перечить отцу. Он хотя и ворчун, но добрый. Иногда даже гладит Степку по голове своей тяжелой шершавой рукой, заглядывает в глаза и вздыхает. А о чем вздыхает – не понятно. И взгляд у него стал какой-то тоскливый, как будто осень на дворе, как будто на тусклых оконных стеклах застыли мелкие капли дождя.

В свободное время, по просьбе батюшки Анатолия, отец реставрирует в церкви алтарь. Работа у него идет медленно. Он сильно устает, часто отдыхает, но дело свое бросать не собирается. Говорит, что когда-нибудь, если Россия в нынешней смуте выживет, люди его добрым словом помянут. А больше-то ему ничего и не нужно. Такая у него мечта.

Рассказы

Новый человек

Небольшой городок под названием Красновятск с давних пор располагался в глухих лесах европейской России, где-то между Камой и Вяткой, и был знаменит лишь тем, что на здешнем спиртзаводе выпускали приличную водку под характерным названием «Вятский лес». В старинных летописях название городка никогда не упоминалось, в памятниках культуры он тоже не значился, зато большинство местных жителей почему-то считали себя потомками Ермака, так как носили фамилию Ермаковы.

– В 1995 году в этот городок приехал с севера бывший шахтер Павел Васильевич Уткин, мужчина среднего роста, слегка полноватый и сутулый, который удивил местных жителей тем, что купил в центре городка огромный деревянный особняк с четырьмя гипсовыми колоннами по фасаду и высоким крыльцом, украшенном витыми чугунными перилами. После этой покупки обыкновенные жители городка стали относиться к бывшему шахтеру с уважением, памятуя о том, что этот дом принадлежал когда-то купцу Алексею Маслову, который был женат на актрисе Ольге Кабилер, той самой женщине, дочь которой впоследствии стала известной писательницей, но революционных перемен не приняла, в двадцатые годы уехала за границу, написала там излишне откровенную, скандальную книгу воспоминаний и умерла в Лозанне.

Откровенно говоря, этот дом был уже довольно старый, имел печное отопление, высокие потолки и такие же высокие створчатые окна, из которых зимой и осенью почему-то несло жутким холодом. В нижнем этаже этого дома располагались четыре комнаты, заполненные громоздкой резной мебелью темного цвета, которая казалась никуда не годной из-за своей давно устаревшей формы. В одной из комнат стоял облупившийся бильярд, в другой – дубовый секретер, в третьей – диван с древней кожаной обивкой, твердой, как бивень мамонта.

Кроме громоздкой мебели в огромных комнатах было еще три печи, украшенные замысловатыми синими изразцами, широкая дубовая лестница на второй этаж и массивная кованая дверь, ведущая в подвал, всегда запертая большим амбарным замком, оставшемся должно быть еще от купца Маслова.

