Мечта на велосипеде. Повесть и рассказы

– Спокойствия, – вдруг нашел подходящее слово Павел Васильевич. – Вот не было тебя в нашем доме, и был я тут настоящим хозяином. Кошек и собак привечал. Хорошему человеку с жильем помог. Все мне были рады и все меня понимали. И от этого в душе моей был покой. А сейчас я каждый день должен чем-то доказывать, что ем свой хлеб не напрасно. Не зря.

– Значит, жить на земле – и огород не копать, картошку не садить, смотреть, как земля сорняками зарастает. Так что ли? Это же глупо!

– Может и глупо. Только я так хочу. Я хочу никуда не торопиться, ничего не планировать. Просто жить и все, и больше ничего.

– Ну и живи, как хочешь. Леший с тобой!

– А ты?

– А я так жить не могу. У меня сердце кровью обливается, когда я такое запустение вижу. Такой беспорядок… Это ж надо – держать в доме кошку без зубов, собаку, которая от старости ничего не видит, чужого старика, от которого мочой пахнет… Нет, я так не могу. У меня сердце кровью обливается. Я лучше уйду.

И ушла…

А после этого, буквально через день, вернулся в старый купеческий дом сильно пьяный, но очень довольный Иван. Он где-то нашел кошку Муську и принес ее за пазухой. Кошка уселась между гераней на подоконнике, высунула кончик языка и просидела так до самого вечера, глядя вдаль стеклянными глазами, а когда Павел Васильевич погладил ее по голове, она сонно посмотрела на него, промурлыкала что-то ласковое, и от избытка благодарности выгнула спину коромыслом.

В тот же вечер Павел Васильевич отвязал от забора исхудавшую псину. Псина завертелась юлой, признательно заскулила, метнулась куда-то в кусты одичавшей вишни и принесла оттуда дохлую крысу в знак благодарности.

Потом, когда Павел Васильевич, удобно разместившись у телевизора смотрел кино, по белой стене рядом с ним сверху вниз прошелся какой-то мохнатый и большой паук, так что Павлу Васильевичу пришлось немного посторониться, чтобы дать ему дорогу. По инерции Павел Васильевич поднял было руку, чтобы прихлопнуть паука, но в последний момент решил этого не делать. А вдруг это и не паук вовсе? Вдруг в этом пауке живет сейчас душа его дедушки Егора Сергеевича? Дедушка Егор в старости был такой же сухой, волосатый и неразговорчивый.

На следующее утро все постояльцы большого купеческого дома встречали солнце на ступеньках крыльца. Сбоку, возле чугунной ограды, сидел Павел Васильевич в синей футболке и белых кальсонах. Рядом с ним разместился пришлый мужик Иван. Рядом с Иваном – подслеповатая беспородная псина, а рядом с псиной – беззубая кошка с блестящими глазами. И все они были как одна большая семья, все они были как родственники.

Не знаешь, где потеряешь

В двадцать пять лет как мы смотрим на женщин? Да примерно так же, как провинциальные зрители смотрят на полотна Рубенса в Эрмитаже, как смотрят они на статуи Родена, вблизи напоминающие яркие сцены из немого любовного кино. В двадцать пять о каждой хорошенькой женщине хочется написать роман. О чем, спросите вы. Да, к примеру, о том, как она проходит мимо, как легко и проворно переступают ее стройные ноги в оправе длинной юбки, как выразительно текут неглубокие складки от бедра к колену, как при каждом шаге соблазнительно вздрагивают ее полные ягодицы; как, на первый взгляд, случайный полет ее руки завершается расчетливым перебрасыванием какой-нибудь русой пряди в копне причудливо взбитых волос. Как где-нибудь на полпути к цели она непременно подходит к зеркалу или к темному окну, выполняющему для нее роль зеркала, и смотрит на себя с независимым видом, оценивая ту или иную деталь своего нового костюма. В общем, в двадцать пять всякий мужчина немного романтик, немного фантазер и поэтому в каждой хорошенькой женщине видит что-то новое, что-то загадочное и соблазнительное.

