Терийоки и его обитатели. Повесть

Несколькими часами позже, лежа в своей постели, в которую пробрался на цыпочках, неся в руках сандалии, Валерка смотрел в звездное августовское небо за окном, вспоминая впервые пережитые ощущения и прислушиваясь к поднимающимся откуда-то из глубины души чувствам.

Так же в темноте лежала у себя Зинаида, понося себя за совершенное последними словами и сияя в темноту удовлетворенной, довольной улыбкой.

***

И покатились события дальше.

Чуть ли не каждый вечер, как стемнеет, устремлялся Валерка к заветной теткиной двери на Авиационной. Если же она дежурила, то в «Ленинградец», где спускались они в полуподвальную кладовую, заваленную тюками с вернувшимся из прачечной постельным бельем, и уж там-то им никто не мешал.

Как-то, лежа рядом с Зинаидой на ее высокой мягкой постели, потянулся он к висящей на стуле куртке и вытащил пачку папирос.

– Ты что это к куреву пристрастился? А не рано? – возмущенно воскликнула она.

Он остолбенело уставился на тетку.

Поняв комичность ситуации, Зинаида залилась громким заразительным хохотом.

За окном мягко посыпался на кусты первый снежок, потом легли сугробы, потом растаяли, оголив зимнюю грязь и пробивающуюся сквозь нее молодую травку, робко затрепетала на ветру молодая, неокрепшая листва, потом окрепла, пожелтела, облетела, вернулся снег.

Шло время.

Как-то раз, под осень, сидели мы все под навесом возле теннисного стола в «Ленинградце» (тоже одно из культовых мест детства, но об этом потом), было скучно и, вдруг, из-за кустов появился развеселый Леха Плейшнер, позвякивая в сетке двумя пузырями. Разлился по стаканам портвешок и потекла мирная неспешная беседа. Стемнело, и заторопился куда-то Валерка.

Зинаида встретила его в комнате угрюмым взглядом:

– Есть хочешь?

– Не, не охота.

– Что-то еще?

– Ну…, – он удивленно посмотрел на нее.

– Если больше ничего, то топай домой баиньки.

– Зин, ты чего? – пробасил Валерка.

– А ничего! Какое-нибудь одно удовольствие выбирай. Еще раз учую, что пришел ко мне с запахом, вообще выгоню! Давай, давай, шагай, откуда пришел!

Неизвестно это или нет, но что-то отвратило парня от основного российского зла. Так и не пристрастился он к нему никогда.

Одной из зим приехала с дочкой вдвоем в свое жилье на Среднем проспекте Мария Степанова, разведясь с мужем, за которым жила последние лет двадцать в далеком северном Мурманске.

Дочку ее звали Аллой, но к ней с малолетства крепко прицепилось прозвище Дюймовочка. Действительно была Аллочка миниатюрной с ангельской трогательно наивной внешностью.

Приехала и попала в один класс с Валеркой, и пришел к парню период, через который он однажды несколько лет назад лихо перемахнул, попадя сразу намного дальше. Начались смущенно перехваченные взгляды, нерешительность при разговорах, румянец на щеках при случайных соприкосновениях, томление при затянувшемся отсутствии одного из двоих, да что тут размусоливать, каждый из вас, наверняка, помнит, как это бывает.

– Хорошая девочка, – отозвалась о Дюймовочки Зинаида и решительно добавила, – Повезло тебе такую встретить, береги свои отношения с ней, не расплескивай, – вздохнула она и взъерошила волосы племяннику, улыбнулась и чмокнула, притянув его голову вниз, в лоб.

Подошло время, и пошли разговоры, а потом уже и приготовления к свадьбе.

Как обычно ночью Валерка покуривал папироску, а Зинаида, облокотившись на локоть, перебирала его кудри, разбросанные по подушке:

– А у вас было уже что-нибудь? – спросила тихо она.

– Нет, – покачал головой Валерка, – она говорит, только после свадьбы.

– Ну и правильно, – она прижалась к нему и тихо-тихо зашептала на ухо. – Валера, помни, там, ну, когда…, понимаешь, должен ты быть очень нежен, не торопи ничего, дай ей ощутить себя в безопасности, не спеши, ребенок же она еще совсем.

Только-только отгремела свадьба, казалось, еще и гости-то опохмелиться не успели, а пришла из военкомата повестка Валерке.

И это известие окончательно повергло Зинаиду в отчаяние и тоску, и, ворочаясь в постели без сна, решилась она на отчаянный поступок.

