Терийоки и его обитатели. Повесть

Сережка зажмурился и прыгнул. Удар был такой страшный, что он несколько секунд не мог даже вздохнуть и боялся открыть глаза. Вокруг гремел хохот.

В поликлинике сказали, что в левой руке трещина. Положили гипс.

Он не рассказал маме, что случилось, сказал, что поскользнулся в овраге. Больше всего на свете он боялся, что мама запретит ему водиться с остальными ребятами, если вдруг они когда-то решат с ним знаться.

В это же лето умер Константин Кулешов, не перенеся второго инсульта.

Не стало у Сережки деда, убрала мама из комнаты ширму и начала собирать Сережку в школу, пора было идти в первый класс.

Наступило первое сентября.

В новенькой форме, с левой рукой на перевязи, держась за маму, шел Сережка к автобусу. Дождались триста второго, все же на копейку дешевле, не пятак, а всего четыре. Доехали до школы, торжественная линейка и в класс.

За одну парту с ним посадили курносую белобрысую девчонку Надю.

На последнем уроке захотелось Сережке в туалет, да так сильно, что он даже зажмуривался, борясь с природой. Как же быть, рука одна, и вспомнил он, с каким трудом застегнула утром ему мама пуговицы на штанах с неразработанными еще петельками. Не дотерпел он, и набралась под партой солидная лужица.

Сначала кто-то из сидевших сзади заметил, начал показывать пальцем и хихикать, потом уже смеялся весь класс. Поняв, в чем дело, учительница вывела его из класса, приговаривая:

– Беги, Сереженька, домой. Ничего страшного, не расстраивайся так.

– Мне маму ждать, – ответил он.

– Ну, подожди внизу, в раздевалке.

За спиной раздались поспешные шажки, подбежала Надя:

– Я с ним.

– Нет, девочка, тебе надо на уроке остаться, – возразила учительница.

– Нет. Раз нас вместе посадили, мы должны друг друга поддерживать, – и, не оборачиваясь, побежала за Сережкой вниз по лестнице. В раздевалке села на соседний стул и дождалась вместе с ним Соню.

Вечером мама надрезала края петелек на школьных брючках, а чрез три дня сняли гипс, но кличка «ссыкун» прилипла навсегда.

Приноровилась Соня, чтобы не отпрашиваться с работы, сажать Сережку в автобус к дяде Коле Ропшину. Устремлялся Сережка под никелированную трубу, прилипал носом к лобовому стеклу, как вперед смотрящий на пиратской шхуне из книжек, прочитанных ему мамой. На остановке «Школа» дядя Коля никогда не трогал автобус с места, пока мальчонка не перебежит дорогу и не нырнет в кусты, чтобы вынырнуть из них уже у ступеней школы за спиной памятника Ленину.

Занимался он много, с русским было все хорошо – врожденная грамотность и легкое понимание языка, с чтением тоже проблем не было, а вот с арифметикой была ну просто беда.

Как-то весной на перемене он бродил по школьному двору. Подошли четвероклассники:

– Эй, луковица, ты чей?

Он не понял, пожал плечами.

– Где батька твой? – уточнили вопрос.

– У меня нет папы.

– А откуда же ты взялся?

– Меня маме аист принес.

– Ха, – со знанием дела ответил мелкий знаток, – его мамке аист этого шибзика, видать, клювом сделал. Спроси у мамки, понравилось ей?

В ответ дружный молодецкий хохот.

Вечером перед сном, лежа под одеялом и наблюдая, как Соня гладит белье, спросил:

– А где мой папа?

Она замерла с поднятым утюгом в руке, осторожно поставила утюг на подставку, зачем-то вытерла руки передником, вздохнула и, подойдя, села на край своей постели, где теперь Сережка спал один. Как всегда, когда она волновалась и терялась, свет вокруг окрасился холодным подрагивающим голубоватым цветом.

– Твой папка далеко на Севере. Он работает там, добывает полезные ископаемые.

– Зачем?

– Чтобы у нас здесь было светло, чтобы в школе у тебя было тепло, чтобы ты не мерз и не болел. Он думает о тебе, он заботится о тебе и поэтому должен там работать.

– А почему другие там не работают?

– Все где-то работают. Вот дядя Коля работает, чтобы возить детей и взрослых, я работаю, чтобы было чисто в библиотеке, чтобы книжки лучше сохранялись и такие как ты могли узнать много всего интересного про наш мир и всех, всех людей других.