Я тоже не был исключением. Сейчас мне кажется, что я в те годы влюблялся по несколько раз на дню. Одного взгляда на хорошенькую женщину было достаточно, чтобы влюбиться. Когда ты силен и красив, когда, идущая тебе навстречу молодая женщина вдруг ни с того ни с сего сверкнет на тебя глазами, а потом стремительно их опустит, – это особенно остро ощущается. А мне почему-то очень хочется верить, что я в ту пору был не хуже других мужчин. Иначе отчего же я был так самонадеян и честолюбив, так импульсивен и нерасчетлив.

С Татьяной, о которой я хочу рассказать, мы познакомились в Доме культуры, где вместе занимались в кружке бального танца. Надо сразу сказать, что она была не моей партнершей и поэтому долгое время мы разговаривали только глазами. Тот, кто хоть однажды по-настоящему любил, знает, что это возможно. К тому же, надо признаться, глаза у Татьяны были исключительно выразительные, большие и загадочные. Они заманивали синевой и обдавали каким-то праздничным блеском. У нее и руки тоже были какие-то особенные, всегда теплые, пухленькие с розоватыми тонкими пальчиками. Короче говоря, всем своим видом Татьяна приучала меня к тому, что с ней нужно обходиться бережно, к ней надо приближаться осторожно, как к бабочке, случайно присевшей на первый весенний цветок.

Помнится, после короткого обмена комплиментами в яркой и праздничной суматохе какого-то юбилея, где было много пышных речей и угощений, мы выбрались на улицу и пошли гулять по ночному Уржуму. Вначале по центру города, между купеческих домов, мы дошли до памятника Кирову, потом по улице Чернышевского спустились к Троицкому собору. От собора по главной улице города дошли до здания редакции местной газеты «Кировская искра», и направились к небольшой речке Уржумке, где темнел деревянный мост. Все это время у меня было ощущение, что я уже очень давно знаю Татьяну, потому что она мне в чем-то родственная душа. Но все же, в самом начале наш разговор почему-то не клеился. Я даже попробовал прочитать ей какие-то пронзительные и страстные стихи Марины Цветаевой, чем очень ее удивил. А так как вечер наш начался со стихов, то я был почти уверен, что ничего примечательного в эту ночь не произойдет. Так уже было со мной когда-то. Стихи кончаются, кончаются все искренние признания, все комплименты, и возникает в общении с женщиной некий вакуум, потому что все иное после чтения стихов кажется грубым и низким. Хотя мне по душе в ту пору был иной настрой. Слишком много нерастраченной, чисто мужской силы скопилось во мне, чтобы могла она излиться только стихами. И слишком соблазнительной фигурой обладала Татьяна, чтобы этого не замечать. Я все чаще стал смотреть по сторонам, пытаясь заинтересовать ее ночным пейзажем, стал говорить о житейских, вполне прозаических вещах. Но все тщетно. Лирический настрой не исчезал. Так дошли мы до Отрясовской горы, которая полого поднималась вверх к полной и яркой луне. Синеватый блеск луны тонким серебряным нимбом покрывал влажный ночной асфальт пред нами. Пахло цветущей полынью и придорожными ромашками. С левой стороны, в юной березовой рощице на бугре, щебетали какие-то птицы. Потом вспыхнуло и погасло далекое зеленоватое окно в одном из домов на склоне горы, потом встречная машина ослепила нас светом фар. Мне захотелось повернуть обратно, но Татьяна неожиданно предложила:

– Давай поднимемся туда, – указав рукой на вершину горы.

– Давай, – без особого энтузиазма согласился я.

– Я никогда не видела ночной Уржум с высоты, – призналась Татьяна. – Особенно ночью. В детстве я любила лазить по деревьям, потому что у нас во дворе всегда росла береза. На эту березу весной прилетали грачи гнезда вить, а осенью она весь двор засыпала своими желтыми листьями.