Утром в день отвальной он, сославшись на встречу с дружками, был у Зинаиды. А уже вечером собрались и родные, и друзья в осеннем дворе на Авиационной. Там было удобнее собирать большие компании. Прозвучали напутствия, прозвенели стаканы, чуть всплакнули, а потом Зинаида и Елена, обнявшись, как в былые времена, затянули на два голоса:

«Опустела без тебя земля,

Как мне несколько часов прожить…»

А на утро уехал новобранец на службу Отечеству.

Пролетели два года, за которые узнал Валерка из трогательно-нежно-влюбленно-доверчиво-искренних писем Дюймовочки, что родилась у них дочка, девочка здоровая, веселая, почти не мешает спать по ночам, а уж когда фотографии пришли письмом, то совсем стало ему невмоготу дослуживать, так защемило сердце и домой потянуло.

От тетки он получил всего два письма, одно в самом начале службы:

«… и встретила я одного человека, серьезного, отношения у нас серьезные, ждем ребенка…»

А второе через полтора года, когда уже засветило прекрасной звездой волшебное слово «дембель»:

«… но с ним мы расстались, не срослось как-то. Так что растет твой двоюродный братик, Игорьком его назвала, со мной, согревает душу, да и не дает скучать, времени нет…»

И вот настал час возвращения.

Сойдя с автобуса на остановке «улица Авиационная», решил Валерка, сверкая дембельским аксельбантом, пройти домой через питомник, поднялся в горку и увидел Зинаиду, неспешно идущую навстречу и катящую впереди себя коляску, в которой радостно гулил рыжий смеющийся малец в голубых подгузниках и с погремушкой в руках.

– А, это я! – остановился Валерка, снимая фуражку.

– С возвращением! – улыбнулась Зинаида, с восхищением глядя на возмужавшего, раздавшегося в плечах племянника. – Вот, знакомься, братец твой двоюродный, Игорь Николаевич.

Валерка растерянно молчал, потом шагнул к Зинаиде, но крепко уперлась ему в грудь ее ладонью, отстранилась:

– Э, э, нет, так не пойдет, все! – и отступила назад. – Иди, тебя дома ждут.

Заглянул ей в глаза Валерка и увидел в них твердое и окончательное решение, вздохнул, развернулся и ушел.

Обернулась Зинаида, смотрела ему вслед и улыбалась, прогнала, но оставила себе часть его, оставила навсегда и без утайки. Никто и никогда не узнал об их отношениях, и о том, кем был тот, кого считал Валерка своим двоюродным братом.

Глава 3. Стая

Соня, стоя в очереди за молоком, незаметно наблюдала, как переступают аккуратные начищенные ботиночки человека, занявшего очередь за ней: то влево, то вправо. Он явно пытался увидеть ее лицо. От этого она еще ниже опускала голову.

– Эй, Сонька, чего тебе? Как обычно? – зычно гаркнула дородная продавщица в не сходящемся на животе белом халате.

– Да, – пролепетала Соня, протягивая ей свой оббитый эмалированный бидончик.

Потом выскользнула из магазина, отворачивая голову вправо, чтобы только не увидеть того, который стоял сзади. Свернув за угол, она пошла по Круглой. За ней зашуршали шаги.

– Девушка, да вы не бойтесь так, я нестрашный и неопасный, – послышалось сзади.

Она прибавила шаг.

– Ну вот, – голос разочарованный, – вы бы не могли мне помочь?

Она приостановилась.

– Я издалека, мест не знаю, может быть, подскажите, что тут есть интересного?

Она остановилась и даже решилась оглянуться, взглянула исподлобья. Высокий, приятный молодой мужчина, белозубая открытая улыбка, аккуратная стрижка, белая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей, черные отпаренные брючки.

– Ну вот, наконец-то, вы перестали убегать, – еще шире улыбнулся он и как-то быстро, но очень мягко перехватил из ее руки сумку с картошкой, – Я вам помогу, а вы мне расскажите об этих местах. Я в «Ленинградце» отдыхаю, вот первый день здесь. Да, кстати, меня Олег зовут. А вас как зовут?

– Соня, – пролепетала она.

Он сделал шаг вперед, и она послушно пошла рядом.

Пока они дошли до ее дома, перебравшись по гнущимся и пружинящим доскам через заболоченный ручей у самого его впадения в речку, поднявшись на холм и пройдя мимо вишневого сада, обсаженного, с целью защиты от соседских мальчишек, высоким и колючим кустарником, Соня узнала, что Олег приехал отдыхать из какого-то далекого северного города, что работа у него связана с геологией, что пробудет он здесь две недели, и что он хотел бы с ней еще раз встретиться, чтобы она рассказала ему о здешних местах.

