Мечта на велосипеде. Повесть и рассказы

Кажется, Андрей любит свою жену, ценит ее преданность, но это не мешает ему заглядываться на других женщин. Иногда ему кажется, что его беспредельная любовь вся израсходовалась за первые два года их совместной жизни с Лизой. Из этой любви в животе у Лизы вырос первый ребенок, и в положенный срок появился на свет. Ему подарили имя – Степан. Он стал веселым и упитанным маленьким человечком. Жил рядом с родителями, ел, спал, не поражая их ни большими способностями, ни изощренными проказами. Но Лиза стала заботиться о Степане больше, чем об Андрее. Особенно это было заметно в те моменты, когда жена брала сына на руки. Ее лицо в это время так и светилось счастьем. Это было совсем не то лицо, которое Андрей видел перед собой каждое утро, когда просыпался. Она никогда сейчас не целовала его с таким лицом, и не говорила с ним таким тоном.

В дверь постучали. Андрей на всякий случай соскочил с нар, подошел к двери и толкнул ее всей пятерней. Дверь со скрипом отворилась, и в нее как-то боком прошел Вася Рашпиль – седой лохматый мужик в застиранной спецовке и больших болотных сапогах.

– Привет, зятек! – поздоровался Вася.

– Привет, – откликнулся Андрей.

– Опять что-то случилось? – осведомился Вася, глядя в сторону.

– Да набивку из сальника выдавило. Завхоз хотел тебя искать, но потом раздумал.

– Я видел его.

– Ну и что?

– Зашел вот поглядеть. Если много работы – то сегодня приниматься за насос я не буду. В три часа свежее пиво должны привести. Надо будет идти пить. Я без пива сейчас не могу… Ты пиво не пьешь – тебе лучше.

– У меня от него в животе крутит, – признался Андрей.

– Мало пьешь, вот и крутит…

– Может быть.

– Вот немного еще посижу у тебя тут, – продолжил Вася. – Побеседую с тобой, а потом двигатель посмотрю… Хотя можно и не смотреть, все равно сегодня я его ремонтировать не буду.

– Кажется, набивку выдавило из сальника, – снова вставил Андрей.

– Набивку? – переспросил Вася.

– Да.

– Это значит надо кожух отсоединять – четыре болта, потом крыльчатку снимать – тоже четыре. Потом резинки из муфты выколачивать, потом забивать обратно эти самые резинки, кожух центровать… Нет, это длинная история. Я сегодня приниматься не буду. И смотреть не буду. Все равно после обеда надо идти пиво пить.

– Неужели пиво так манит? – переспросил Андрей.

– Я к пиву привык. С пива я быстро пьянею, а в пьяном виде становлюсь счастливым… Это не болезнь, это убежденность такая у меня. Я втемяшил себе в башку, что могу быть счастливым только после нескольких кружек хорошего пива, и сейчас на этом стою. Мне стать трезвенником – значит переменить образ жизни. Остаться без друзей, без знакомых – совсем одному… Ты не пил ладом, ты этого не понимаешь. А бабы, те вообще представить не могут, что это такое. Для них пьяный человек – это враг. А он, этот враг, когда слегка навеселе, их всех любит, и ее дуру – тоже. Она ему ангелом кажется… Моя первая жена тоже этого не понимала, вот и разбежались.

– Да…, – протянул Андрей сочувственно.

– А я ее до сих пор люблю. Вот люблю и все. Вспоминаю ее, как ходила, как глядела, какие слова говорила мне. Больше так никто не скажет, честное слово.

– Да. Понимаю.

– Жену обижать нельзя, Андрей, поверь мне. Какая ни есть, а жена. Ты ее изучил, она тебя изучила. Привыкли друг к другу, притерлись. Вот и живите. Можно и без большой любви жить, если друг друга хорошо понимать.

– Лиза меня понимает.

– Вот и хорошо. Вот и живите. Одному мужику не прожить, у одинокого мужика даже вид теряется. Он на обезьяну становится похож.

Вася умолк, сонными глазами посмотрел на Андрея и вздохнул. Андрей понял, что он, пожалуй, тоже похож на обезьяну. Оброс, не брился давно.

– Пойду пиво пить, – продолжил Вася. – А ты скажи Онучину, что Вася приходил, глядел мотор-то, обещал завтра наладить. Надо кожух снимать – четыре болта и муфту переколачивать – тоже четыре, а то бы сегодня сделал. Так и скажи… Крыльчатку не бьет пока – и ладно. Много воды не вытечет за сутки-то. Вечером накачаешь побольше в расширитель – вот и все дела.