Ближе к осени в доме стало прохладно, печи пришлось затопить, и только после этого Павел Васильевич понял, какую ошибку он совершил, купив этот дом. Огромные печи пожирали сухие березовые дрова с пугающим аппетитом, а нагревались, между тем, очень медленно и скупо отдавали тепло. Поздней осенней порой в старом купеческом доме Павлу Васильевичу сделалось одиноко и холодно, особенно после того как выпал первый снег, а потом на половину растаял и превратился в блестящую скользкую кашицу, прилипающую к подошвам сапог. Не скрашивал одиночества даже запущенный яблоневый сад за окном, кривые и косматые ветви которого поднимались до окон второго этажа. Чем короче, чем холоднее становились дни, тем беспросветнее и тягостнее становилось одиночество Павла Васильевича. Должно быть из-за этого, когда однажды вечером в огромном доме Павла Васильевича появилась кошка, у него стало теплее на душе. Хотя бы какое-то живое существо в сумрачном жилище. «Пусть живет, – решил он, – в такой вместительной хоромине места всем хватит». И несмотря на то, что кошка выглядела более чем невзрачно, Павел Васильевич тут же простил ей все ее недостатки, в то числе и то, что она постоянно сидела на подоконнике и сонно смотрела в сад, высунув кончик языка. Кошка была трехшерстная худая и подслеповатая. Мяукать как положено она уже не могла, только жалобно разевала рот и протяжно хрипела. Или поднималась на задние лапы возле стола, цеплялась тупыми когтями за скатерть и поочередно перебирала лапами, выпрашивая еду. Зато съесть могла удивительно много. А, наевшись, уходила в подполье и справляла там все свои кошачьи надобности с характерным звуком, напоминающим гудение пустой водопроводной трубы. К местным котам эта кошка была равнодушна, на мышей смотрела с брезгливостью, и вообще вела созерцательный образ жизни. В какой-то момент Павел Васильевич решил, что она, судя по возрасту, тоже пенсионерка, тоже в годах, и полюбил ее еще больше, потому что почувствовал в ней родственную душу. Вместе они дожили до весны. А весной в доме появилась собака. Тоже откуда-то пришла. Надо сразу признаться, что и приблудная псина была невзрачная, немолодая, да и цвет шерсти у нее был какой-то странный – бледно-песчаный. Породу ее невозможно было определить. Она была не гончей и не дворнягой, а чем-то средним между этими породами. У нее были большие приплюснутые уши, тонкий длинный хвост и простоватая лобастая морда с темными глазами. В первый момент Павел Васильевич решил было собаку прогнать. Ну для чего ему собака, на самом деле? А потом подумал немного и решил: «Пусть живет, дом большой, места всем хватит». Тем более что псина оказалась безобидная и понятливая, ни на кого без надобности не лаяла, без нужды на людей не кидалась, только лениво разгуливала по саду между яблонями и задумчиво смотрела по сторонам, как будто хотела что-то важное вспомнить, но не могла. Постепенно Павел Васильевич тоже пристрастился к прогулкам по саду вместе с собакой. Пообедает, наведет для собаки какой-нибудь еды в пластиковом ведерке и выходит в сад прогуляться. А она уже бежит к нему, радостно помахивая хвостом, вертится под ногами, пока он шагает до собачьей миски, терпеливо ждет, пока выливает еду, а потом принимается есть и при этом забывает обо всем на свете. Самозабвенно ест, с аппетитом, как Павел Васильевич ел в далекой юности. И в саду с собакой стало не скучно. Она всегда была чем-нибудь занята. Все видела, все замечала, на все обращала внимание. Не мог ускользнуть от нее ни падающий лист, ни сидящая на заборе ленивая местная ворона. В общем, с кошкой и собакой в доме стало веселее.

Потом оказалось, что собака когда-то имела хозяина, но старый хозяин после смерти жены жутко запил, промотал все, что имел, вместе с домом и проживал сейчас, где придется. Он несколько раз приходил к собаке, гладил ее по большой теплой голове и говорил, что завидует ей. Она нашла дом, а ему сейчас совсем негде приткнуться.

Первое время Павел Васильевич старался быть с деревенским бродягой построже. Думал, что он станет на пиво просить или на ночлег пристроится где-нибудь под навесом, но ошибся. Бродяга оказался безобидным. Павел Васильевич смотрел-смотрел, как он без своего угла мается, и не выдержал, пригласил его к себе на жительство, а про себя подумал: «Дом большой, места всем хватит». Два дня для бездомного бродяги баню топил, одежку кой-какую подбирал, по утрам велел как следует умываться. И в конце концов добился своего, – Иван приобрел довольно приличный вид. После этого длинными вечерами Павел Васильевич и деревенский бродяга стали подолгу задерживаться на веранде. Пили чай и беседовали. Хотя, если честно признаться, собеседник из пришлого мужика был неважный. Он только слушал да вздыхал, а Павел Васильевич говорил. Причем, чем мудренее была его речь, тем вдохновеннее. Павел Васильевич сам не ожидал, что под старость лет в нем проснется философская жилка, и наличие внимательного слушателя для него сейчас было как нельзя кстати.

Постепенно на летней веранде стало собираться все семейство Павла Васильевича. Кошка, собака и беспризорный мужик Иван. Кошка, как всегда, сидела на подоконнике, выставив кончик языка. Собака лежала на полу возле порога, положив лобастую морду на перекрестье лап. Иван располагался в старинном кресле и делал вид, что внимательно слушает рассуждения Павла Васильевича. Иван был мужик невзрачный, худой, глуховатый и рано состарившийся. Нижнюю часть лица у него занимала рыжая с проседью брода, незаметно переходящая в пышные бакенбарды, которые он наотрез отказался сбривать, а верхняя половина лица была какого-то странного землистого цвета с темными крапинками. Над маленькими мутноватыми глазами нависали пышные брови, создавая в глазах густую тень, так что взгляд у Ивана всегда казался немного хитроватым, хотя, скорее всего, хитрости в нем не было никакой – сплошная созерцательность и недоумение.