Как-то раз Сережку поймали несколько одноклассников покрупнее в туалете, двое держали, а третий, набрав в ладошки воды из-под крана, с усердием поливал Сережкины брючки. Когда он вернулся в класс, все вокруг стали зажимать носы и отскакивать от него:

– Ссыкун!

Надя встала рядом с ним, достала из своего ранца носовой платок и обтерла ему штаны:

– Молчите, дураки! – крикнула она, и обращаясь к Сережке. – Садись, не обращай внимания.

В третьем классе, заметив, что на арифметике Сережка заглядывает ей через плечо в тетрадку, она прикрыла лист рукой и прошептала:

– Списывать не дам. Хочешь, я после уроков могу тебе помочь с домашней работой?

Он кивнул.

Почти каждый день они оставались в классе, и Надя пыталась вложить ему в голову премудрости, которые творятся в этом мире с цифрами и числами, но то ли бедолага не способен был постичь эти сложности, то ли у Нади не хватало педагогического таланта.

Так и тянул он этот тяжкий груз вычислений максимум на «между двойкой и тройкой».

Другой раз и тоже в туалете одноклассники покрасили пучок его волос на макушке зеленой краской, а потом в коридоре и классе плясали вокруг него и распевали:

– Лу-ко-ви-ца за-мор-ская! Лу-ко-ви-ца за-мор-ская! Лу-ко-ви-ца за-мор-ская!

Надя увела его в столовую, где перед дверью был ряд раковин, и отмыла его волосы, благо, что краска была акварельная. Но он все равно ждал, что в какой-то момент она встанет в круг с остальными и начнет над ним смеяться. Он опасался ее, он тянулся к мальчишкам. Чем больше они над ним издевались, тем сильнее его тянуло стать равноправным членом их компании.

Когда он перешел, хотя и с трудом, в четвертый класс у них появились отдельные учителя по каждому предмету. Больше всего ему понравилась Елена Борисовна – учительница по русскому языку и чтению, уж очень она была похожа на его маму, такая же тихая, худенькая, со светлыми волосами и печальными глазами.

Учителем математики стал Ворчунов Николай Семенович – невысокий, жилистый мужчина с седыми волосами и в проволочных очках. Он всегда носил один и тот же галстук и серый, как школьная форма, костюм, за глаза все ученики в школе звали его, естественно, Ворчуном.

Ворчун вел беспощадную войну с кражами, процветающими в школе.

Сначала пропадали деньги и всякие мелочи из карманов в гардеробе, поймать воришек не удавалось, но постепенно все ученики привыкли ничего не оставлять в карманах верхней одежды. Тогда кражи перешли в открытые поборы. Старшеклассники отбирали у малышей деньги, выдаваемые родителями на завтраки, те, кто не отдавал добровольно, помечались разбитыми носами и синяками. Добиться у малышей показаний не представлялось возможным, все были запуганы и иногда решались пожаловаться только родителям и то без имен и фамилий. Ворчун грозился привлечь к делу милицию, вывести негодяев на чистую воду и обеспечить им оформление привода в отделение, благо оно было в двух шагах от школы.

После первых десяти дней занятий он вызвал к себе Соню и предложил ей:

– Если вы не против, я бы хотел дополнительно позаниматься с Сергеем, иначе ему будет не закончить школу.

Соня низко опустила голову, боясь взглянуть на учителя, она их с детства не то чтобы боялась, но чувствовала себя жутко стесненной в их присутствии:

– У меня нет денег на это, – пролепетала она, да так тихо, что Ворчунов еле расслышал, а поняв, о чем она, рассмеялся.

– Вы меня неправильно поняли. Я хочу ему помочь, деньги здесь не причем. Просто у меня каждый день, как минимум, шесть уроков, плюс всякие мероприятия школьные. Мне было бы удобно, чтобы Сережа приходил ко мне вечером домой, и мы бы с ним хотя бы два-три часа в неделю занимались. Я не вижу причин сомневаться в том, что он сможет переломить свой страх перед моим предметом.

Соня вскочила из-за парты, за которую села напротив учительского стола, и начала быстро кланяться Николаю Семеновичу:

– Спасибо вам, огромное! Спасибо!

Он испуганно встал и, ухватив ее за плечо, заставил прекратить кланяться. А ей показалось, что забрезжило что-то розовое, как тогда, когда был Олег.

– Что с вами? Успокойтесь! Это же естественно помочь детям.