И Вася Рашпиль удалился, шаркая подошвами сапог о темный пол котельной. Немного погодя, Андрей вышел следом за ним, заглянул в топку, пошевелил кочергой раскаленный до бела шлак. Решил подбросить в котел немного угля, потом включил поддувало. Громко сработало реле в железном ящике над окном, нудно завыл вентилятор. Пока работал вентилятор, Андрей смотрел через окно на зимнюю улицу, на белесый тополь под окном, на темную одинокую ворону, неподвижно сидящую на соседнем заборе. И тут вдруг его поразила неожиданно возникшая мысль: неужели это все, что подарила ему жизнь? Приди сюда завтра – и увидишь то же самое. Белый снег, темный забор и ворону. И Андрей снова остро почувствовал свое внутреннее несоответствие той роли, которую вынужден сейчас играть. Хотя, вполне возможно, что каждый человек в какой-то момент чувствует то же самое. Глаза просят яркого света и чистоты, а взгляд упирается в какую-то серость. Ум просит радости и тепла, а судьба преподносит сумрак и холод. И от чего это так – не поймешь. Пыльное окно, темный забор, ворона. Вот так и будет сейчас идти его жизнь – от окна к окну, от двери к двери, от одного разочарования к другому.

Учитель

– На хамство надо уметь реагировать, – учил Андрея опытный кочегар Павел Васильевич Горелов в школьной котельной, сидя на скрипучем стуле возле самодельного стола из половых досок.

– Как реагировать? – переспросил Андрей.

– Вот, например, тебе грубое слово сказали…

– И что?

– Ты должен обидчику в рожу дать.

– Почему? – удивился Андрей.

– Чтобы обозначить свое возмущение. На все надо уметь реагировать. В этом и заключается настоящая свобода.

Павел жил на окраине Пентюхина в деревянном бараке, носил густые рыжие усы, пятнистый темно-зеленый ватник и огромные кирзовые сапоги. Он уверял Андрея, что всем в этой жизни доволен. Все у него есть, потому что он умеет жить скромно. А если что не по нему, если что не так – он в рожу может дать. У него в этом смысле «долго не горит».

– Я никому спуску не даю, – хвастался он. – Не так давно даже директора школы отругал, как следует.

– За что? – не понял Андрей.

– За дело. Я ему несколько раз напомнил, что набивку в насосе пора заменить. Через сальник вода протекает. А он – ноль внимания… Волков бояться – в лес не ходить! Пришлось поставить человека на место. Высказать ему все. Пусть радуется, что я ему зуб не выбил…

– Ну, ты даешь!

– И с женой своей я так же обращаюсь, – заверил Павел. – Если чего не по мне, я могу и жену на место поставить.

– Ее-то ты, надеюсь, не бьешь?

– Нет. На нее мне достаточно грозно посмотреть – она сразу все понимает.

Павел сделал нижнюю губу коромыслом и слегка приподнял вверх указательный палец, многозначительно глядя на Андрея. Потом улыбнулся и продолжил:

– В наше время иначе нельзя! Съедят! Я, когда вздымщиком работал в Малмыжском леспромхозе, у нас мастер был мужик один по фамилии Закирзянов. Хитрый дядька, я тебе скажу. Мы всей бригадой пахали, как проклятые, добывали живицу, а он у нас почему-то бригадиром числился… Прохиндей! Ну, я взял да и вывел его на чистую воду. Съездил в бухгалтерию леспромхоза и наряды поднял. Казалось бы, что такого? Обычное дело. Только до меня никто почему-то этого не сделал. Вот так… Потом мы этому липовому бригадиру для порядка рожу-то начистили.

Павел закурил, откинулся на спинку стула и задумался. Через какое-то время оживился и нравоучительным тоном добавил:

– Скромность не украшает.

– Понятное дело, – согласился Андрей. И тут же вспомнил из детства один странный случай.