Иван ложился спать рано, рано и поднимался. Шаркая подошвами тапок, выходил на крыльцо, садился там на теплый деревянный приступок и смотрел на восток. Любил тот момент, когда из-за леса на горизонте появляется солнце. Рядом с Иваном в это время устраивался пес с отвисшими ушами, иногда приходила кошка с высунутым языком. Порой появлялся и сам хозяин дома с озабоченным видом. Он любил поспать по утрам и не понимал людей, готовых пожертвовать сном ради зрелища. Хотя в середине лета даже запущенный сад перед домом мог показаться великолепным – настолько много в нем было всего: и густой малинник, и пахучая смородина, и высоченная крапива вдоль забора, и необыкновенно высокий, породистый репей возле бани.

А однажды утром в конце сада, куда смотрел Иван, показалась женщина – такая же невзрачная, как он, такая же скуластая и такая же немолодая. Иван пояснил, что это его сестра идет, хотя Павел Васильевич и так уже догадался. Женщина подошла и села рядом с Иваном. Сказала, что проходила мимо и решила заглянуть просто так. Ей ничего не нужно, только с братом немного поговорить и все, и больше ничего. Вот сейчас поговорит и уйдет. И Павел Васильевич сразу догадался, что она пришла неспроста, что у нее есть какой-то тайный план. Вот только стоит ли этого плана опасаться, не мог для себя решить. Но на всякий случай пригляделся к ней получше. Решил, что нет в этой бабе ничего особенного. Баба как баба, только слегка полноватая. Русая или рыжеволосая сразу не поймешь. Зад узкий, плечи широкие, очень короткая шея. Если одеть эту бабу во все мужское да посмотреть на нее со спины – можно принять за портового грузчика. Вот только глаза совсем не такие, как у Ивана, синие глаза и довольно большие, с загадочной русской грустинкой. Женщину звали Зинаидой. Она стала приходить все чаще. Мыла полы, протирала мокрой тряпкой громоздкую мебель, что-то переставляла, поливала, облагораживала. Говорила Павлу Васильевичу, что не хватает в его доме женской руки. Все запущено до нельзя, всюду пыль и грязь. Потом задержалась на весь день, приготовила сытный хотя и простоватый обед для всей компании. Потом собрала ужин. После ужина осталась пить чай на просторной веранде, слушала умные разговоры Павла Васильевича с недоверчивым видом и смотрела в запущенный сад с загадочной полуулыбкой.

В общем, вскоре так получилось, что однажды утром Павел Васильевич обнаружил Зинаиду рядом с собой в постели. Вспомнил вчерашний вечер во всех подробностях, как пили на веранде красное вино и закусывали свежими малосольными огурцами, как бойко беседовали о жизни. А потом вдруг она оказалась рядом с ним в коридоре. Он ее приобнял, поцеловал куда-то в лоб в знак благодарности за все, а она расценила это по-своему.

Павел Васильевич глубоко вздохнул и ощутил внизу живота непривычно приятное напряжение, как в далекой юности. Подумал, что он еще не стар и женщина, лежащая рядом с ним в постели, выглядит не такой уж невзрачной, как ему показалось в первый момент. Ну, конечно, она уже немолода, и плечи у нее излишне широкие, и пальцы на руках огрубели от тяжелой работы, но не смотря на все это, осталось в ней что-то манящее, теплое и родное, без чего настоящему мужчине довольно сложно обойтись.

С этого дня в старом купеческом доме воцарился порядок. То есть, у каждого жителя в нем появились свои обязанности. Зинаида как-то очень быстро вошла в роль хозяйки дома, и уже довольно скоро все его постояльцы это почувствовали. Одной из первых, естественно, это отразилось на кошке. Досталось ей и за лень, и за старость, и за сонный вид. Сначала ее миска перекочевала в сени, потом на улицу, а потом и сама кошка куда-то запропастилась. Павел Васильевич хватился ее не сразу, так как целыми днями сейчас работал в саду. Перекапывал междурядья под яблонями, возил на скрипучей тележке от хозяйственного соседа коровий навоз на будущие гряды, менял гнилые доски в заборе. К вечеру сильно уставал и не чувствовал в душе ничего, кроме странной апатии. О философских беседах на просторной веранде сейчас даже речи не было.