И начал Сережка то раз, а то и два раза в неделю ездить к Ворчуну в его комнату в коммунальной квартире на проспекте Ленина в каменном доме возле рынка. Раньше рынок был на Ленина, почти напротив улицы Красных Командиров, где сейчас стоит большой дом с магазинами и банком.

Они занимались математикой, пили чай с сушками, иногда просто разговаривали.

– Так у меня ничего и не получается, – тяжко вздохнул Сережка над нерешенной задачей.

– Почему же ничего? Первая же получилась. Надо усилиться в своем труде, и начнет получаться больше. Если не опускать руки, то человек на многое способен.

– А зачем? Мы же все умрем.

– Умрем, конечно, – удивленно поднял брови учитель, – Но это произойдет очень нескоро, а до этого надо жить, а значит надо трудиться.

– Жить? Долго? Жить долго, чтобы умереть?

– Но жизнь – это же самое дорогое, что дано человеку…

– Зачем? Чтобы столько лет мучаться, а потом еще и умереть? Может лучше, если бы она была короче?

– Если ты будешь жить недолго, ты принесешь большую боль твоим близким, маме, например. Ты же любишь маму и не хочешь приносить ей несчастье?

– Я ее люблю, очень люблю, я даже на нее не сержусь, не обижаюсь.

– За что тебе на нее обижаться?

– За то, что она меня родила, что я появился здесь среди людей. Я не сержусь на нее, она же не знала, каким я буду, каким я стану…, как мне будет тяжело, как все вокруг меня будет не для меня. А вдруг ей будет лучше, если бы меня не было, она бы так не расстраивалась, не волновалась, не плакала бы по ночам, я же слышу. Может, я приношу ей несчастье, потому что еще живу?

Николай Семенович смотрел на маленького человечка и не знал, что ему сказать, в голове крутились какие-то заученные правильные фразы, вдолбленные в мозг годами учения и повышения квалификации.

***

Однажды, в день, когда должно было состояться очередное дополнительное занятие, Сережка увидел на последней перемене, что Семен Николаевич, поспешно натягивая на ходу плащ, выскочил из школы.

Подумав, что тот пошел домой раньше, мальчик решил, будет лучше пойти на занятие сразу после школы, а не ездить сначала домой и не терять зря столько времени.

На его звонок обитую дерматином дверь открыла пожилая соседка Ворчунова:

– Ты к Николаю? – спросила она, приглядываясь к гостю.

– Да.

– Проходи, знаешь где?

– Да.

Он прошел по длинному темному коридору, заставленному шкафами, коробками, велосипедами и лыжами. Лампочка висела только в начале, около входной двери, поэтому остаток пути мальчик, хоть и знал его хорошо, проходил на ощупь. Тихо постучал, и ступил на порог комнаты учителя.

Занавески были задернуты, но в свете пробивавшегося сквозь них весеннего дня он увидел что-то странное. На кровати у стены происходила какая-то возня. Приглядевшись, он увидел, на кровати Ворчуна и какую-то женщину, Николай Семенович, лежа сверху, как показалось Сережке, извивался под одеялом, уткнувшись лицом в шею женщины, а она достаточно громко стонала.

На мгновение оторопев, мальчишка, опомнившись, выскочил назад в коридор и тихо прикрыл дверь. Сначала он хотел убежать, но, подумав, решил остаться, и сел на старый табурет, стоявший за шкафом в коридоре.

Ждать пришлось долго, но вот за дверью комнаты послышалось движение, шаги, какие-то всхлипы, наконец, дверь открылась и вышли двое. Глаза Сережки окончательно привыкли к полумраку, и он узнал и Николая Семеновича, и его спутницу – русичку, Елену Борисовну, которая, как показалось мальчику, плакала. Взрослые ушли по коридору, хлопнула входная дверь, назад вернулся Ворчун и только теперь заметил, забившегося в угол ученика.

– Ты давно здесь? – спросил он.

– Нет, – ответил Сережка.

– Заходи, – Николай Семенович распахнул дверь в комнату, вошел первым, раздернул шторы, поправил покрывало на кровати и сел к столу. – Есть хочешь?

– Нет.

Дрожа всем телом от волнения, Сережка не сдержался и спросил:

– А вы обижали Елену Борисовну?

Николай Семенович впал в задумчивость. Связь его с Еленой, продолжалась уже три года, и, как все тайное, в последнее время и эта связь стала явной, получился скандал, который не постеснялся вынести на суд общественности Еленин муж. Тяжкий разговор состоялся у Ворчунова с директрисой школы. Как вы могли? Семья – ячейка общества! Мать двух детей! Уважаемый муж! Пример ученикам! Ну и все в том же духе. Сегодня у них с Еленой было последнее прощальное свидание.