Классе в пятом, а может быть в шестом, ему очень нравилась одна девочка. Ничего в ней не было такого особо привлекательного, если не принимать во внимание то обстоятельство, что она уже тогда обладала прекрасной фигурой. То есть все у нее было на месте, как у настоящей взрослой женщины: и груди, и бедра, и попка. По этой причине на школьных вечерах Андрей ее избегал, даже в глаза старался не смотреть. Стеснялся. Он был тогда излишне высок, худ и не уверен в себе. Ему казалось, что он хуже всех. Цвет лица у него был болезненный, голос тонкий. Гадкий утенок – одним словом. И вот однажды Андрея вызвали к доске прочитать стихотворение, которое нужно было выучить наизусть. Он прекрасно его знал, потому что до сих пор помнит. Он уверенно вышел к доске, начал декламировать стихотворение, слегка помахивая левой рукой, как это делают настоящие поэты, – и тут вдруг увидел ее глаза. Она смотрела на него совсем не так, как раньше. Не так, как смотрели на Андрея все остальные девочки в классе. В ее глазах была загадка, а еще там была явная заинтересованность его персоной. Это ошарашило Андрея, как раскат грома, и он тут же забыл все, что хотел сказать. Он стоял у доски и молчал.

– Ну, что же ты, Андрей, стихи толком не выучил, а отвечать идешь? – пожурила его молодая учительница литературы. Немного помолчала и добавила:

– На всякий случай я поставлю тебе два. Когда выучишь – исправишь.

После этого случая он всеми силами стал сопротивляться любой внезапной влюбленности, которая то и дело одолевала его в юные годы… И ему это, кажется, удалось. Он кое – как закончил школу. Потом поступил в лесной техникум, потом кое-что стал записывать, сочинять. И все это благодаря тому, что он отгородился от женской половины человечества стеной равнодушия. Так ему было легче, так было удобнее.

– Сейчас такое время, когда всего нужно самому добиваться, – между тем продолжил Павел нравоучительным тоном. – Просто так ничего не получишь. Все с боем приходится брать… Ты ведь знаешь, что я отработал вздымщиком пятнадцать лет. Вот… Хотел в пятьдесят пять на пенсию выйти.

– Ну?

– И ничего у меня не получилось.

– Почему? – заинтересовался Андрей.

– Какая-то запись в трудовой книжке этим паразитам в Пенсионном Фонде не понравилась. Запятая где-то не там поставлена была, видите ли, или организация сменила название. Я толком сейчас не помню… Мне люди советовали в суд подать, чтобы с этим делом по закону разобраться, а я не стал. Дождался эту тварь из Пенсионного Фонда на улице вечерком и настучал ей по башке, как следует. Она потом в полицию нажаловалась, дура. Меня скрутили и упрятали на пятнадцать суток в кутузку.

– Ну и ну! Это же черт знает что!

– Ничего особенного, – громко ответил Павел. – Зато я никому спуску не дал. Мне до пенсии-то осталось три года уже. Как-нибудь доработаю. Сила еще есть.

Павел красноречиво посмотрел на Андрея и скептически покачал головой.

– Бюрократия – это стена! Ее не переплюнешь, не перешибешь… Законы сейчас каждый день меняются. Сегодня дают пенсию в шестьдесят – завтра – не будут. Год прошел – уже страна другая. А с государственной машиной мне воевать не с руки. К тому же зарплату полиции повысили, военным – тоже… Это не с проста. Наша власть народа боится. Видимо ничего страшнее народного гнева для них нет.

– Пожалуй, – откликнулся Андрей со вздохом.

В этом деле он не мог с Павлом не согласиться. Тут он прав на сто процентов… Андрей вспомнил, как на однажды дискотеке окружила его толпа незнакомых парней. Все они были слегка навеселе, излишне возбужденные, и все с какими-то подозрительно наглыми рожами. Один из них попросил закурить, другой сказал, что надо для порядка отойти в сторону, и потрогал ремень у Андрея на брюках. Короче, стало ясно, что сейчас его будут бить. Просто так, потому что народу понадобилась жертва. Им показалось, будто он кого-то из себя строит, на кого-то не так посмотрел, или пригласил танцевать не ту. Да мало ли чего. Андрей отчетливо понимал, что не справится с ними, что эта толпа его раздавит. Но обиднее всего было то, что его будут бить ради разминки, и он ничего не сможет с ними поделать. Справится с ними не сможет. И если бы не один его плечистый приятель, который в тот момент проходил мимо, все могло бы закончиться довольно печально, потому что никакие слова эту компанию не остановили бы. Народ в едином порыве непобедим. Тут Павел прав.

– А вчера. Захожу я в школьную столовую, чтобы на обеде пожрать как следует, а меня не пускают. Представляешь, – неожиданно сменил тему Павел.

– Почему? – вяло поинтересовался Андрей.