– А сейчас?

– Что?

– Она уже огромная стала, наверно?

– Ее больше нет. В прошлом году перед грозой, когда был сильный ветер, береза упала и проломила у соседей крышу… Я не люблю, когда деревья умирают, – с грустью пояснила Татьяна, – Отец из-за соседей переживал. Думал, они обидятся. А мне без дерева во дворе стало тоскливо.

В это время я взял Татьяну за руку и повернул лицом к себе. Она опустила глаза и покорно дала себя поцеловать. Потом вдруг отстранилась, вскинула брови, готовая что-то сказать, но я приставил палец к ее губам.

– Ничего не говори, – попросил.

– Ты не хочешь со мной разговаривать? – удивилась она.

– Мне слишком хорошо с тобой… без слов.

В это время я снова поцеловал ее еще раз. И стразу почувствовал, как от ее губ пахнет помадой, какие они пухлые, теплые и неумелые. В это время ее руки ловко обняли меня за талию и проникли куда-то под ремень, как бы ненароком прикасаясь к голому телу. И при этом ничего не изменилось в ее лице. Оно было все такое же милое и немного смущенное. Да нет, пожалуй, не такая уж она неопытная в любви, пронеслось в моей голове. Иначе, откуда в ней эта очаровательная шаловливость, это безошибочное скольжение рук, которое как камертон настраивает мои невидимые струны на любовный лад… Или так мне только кажется, потому что каждый участок моего тела уже ждет прикосновения и готов звенеть от внутреннего напряжения. Того и гляди запоет. И она это, кажется, чувствует, потому что прижалась ко мне головой, обдала горячим дыханием грудь, зашептала что-то неразборчивое.

Оставшиеся метры до вершины горы мы преодолели с легкостью за несколько минут. Ощутимо нервничая и тяжело дыша, я стал искать глазами хоть какое-то укрытие, но увидел поблизости только синеватые копны можжевельника да белесые валуны, холодно блестящие в ночи. С каким-то странным нарастающим волнением мы поспешили мимо этих валунов к молодому ельнику, и я до странного отчетливо ощутил, как отчаянно бьется мое сердце. Услышал, как мы оба громко и часто дышим. При этом лица наши горят, а все кругом почему-то прыгает, шелестит и мелькает.

И только когда мы оба повалились в траву совершенно голыми, я вдруг с испугом ощутил, как много комаров кругом, как они дружно облепляют мою обнаженную спину. В это время Татьяна уже во всю начала воевать с комарами, лежа в густой синеватой траве и с недоумением поглядывая то на меня, то куда-то в сторону, где уже проступает сквозь мрак желтоватая полоска рассвета. «Съели, – смущенно пояснил я, отбиваясь от комаров что есть мочи. – Я так не могу». «Вот гады»! – отозвалась она скороговоркой. Потом как-то боком поднялась из травы и поспешно начала одеваться. Я увидел, как плещутся в лунном свете ее длинные золотистые волосы, как она сильно нагибается, выставляя напоказ тонкий пунктир позвоночника. «Она еще такая худышка», – проносится в моей голове. И сразу я почувствовал себя очень виноватым перед ней и постарался оправдаться:

– Они меня облепили все разом, как рой пчел. А у меня после каждого укуса кожа чешется и волдырь всплывает. С детства не переношу, когда комары кусаются.

Она на мои слова ничего не ответила. Наверное, я сильно ее обидел. Ей, скорее всего, комары не помешали бы.

– И вообще, Таня! – Я слегка дернул ее за руку, чтобы привести в чувство. Она отрешенно посмотрела на меня и снова ничего не сказала. Взгляд скользнул куда-то мимо.

– Таня, пойдем ко мне, – почти взмолился я, надеясь таким образом исправить свою ошибку. – У меня дома полог на веранде. Там тепло и уютно, там нас никто не потревожит. И комаров этих гадких там нет.