– Наверное, да, – тяжело вздохнув, прервал паузу Николай Семенович.

– Зачем? Она же слабее вас.

– Да, слабее. И я виноват в том, что дал волю своим чувствам, которые в результате привели к тяжелым для Елены… Борисовны последствиям, – он не понимал, как объяснить ребенку.

А Сережка думал совсем о другом.

О том, как Елена Борисовна похожа на его маму, и почему в этой жизни обижают только его, его маму и людей похожих на них? Зачем Николай Семенович делал больно и мучил ее? Неужели только потому, что она похожа на маму и потому, что она такая же слабая, и ее некому защитить?

Путаница мыслей совсем измучила Сережку, а сердце пронзила острая обида на учителя, ведь мальчишка же так его уважал, почти любил и так доверял, а оказывается он не лучше других, даже хуже, потому что притворяется хорошим, добрым, а сам!…

Занятие получилось какое-то нервное и скомканное.

На следующий день на большой перемене, сидя на скамейке рядом с компанией ребят постарше, Сережка услышал, как Леха Плейшнер сказал кому-то из приятелей:

– Ворчун-то еще и с русичкой крутит.

У Плейшнера была, конечно, настоящая фамилия – Степанов. Но когда ему кто-то из десятиклассников размазал на голове липкую ириску, и пришлось ему выстричь часть слипшихся волос, приятели вспомнили вышедший год назад фильм о нашем крутом разведчике и нарекли Леху новой кликухой.

– Да. Он делает ей больно, – неожиданно влез в разговор Сережка.

– Чего, чего, малявка? Что ты там пищишь? – наклонился к нему Плейшнер, да и остальные обернулись, с удивлением глядя на малыша, лезущего во «взрослые» беседы.

Все еще находясь под впечатлением вчерашнего открытия и не проходящей обиды, Сережка не мог удержаться, его все еще распирало возмущение от сделанного накануне открытия, о готовности Николая Семеновича обидеть слабого.

– Он ее кусал за шею, а она плакала, – выпалил он.

В это время к компании подошел старший брат одного из ребят – Василий Белов, недавно вернувшийся из армии, и теперь являвшийся грозой для любого, кто попытается покуситься на главенство в школе компании, в которую входил его младший брат – Петька, Леха Плейшнер, Иван Выходцев и еще несколько мальчишек.

Сережка рассказал, свидетелем чего он стал.

Василий, заметив, что Леха хочет что-то сказать, дернул его за рукав и скомандовал:

– Так, парни, пошли разговор есть, дайте этому отдохнуть, перемена у него.

Когда Сережка возвращался с автобуса домой и проходил через «Ленинградец», от навеса над теннисным столом подбежал Плейшнер и крикнул:

– Эй, Серега, куда торопишься?

– Домой, – удивился мальчик тому, что кто-то вообще знает его нормальное имя.

– Пойдем к нам, одному-то скучно, – предложил Леха, взявшись за плечо Сережки и повернув его в сторону навеса.

Там сидело человек десять ребят, асфальт вокруг скамеек был заплеван и забросан окурками, на столе валялись ракетки и пара шариков. Со всех сторон послышались приветствия, Сережку усадили на одну из скамеек, кто-то, откусив кусок картонного мундштука беломорины, протянул бычок малышу:

– На, затянись, – и вставил окурок ему в зубы, Сережка вздохнул, резкий дым попал в горло и вызвал захлебывающийся кашель и тошноту.

– Эй, полегче! – подошедший Василий Белов, вынул изо рта малыша окурок и выбросил его в кусты. – Успеешь еще научиться! Слушай, парень, тут такое дело, нам нужна твоя помощь в одном очень важном деле. Ты же не против помочь нам, пора тебе, уже подрос, пора в нашу компанию подтягиваться. Как ты насчет этого?

У Сережки от предложения и перспективы перехватило дыхание, неужели свершилось, неужели теперь все изменится?!

– Ну, что? – еще раз спросил Василий.

– Я согласен, а что надо делать?

– Помнишь, ты говорил, что Ворчун русичку обижает, больно ей делает? Так вот, решили мы ему отомстить и защитить Елену и других, кого он еще может обидеть. Чтобы знал он, что есть у нас тут сильные и благородные люди, что есть, кому слабых защищать.