– У физрука школьного юбилей, видите ли. Там, оказывается, столы накрывают для праздника. Ну, я, естественно, возмутился, права стал качать. Хотел этому физруку вмазать как следует. Показать ему кузькину мать. Но потом передумал. «Дайте хотя бы второе, – говорю, – первого мне не нужно».

– И что?

– Новая повариха вынесла мне еду какую-то. Я деньги отдаю, а она не берет. Это, говорит, от детей осталось. Другого ничего нет…

– Н-д-а!

– Живем как поросята. Хотя я потом еще приходил, в разгар веселья. Тогда все по-другому получилось. Все уже стали добрыми. Усадили меня за стол, заставили выпить. Я поглядел вокруг – глаза у баб масляные. Так и норовят сказать что-нибудь шаловливое. Ну, я, естественно, выпил с ними еще. Потом присел рядом с молодой химичкой. Ну, с той, которая в прошлом году учить начала. Хотел ей сказать чего-нибудь этакое, но слов подходящих не нашел. Застеснялся.

– Чего так? – переспросил Андрей.

– Робею перед красивыми бабами. Что тут поделаешь. Это у меня с детства. Но одному ухажеру ее я все-таки по башке настучал… Обидно стало. Она на него смотрит и смотрит, а на меня – ноль внимания. Я ей разные байки рассказываю, а она не слушает.

– И кого ты побил?

– Сам не знаю. Чужой какой-то мужик попался. Но при галстуке… Он после всех пришел. Не наш вроде.

– Может учитель какой?

– Да нет. Я не знаю его. Чужой какой-то мужик. Или еще чего… Но я его сильно не бил. Пару раз вмазал по загривку, да ушел в котельную.

Павел потупился, перевел взгляд куда-то за окно. Там на ветвях тополя трепетали на ветру последние желтые листья. Потом посмотрел на Андрея и спросил:

– А ты чего с лесным-то образованием в кочегары залез?

– Так получилось.

– Как это? – снова спросил Павел.

– Работы по специальности не нашел, – честно признался Андрей.

– Дурак! Было бы у меня какое-нибудь приличное образование, я бы уголь не таскал.

– А чем бы ты стал заниматься?

– Сидел бы в конторе какой-нибудь. На стуле качался возле компьютера. Я среди баб работать люблю… Глупость какую-нибудь им расскажешь – они смеются. Или в коридоре за жопу ущипнешь – им весело.

– Х-м-м.

– А чего? С хорошим образованием руками-то можно не работать. Башкой ворочать надо.

– Это не всегда получается.

– Да у тебя и в котельной-то не все выходит. То в дежурке не приберешься ладом, то у котла мусор оставишь. И насос после твоей смены все время надо проверять. То течет, то стучит. Подшипники, видно, не мажешь.

При этом Павел посмотрел на Андрея как-то невесело. Андрею от этого взгляда стало неловко. Он подумал про себя: «А что если у Павла настроение сегодня скверное? Чего доброго, решит, что я его чем-нибудь обидел и даст мне в лоб». Андрей немного еще посидел на нарах, повздыхал и решил на всякий случай из котельной ретироваться. Кто его знает, что у Павла на уме.

Мечта на велосипеде

Степка Голенищин живет в небольшом лесном поселке, расположенном на берегу Вятки. В центре этого поселка стоит громадный Дом культуры с облупившимся фасадом и двумя гипсовыми колоннами у парадного входа, на которых алюминиевой проволокой закреплен выцветший от времени плакат с надписью: «Решения 26 съезда КПСС – в жизнь»! Рядом с Домом культуры, на бугре, заросшем сиренями, возвышается полуразрушенная церковь. За церковью густо зеленеет обширное кладбище, а за кладбищем в старых купеческих особняках разместился туберкулезный санаторий, где работает санитаркой Степкина мама Лиза. В центре этого села расположен глубокий овраг, по дну которого протекает небольшая речка Бушуйка. Берега оврага завалены разноцветным мусором, но в весеннюю пору они густо покрываются цветущей зеленью и от этого чем-то начинают напоминать картины известных французских импрессионистов.