Около входа в дом он отдал ей сумку, она показала ему, как выйти со двора на Средний проспект и вниз через мост попасть в «Ленинградец». Он пообещал зайти за ней через три часа, потому что, как она объяснила, ей сейчас надо было готовить обед.

Вот так и началась история Сони и Чиполлинки.

Хотя было лето, Соня и ее отец продолжали жить в комнате в доме – сарай, давно покосившийся, прошедшей зимой не выдержал нагрузки снега и завалился набок, как будто прилегший отдохнуть путник. Отец не так давно оправился от удара, но волочил ногу, да и рука одна почти не действовала. Некому было сарай поправить. Переехать было некуда, пришлось отказаться от дачников, хотя это было трудное решение, денег не хватало катастрофически – работала только Соня.

Отец опять начал выпивать, всего-то на полгода напугал его инсульт, а теперь все по новой, только не на зарплату, а на мизерную пенсию и на отнятые у дочери деньги.

Мама три года назад ушла туда, где, как надеялась Соня, много солнца, красивых лугов и добрых душ. Остались они с отцом, Константином Кулешовым, вдвоем.

Раньше он бил лишь жену, дочку совсем не замечал, только если попадалась под ноги. Теперь же, когда Соня выросла и начала донашивать мамины платья, застиранные, но бережно сохраненные и аккуратно, почти незаметно заштопанные, а матери не стало, повадился и на дочь поднимать руку Константин.

После смерти матери и инсульта отца пришлось Соне бросить школу и окунуться в трудовую деятельность. Она работала уборщицей и в санатории «Северная Ривьера», и в детской библиотеке, в той, что на проспекте Ленина рядом с отделением милиции. В библиотеке после уборки пристрастилась она к чтению, уходя в красивые выдуманные мира и забываясь, отгораживалась на время от окружающего.

Хотя и называл отец Соню исключительно дурой, она не была дурой, скорее, как считали остальные – «не от мира сего». Замкнутая, без друзей и подруг, если не считать Ленку Ропшину, с которой они учились в одном классе и даже изредка проводили вместе свободное время. Но даже Ленка не понимала иногда вырывающиеся у Сони объяснения по поводу того, в каком виде и цвете ей иногда представляется окружающий мир.

Поэтому, если бы кто-нибудь увидел ее в тот день в обществе приятного молодого человека, то начал бы протирать свои глаза, не веря им.

Но так получилось, что прониклась Соня доверием к новому знакомому с первой секунды, таким он показался ей основательным, надежным, да к тому же он явился откуда-то из далекого неведомого мира, где есть полярная ночь и полярный день, где работают и живут сказочной жизнью совсем другие, отважные и благородные люди.

Верила Соня, что мир этих людей не окрашен в серо-мертвенный цвет мерзости и грязи.

Приготовив обед и подав его в комнату, где за столом уже сидел еще трезвый и потому злющий отец, открыла шкаф, выбрать наиболее новое платье.

– Куда намылилась, сучка?

– Гулять.

– Я тебе сейчас погуляю! – угрожающе поднял он свой костыль. – Деньги проматывать!

Не слушая, она вынула платье и ушла к себе за ширму, разделявшую комнату на родительскую и детскую половины. Отец занялся едой и отвлекся от дочери, она успела переодеться и выскользнуть на улицу. Во дворе никого не было. Присела на лавочку.

Олег появился с букетом цветов, розы, это почти как шиповник, который растет на прибрежном песке и вдоль шоссе, но краше и стройнее. Щеки Сони зарделись ярким румянцем.

Выйдя со двора мимо колодца, повернули налево, через мост, через территорию «Ленинградца», перешли шоссе, вошли в «Северную Ривьеру» и через нее на залив.

Гуляли долго, Олег красиво рассказывал про свой город, про людей, про какие-то свои увлекательные приключения.

Эти прогулки продолжались несколько дней, потом, как-то незаметно, они забрели на танцевальный вечер в «Ленинградце». Соня никогда не бывала на танцах, даже в школе. Хотя Ленка Ропшина и учила ее танцевать на Авиационной в родительской комнате под песни Хиля, разносящиеся по комнате из стоявшего на четырех тонких ножках огромного приемника, по шкале которого можно было изучать географию: Берлин, Париж, Лондон и много-много названий других вовек недосягаемых городов.

Потом они перешли в номер Олега, где она впервые попробовала шампанское – сладенькая газировка, от которой кружится голова. Его разговоры стали более напористыми. Выяснилось, что она ему очень нравится, и что он увезет ее туда за полярный круг в чистоту снегов и прекрасных людей, что он уже написал об этом своей маме, которая ждет их с нетерпением. Он был нежен и умел.