– А как это сделать?

– Да просто, от тебя ничего сложного не надо. Смотри, изобразим, что тебя бьет Леха, изобразим так, чтобы это увидел Ворчун, он вступится, а мы потом скажем, что Леха тебя не трогал, а Ворчун на него напал и побил. Ты подтвердишь, и тогда Ворчуна накажут. Как тебе идея?

– Хорошая, наверное, – ответил Сережка, не очень понимая, что должно произойти и какова его роль в этом, но то, что Николая Семеновича накажут за то, что он обижал слабых, наверное, правильно.

Как решили, так и сделали. Получилось даже лучше.

Когда проходивший мимо кустов на подходе к школе Ворчунов услышал жалобный Серегин призыв о помощи, и увидел «нападавшего» на малыша Плейшнера, он не только оттолкнул нападавшего от ребенка, но еще в запале хлестнул его ладонью по лицу, что заметили две девчушки, спешившие на уроки. Если бы Леха нападал на кого-нибудь другого, а не на этого несчастного, затурканного маленького изгоя, скорее всего, Николай Семенович действовал бы более спокойно и смог удержать себя в руках.

Сцена получилась впечатляющая, а скандал разразился грандиозный.

– Николай Семенович, ну как вы могли, поднять руку на ребенка, вы же учитель. Как мы можем теперь объяснять детям, что драка – это не выход, что это проступок, это преступление! – директриса нервно мерила шагами свой кабинет.

– Татьяна Ивановна, это был не ребенок, это был старшеклассник, напавший на малыша…

– Ни на кого он не нападал, они стояли и разговаривали.

– Это ложь.

– Николай Семенович, сейчас соберутся все участники, и мы выясним ситуацию. Я понимаю ваши чувства, вы давно пытаетесь доказать, что Алексей Степанов и некоторые его приятели участвуют в отнятии денег у малышей, но вам так и не удается найти доказательства, и вы сорвались, но это не делает вам чести. Имейте ввиду, если не подтвердятся ваши слова, я попрошу вас написать заявление по собственному желанию. Это единственное, что я могу для вас сделать, чтобы не предавать делу широкой огласки.

Все участники собрались в учительской. Девочки рассказали, что они видели, Леха рассказал свою версию, потом всех детей выпроводили из учительской, оставили одного Серегу.

– Сереженька, – обратилась к нему директор, – Пожалуйста, скажи нам, нападал ли на тебя Алексей Степанов, отнимал ли он у тебя что-нибудь? Говори правду, не бойся, никто из ребят не узнает, что ты тут скажешь. Не бойся их, я тебе обещаю полную тайну и защиту. Ты можешь сказать правду?

– Да.

– Скажи, нападал на тебя Алексей?

– Нет, – уверенно, как учили, ответил Сережка, прямо глядя в глаза Николаю Семеновичу, взгляд которого как будто бы потух после ответа ученика, голова опустилась на грудь, и так, не поднимая головы, учитель встал и в полной тишине вышел из учительской.

Глава 4. Лето 76-го

1. Страшный день

Прошу у вас заранее извинений, так как планирую немного отступить от принятого в моих записках порядка. Тут я попытаюсь часть действий перенести в наш областной центр, город Ленинград, но не потому, что пытаюсь замахнуться на рассказ о его истории, а только лишь имея необходимость эту для характеристики некоторых героев данной части записок. Еще раз приношу свои извинения за отступление от точного следования названию.

Начнем рассказ о лете, конечно, с весны.

Итак, весна 1976 года, город Ленинград. Обычный для большинства будней день.

Но вот, к моему великому сожалению, для нее это был самый страшный день. «Самый!» – называла она его мысленно, и, хотя и повторялся он из месяца в месяц, привыкнуть к нему было невозможно, да и предотвратить его она уже и не пыталась. Как обычно, уже с самого утра ныло сердце, душа напряглась в ожидании.

Поминутно вздыхая и пытаясь хоть чем-то отвлечься от грустных мыслей, она усерднее обычного занималась привычной работой, которая, к сожалению, занимала лишь руки, а не сердце и даже не голову.

В такие дни она всегда вспоминала давно ушедшие годы, пронесшиеся как единый день, пыталась оживить в памяти только радостные, счастливые дни – как бы сопротивляясь одолевавшей тоске, а на самом деле еще больше изматывая себя.