Папа у Степки зимой работает в школьной котельной кочегаром. Он ходит на работу в старой выцветшей фуфайке и кирзовых сапогах. Он большой, усатый и красный, как кирпич. Соседи почтительно называют его Андреем Ивановичем. Руки у отца от тяжелой работы твердые и шершавые, все в мелких трещинках. Он возвращается из котельной усталый, садится на кухне за стол, лениво ест суп и ведет с матерью грустные разговоры про жизнь. Из его разговоров понятно, что деньги за работу ему сейчас не платят, как положено, вот он и мечется, вот он и не знает, как свести концы с концами. Отец ругает новую российскую власть, проклинает рыночные реформы, но сделать ничего не может. Мама иногда с грустью соглашается с ним, иногда довольно грубо обрывает: «Молчал бы уж»! Всё зависит от того, выпившим он пришел с работы или трезвым.

От отца всегда крепко пахнет табаком и тройным одеколоном, которым он пользуется после бритья. Степке отец кажется хотя и не старым, но уже каким-то перезрелым, как гладкий августовский огурец – семенник. Это потому, что голова у отца уже на половину лысая, а шея морщинистая и коричневая от загара. У отца все уже в прошлом, а у Степки все впереди. Он летает во сне, вечерами читает Майн Рида и грезит далекими путешествиями. У него сейчас каждый день яркий и запоминающийся, сплетенный из множества событий, как затейливое макраме, где каждая нить – это новое чувство, каждый узелок – неожиданное, но яркое впечатление.

А еще Степка очень любит кататься на велосипеде, и соседская девочка Аня тоже любит. Они часто встречаются на дороге, но никогда не ездят рядом, вместе. Это потому, что Анька ему нравится. Она высокая, полненькая и очень смазливая. Когда она оказывается рядом с ним, когда смотрит на Степку своими большими синими глазами – он теряется и не знает, что ей сказать. Ему кажется, что говорить о любви еще рано, как, впрочем, и о дружбе, и о погоде. Поэтому при Аньке Степка чаще всего молчит. Так ему удобнее. А если она что-нибудь спросит, он отвечает одним словом – «да» или «нет».

У Аньки, по Степкиным меркам, очень короткие ноги. Из-за этого при езде на велосипеде она раскачивается с боку на бок. Ее велосипед виляет по дороге. Издали это выглядит смешно, но Степка старается не смеяться. Когда Анька катается на велосипеде, Степка забирается на пологую крышу сенного сарая и наблюдает за ней. У Аньки прекрасный новый велосипед с высоким рулем и блестящими спицами. Степка давно мечтал о таком. У Степки, конечно, тоже есть велосипед, но совсем не такой. Степкин велосипед отец собрал из какого-то ржавого хлама и выкрасил половой краской, которая несколько лет на улице валялась. От этой краски велосипед стал рыжий, ни на что не похожий. Поэтому Степка катается на нем только по вечерам, и школьным друзьям старается на глаза не попадаться. Раньше он у родителей просил, чтобы они ему тоже новый велосипед купили, а потом немного повзрослел и перестал просить, понял, что новый велосипед у них покупать не на что. Сами с копейки на копейку перебиваются.

– Чего это ты на крыше-то сидишь, как сыч? – иногда спрашивает его отец. – Больше тебе заняться нечем?

– А чего? – грубо отвечает Степка. – Нельзя, что ли?

– Шифер проломить можно. Вот чего. И картошку давно пора полоть, жуков колорадских собирать. Не все нам с матерью горбиться. Слез бы да помог родителям.

И чего, собственно, отец к нему пристает, чего цепляется? Сам иной раз ничего не замечает по целой неделе, ходит как чумной, а то вдруг прицепится, как банный лист, особенно когда трезвый. И память у него стала дырявая. Сам чего-нибудь потеряет и закричит на Степку, как будто он все его инструменты разбросал, где попало. Иногда Степке кажется, что отец только пить умеет да ругаться. Мать так и называет его: «Наш пропойца». И никто не называет отца по имени отчеству, все говорят просто Андрей.

А вот у Аньки отец совсем другой. Даже Степкина мать говорит про него, что он человек представительный. На улице без галстука не появляется, в районный центр на своей машине ездит. С ним, наверное, и поговорить можно обо всем.

В большом доме у Аньки есть своя комната с высоким окном в сад. В саду под окном растет жасмин. Анька придет с уроков, поест чего-нибудь вкусного, запрется в своей светлой и удобной комнате, и что-нибудь читает. Степка видит с крыши ее склоненную над книгой голову. А у Степки вместо комнаты – стол за перегородкой, на котором к тому же стоит мамина швейная машина. Когда мама в доме одна, это еще ничего, но если к ней какая-нибудь подружка зайдет, да мать при ней начнет на машине строчить, болтая всякую чушь, то какие уж там уроки. Степка наслушается маминых разговоров, натерпится окриков и сделает вид, что все выучил. Выждет подходящий момент и попросится у мамы на улицу «побегать», а мать ему вместо ответа – шлеп массивной рукой по затылку.