– А родители? – деловито осведомилась она, но потом, как будто спохватившись, напустила на себя скромности и добавила: – Нет, это исключено. Мы с тобой еле – еле знакомы.

– Но мы…

– И хватит об этом… Ну почему вы, мужчины, все такие бесчувственные, – заговорила она с явными нотками раздражения в голосе. – Вы требуете от женщин только одного. Вы ради этого всем готовы пожертвовать. И…

– Неправда, – возразил я. – Какие же мы бесчувственные, если любить хотим. Бесчувственным ничего не нужно.

– И грубые. Ведь грубые же.

– Нет, скорее, ласковые, но по-своему.

– Да, какая же это ласка, когда…

– Мужская. Нас так устроила природа. Это тоже надо понимать.

– Нет, это у вас от невоспитанности, оттого что настоящей культуры в вас нет. Сплошная физиология, с которой, к тому же, вы не в силах справиться… Ведь так? А еще сильный пол! Ведь вы как… как дикие звери на бедных женщин накидываетесь. Сминаете их и душите в своих грубых объятиях, не позволяя им вырваться. Разве это не дикость, разве не варварство?

– Это любовь.

– В вашем представлении… А, по-моему, любовь – это что-то возвышенное, как полет чайки. Или как музыка Чайковского, например. В любви должна рождаться гармония, а не стихия стонов и стенаний, пусть даже страстных. А вы, мужчины, даже в любви все упрощаете до механических телодвижений. И в этом главное ваше заблуждение.

– Но такова наша природа и она диктует нам…

– Тут не в природе дело, – снова перебила меня Татьяна. – Вы не понимаете, что мы, женщины, устроены по-другому… Вы не понимаете, что для женщины в любви важна прелюдия, особая обостренность чувств. Тот искренний порыв, когда она готова все отдать другому… Вы же, мужчины, рациональны во всем. Но рационализм ваш такой грубый, такой беспардонный и дремучий, что прямо стыдно.

– Ну уж, не скажи, – обиделся я. – Мы только тем всю жизнь и занимаемся, что вашего брата боготворим. Стихи о вас пишем, картины, романы сочиняем толстенные, как кирпичи.

– Боготворите, а на уме-то у вас сплошная низость и пошлость… Я ведь заметила, как у тебя глаза блестели там, на горе.

– Тогда почему, ты не остановила меня?

– Я… я пыталась перешагнуть через свое самолюбие, через себя.

– А мне показалось, что и ты…

– Не унижай, прошу тебя! – попросила она.

Метров пять после этого она прошла молча, а потом опять начала говорить.

– Если толком разобраться, – сказал она, – то вы, мужчины, никогда не понимали нас, женщин. Вон у Чехова, что ни героиня, то идиотка. А у Гоголя? А у Толстого? Недаром Ахматова называла Толстого мусорным стариком. Заслужил… Да никто из них бедных женщин так и не смог изобразить по-настоящему, никто не сказал о них всей правды. Только Маргарет Митчелл да Нэнси Като написали то, что нужно. Так, как надо было написать. Но ведь их, как писательниц, почему-то никто всерьез не воспринимает. Не тот уровень, говорят. А если взять драматургию…

Так она разговаривала со мной всю дорогу, пока мы шли до города. Потом бранилась и ворчала, идя за мной по узкой тропинке в нашем саду, когда поднималась по темным скрипучим ступеням на веранду. И только у полога, который уютно висел над широкой кроватью притихла, перестала ворчать, снисходительно подставив свое пылающее лицо для примирительного поцелуя.

Мы уже начали раздеваться, неумело разбрасывая одежду там и сям, мы уже взволнованно, можно сказать страстно задышали, как вдруг в пологе моем что-то зашевелилось и старческий голос оттуда произнес: «Сынок, иди спать домой. Я сегодня здесь спать буду. Мне весь день сегодня было как-то душно, как-то тяжело. Вот я и решила отдохнуть в пологу».