Окончив работу, заперла в кладовку ведра, швабру, прополоскала тряпку, скинула косынку, черный рабочий халат, умылась и вышла из здания школы в шум и веселье весны.

Вслед ей задребезжал звонок, зазвенели детские голоса.

Она посторонилась, пропуская мимо себя шумную ватагу мальчишек, рвущихся к футбольному полю, на ходу сбрасывая пиджаки и ранцы.

Придя домой, она принялась мыть, оставленную мужем и сыном, посуду.

Страшный день! Как он часто приходит в дом, каждый месяц – день получения мужем зарплаты, а сыном стипендии в училище. А ведь скоро еще и майские праздники, она тяжело вздохнула.

Первый раз, когда сын получил деньги, она даже подумала: скорее бы уж в армию что ли забрали, но потом испугалась и больше не думала об этом, гнала эти мысли от себя. Какой – никакой, а все-таки сын. Свой, родненький!

Звонок.

Это отец – звонок короткий и какой-то заискивающий.

Он еще довольно твердо стоял на ногах, но, пройдя в комнату, сразу же развалился на кровати, что-то забормотал, размахивая руками, пытаясь дотянуться до сумки, упавшей на пол. Продолжая бормотать, он делал ей какие-то знаки, жалобно поднимал брови.

Она сняла с него ботинки и положила его ноги на кровать. Он заплакал и уснул.

Проснулся он скоро и, с трудом поднявшись, поплелся на кухню извиняться. Он всегда извинялся.

Она сидела, склонившись над ведром, и чистила картошку.

– Лиза, – язык плохо повиновался, – ты пойми. Я-то сам этого… тоже плохо. Пойми! А?

– Есть будешь?

Он положил ей руку на плечо и тяжело плюхнулся на соседний табурет, стараясь преданно заглянуть в ее глаза:

– Ты, Лиза, этого… пойми. Нас на базу сослали, капусту там перебирать всякую. Погнила она там. Я этого не хотел. Верь, Лиза, я же обещал.

– Эх, Коля, Коля! – вздохнула она. – Сынка же губишь. Сам посуди, да не мотай головой-то! Губишь, губишь. Сколько раз уже говорено? Эх, сыночек! Он-то еще мальчонка совсем, а, на тебя глядючи, чего вытворяет?

– Ты, мать, ему втолкуй.

– Я же одно толкую, а ты ту же минуту его обратно растолковываешь. Эх, Коля, Коля! Поди, хотя бы умойся, да тапки надень. Ноги-то об пол застудишь.

– И без того парилка. С того все и пошло. Выпил-то я не густо, да в брюхе было пусто, да еще и жара эта. Не казни.

– Давай, давай, хоть щец поешь.

– Ага. Знаешь, Лиза, я же тебе сюрприз приготовил! Сейчас преподнесу.

Она удивленно посмотрела на мужа:

– Чего еще?

– Во, во, погоди!

Он заспешил в комнату, но, зацепившись плечом за косяк, чуть не упал и дальше пошел осторожно, не торопясь. Скоро вернулся назад с сумкой.

– Во, во, погоди!

На стол посыпались обрывки газет, черствые хлебные корки, пробка, мятая пачка папирос, и, наконец, появился более-менее аккуратный среди этого хаоса сверток.

– Во!

Сбросив на пол бумагу, он поставил перед женой блюдечко и пузатую в горошек чашку.

– Эх, Коля, Коля!

Она погладила его по щеке и даже улыбнулась.

– Помнишь? – спросил он, шмыгнув носом.

– Помню.

– Я-то, как один раз на нее случаем глянул, еще с недельку назад, так, поди, сразу вспомнил. Решил: деньги дадут, пойду и преподнесу тебе хотя бы одну, – он с довольным видом смотрел то на жену, то на свой подарок.

– Спасибо, Коленька!

– Домой ехал, все боялся – побьется она в сумке, ан – нет. Довез, гляди-ка. Это ж сколько их тогда было?

– Шесть, Коленька. Шесть штучек и все как одна. Помнишь, значит?

– Как же! Мы их после свадьбы-то и прикупили, а Федька их все разом и разбил.

– Да. Он тогда это первый раз пошел. Я-то его держала, а ты в другом конце комнаты и кликнул. Он как потопал, потопал, я и обомлела вся. Гляжу, а глазам своим и не верю – идет! Идет, как сейчас помню. После упал, а за салфетку-то и схватился ручонкой, и все чашки об пол. Вот, ты-то хохотал! – она вздохнула и взглянула на мужа.