– Вот тебе беготня, троечник несчастный!

– Чего ты? – обидится Степка.

– Ничего. Пока по русскому языку второй раз все не прочитаешь – никуда не пойдешь. А я проверю потом. Спрошу.

И всегда так…

Зимой отец у Степки работает в школьной котельной кочегаром. Из широких школьных окон видно, как отец долбит смерзшийся каменный уголь. И все, кто проходит в это время мимо отца, почему-то стараются с ним заговорить. А он всем отвечает, да еще при этом выразительно размахивает руками. Как будто это тоже его обязанность – со всеми беседовать, всех выслушать и дать дельный совет. Руки у отца длинные, фуфайка промасленная с круглой дыркой на локте, из которой торчит вата, а на ногах старые кирзовые сапоги с загнутыми вверх носками. От тяжелой работы он часто дышит, ему на глаза сползает замусоленная до последней степени меховая шапка. Он часто выпрямляется и толкает ее обратно концом темной рукавицы. Иногда, отдыхая, отец закуривает. В такие минуты Степке жаль отца. Непутевый он какой-то, неинтересный.

Учителя местной школы почему-то считают Степку плохим учеником, и между собой вполголоса сетуют, что он натурой пошел в отца, только пока еще не выпивает, но, когда вырастет, с ним обязательно хлебнут горя. Даже, когда Степка очень хорошо выучит урок, когда все, что нужно расскажет, к его знаниям учителя относятся с прохладцей и по инерции больше тройки ему не ставят. Должно быть, полагая, что это ему все равно ни к чему. В ПТУ и с тройками Степку возьмут. Вообще, в школе к Степке отношение какое-то несерьезное из-за отца. И неважно, что отец хороший плотник, что он рисует масляными красками прекрасные натюрморты, что стихи иногда пишет. Выпивка почему-то все затмевает – люди только ее видят.

Степке, порой, очень стыдно за отца. Стыдно за то, как он выглядит, и за его непрестижную работу тоже стыдно. Да потом еще прощелыги разные водки накупят и лезут к отцу в теплое место посидеть, по душам поговорить. У других ребят отцы, как отцы: инженеры, механики, трактористы, а у Степкиного отца престижной работы нет. И при этом он еще чему-то пытается Степку учить, тогда как сам ни в чем толком не разбирается.

Вон, у Аньки отец прохиндей, все знают, что он в своем магазине водку паленую продает, но это почему-то не портит его репутации. Учителя к нему только на «ВЫ» обращаются, между собой бизнесменом называют. Лучше бы Степкин отец тоже прохиндеем каким-нибудь был, чем так. Таких людей сейчас все уважают. У них авторитет, большие дома, красивые машины. Да и сам Степкин отец однажды сказал, что все начальники сейчас воры. Рабочим деньги вовремя не платят, а сами себе трехэтажные особняки строят.

Иногда во время большой перемены Степка ходит к отцу в котельную. Там для кочегаров небольшая каморка в самом конце приземистого здания. Кочегары называют ее забегаловкой. В забегаловке стоит топчан с полосатым матрасом и стол, липкий от чая и красного вина, а на двери душевой комнаты нарисована голая женщина во весь рост. На подоконниках толстым слоем лежит темная и прохладная пыль.

Отец в котельной всегда встречает Степку неприветливо. Сразу видно, что ему неловко перед сыном. Он, кряхтя, поднимается с топчана, наливает в мутный стакан темного чая и говорит:

– Ну-ка, сынок, сбегай, посмотри, сколь там на градуснике-то?

– Сейчас, – отвечает Степка с готовностью и бежит к котлу.

А его отец тем временем переставляет недопитую бутылку портвейна из – под стола в тумбочку.

– Ну, сколько там набежало? – деловито спрашивает он сына, когда тот возвращается.

– Шестьдесят.

– Ну вот и ладушки. Не парится им там в школе-то. Хватит, – говорит отец, имея в виду вечно зябнущих учителей. – А то уголь к новому году закончится – нечем будет школу топить. Тогда как?

Какое-то время после этого отец молчит, а потом неожиданно спрашивает, поднимая глаза на сына:

– Ты зачем пришел-то?

– Так просто, – отвечает Степка.