Немного погодя, приблудную псину Зинаида посоветовала посадить на цепь возле калитки. Пусть собака своим делом занимается – дом сторожит, чем по саду слоняться без цели. Несколько дней Павел Васильевич решению пришлой женщины в роли жены как мог противился, а потом купил цепь, смастерил из брючного ремня ошейник и привязал собаку к забору. Чего уж теперь. Не ссорится же из-за собаки с бабой. Как-то неудобно. Нехорошо. Она-то к нему всей душой, а он? Правда, после этого некрасивая псина стала жалобно выть по ночам и плохо ела, но порядок есть порядок. К тому же, гулять по саду летними вечерами после трудового дня у Павла Васильевича уже не оставалось сил, а сидеть на веранде можно и без собаки. Было бы с кем поговорить на отвлеченную тему, было бы кому пожаловаться на свою беспросветную жизнь.

Вот и пришлый мужик, Иван, в последнее время стал слушать хозяина с неким скрытым сочувствием и тревожным непониманием в глазах. Но однажды, когда Зины не было дома, все же не выдержал и сказал, что сестра у него, вообще-то, стерва, прогнать ее надо, да и дело с концом, пока не поздно. А то, не ровен час, она всех из этого просторного дома выселит. Всех по миру пустит. Павел Васильевич удивленно посмотрел на Ивана, даже согласился с ним в душе, но ничего не ответил. Решил, что не по-христиански это, не по-человечески. Так нельзя. Сначала приласкал бабу, потом выгнал.

И все было бы хорошо, если бы новая жена об этом разговоре ничего не узнала, но Павел Васильевич почему-то ей все рассказал. Не привык ничего от любимых женщин скрывать. Посчитал, что это неудобно, они же теперь одна семья. А на следующий день был неприятно удивлен странной тишиной в доме. И на крыльце утром никого не нашел, и за завтраком Ивана не встретил, и возле пруда, на заросшем осокой берегу его не было. Иван как сквозь землю провалился. Павел Васильевич походил, поискал его в саду под яблонями. Может копает чего по приказу сестры. Но в саду тоже было пусто. Потом Павел Васильевич решил, что Иван ушел куда-нибудь по своим делам и к обеду вернется. До вечера ни о чем не спрашивал у жены, все ждал, что она сама ему обо всем расскажет, но напрасно – ничего она ему объяснять не захотела.

Вечером на веранде Павел Васильевич сидел мрачный, как туча, и впервые за последние дни странное ощущение возникло у него, как будто он чужой в этом огромном доме. Будто у него здесь нет ничего своего. И сам он тут никому не нужен – тоже чужой. И такая тоска, такая досада овладела им, что он, толком не осознавая происходящее, пошел собирать чемодан. «Уезжать надо отсюда, пока не поздно, – вертелось в его голове, – уезжать как можно скорее». И когда уже вещи собрал, когда успел в уме попрощаться со своим вместительным домом, вдруг спохватился. Зачем уезжать-то? Ведь это его дом. Он тут хозяин. А его нынешней жене, этой упрямой квадратной женщине, здесь ничего не принадлежит. Пусть она уходит. Но когда вечером он, собравшись с духом, попросил ее оставить его одного, мирно покинув его жилище, она закатила ему такую истерику, такую сцену, от которой он долго не мог опомниться.

– Значит, теперь я стала тебе не нужна, – закричала она обиженно, – когда я все дела в этом доме приделала, все промыла, прочистила, промела! Когда все овощи на гряды высадила, ополола, окучила. После этого ты решил меня на улицу выкинуть, как паршивую кошку. Избавиться от меня решил… Молодец! Так мне и надо! Сама во всем виновата я. Пожалела тебя, дурака! Решила, что ты человек серьезный. Что ты оценишь труды мои.

– Дело не в этом, – перебил ее Павел Васильевич.

– А в чем же тогда?

– Просто у нас с тобой интересы разные. Я хочу жить как прежде, а ты мне не позволяешь. Свободу мою ограничиваешь.

– А ты, значит, хочешь лежать на печи, ты хочешь ничего по хозяйству не делать. Чтобы в доме псарня была, грязь и беспорядок. Этого ты хочешь?

– Нет. Я хочу жить, как раньше жил. Больше ничего.

– Но сейчас-то чего тебе не хватает, никак не пойму?