Когда они расставались, в конце срока его путевки, он внимательно записал ее адрес, оставил свой и обещал написать, как только приедет, и потом она поедет к нему.

В последующие дни Соне казалось, что мир вокруг прибывает в каких-то нежно розовых тонах. Как будто целый день встает заря.

Писем не было, время шло и выяснилось, что ждет ее семью пополнение. Тогда решилась она сама Олегу написать, вдруг он записал ее адрес с ошибкой, или она в волнении что-нибудь не так сказала.

Ее письмо вернулось через две недели с отметкой, что такого адреса не существует.

Пошла Соня на почту, где работала мама одной из ее одноклассниц. Та, посмотрев какие-то справочники, объяснила Соне, что такого города не существует, а индекс – это один из индексов Ленинграда.

Сонин мир погрузился в кромешную темноту, как ночью. Ощупью нашла дверь, по улице шла, очень внимательно нащупывая дорогу ногой, а когда пришла домой, то включила свет, хотя комнату заливало полуденное солнце.

***

Родился Сереженька слабеньким и уж очень маленьким. Да это бы ладно, но и подрастая, он сильно отставал от сверстников и в росте, и в развитии. Соня частенько, глядя с состраданием во взгляде на маленького своего сыночка, вспоминала тот давний теперь уже эпизод.

…В тот день она была дома, а отец с Егором Николаевым сидели около старого, сколоченного еще при царе Горохе, столика во дворе и допивали, принесенное Егором. Соня всегда удивлялась, надо же, Егор такой еще вообще-то молодой, а пьет, не меньше ее отца, куда его Клава смотрит?

– Слышь, Костик, тебя, говорят, можно поздравить скоро? С тебя приходится, – ухмыльнулся Егор.

– Ты чего это? – удивился Кулешов.

– Скоро дедом станешь!

– Ты чего ё…у дался? – навалился на стол Константин, уперев злой взгляд в собутыльника.

– Да остынь ты! – отпрянул Егор. – У Клавки знакомая в этой, как ее, в консультации бабской работает, она и рассказала про Соньку твою.

Константин поднялся, подтащил костыли, оперся о них и поволок ногу к крыльцу.

– Эй, эй Костик, ты полегче! – попытался преградить ему путь Егор.

– Отвали, допили уже, иди отсюда!

В доме отец застал Соню, склонившуюся в три погибели над помойным ведром, ее выворачивало изнуряющей тошнотой.

– Ах ты, сучка гребанная, вот как ты отравилась, оказывается! – с порога закричал Константин и сильно ткнул дочь костылем в спину, так, что она завалилась на бок.

Отец встал над ней, уперев костыль ей в грудь:

– Нагуляла, шалава, на что кормить собираешься? У-у прибью, потаскуха! – взвыл он и, опершись на один костыль, начал с остервенением лупить дочь другим, не разбирая, куда попадает, а Соня, сжавшись в клубок, пыталась защитить от ударов живот…

Может от этого он так медленно растет, да и говорить все не научается, думала Соня, глядя на сидевшего на ее кровати и теребящего ручонками старую изодранную куклу сына.

Но самым удивительным и несуразным выглядела его голова, вытянутая вверх, одно ухо маленькое с завернутым верхним краем, а вторе большое и излишне лопоухое. А уж прическа, которой наградила природа Сережу, не поддавалась никакому объяснению – волосы у него росли только на макушке и чуть расползались ко лбу, виски и затылок были абсолютно голы.

Вот мама и подарила ему имя Чиполлино, чаще Чиполлинка, как-то, когда читала ему принесенную из детской библиотеки книгу с итальянскими сказками. Действительно с этим пучком непослушных, топорщащихся на макушке волос его голова напоминала по форме луковицу.

Из-за врожденной медлительности, слабости и неповоротливости не брали его соседские дети в свои игры, а, подрастая, как вы прекрасно понимаете, если не забыли собственное детство, избрали его объектом для шуток и издевательств.

Как-то, когда Сережа сидел на горшке на половине комнаты матери, в дом вернулся со двора Константин, не дождавшийся кого-то из друзей, ушедших в магазин за бутылкой да не возвратившихся.

– Опять вонищу развели! – взревел он. – Хватит уже, пусть в нужник ходит, ублюдок твой!

– Ты что, он же маленький еще! – загородила собой сына Соня.

– Я сказал, хватит, дышать нечем! Мужик он или нет, пусть как люди ходит, засранец, мать твою!

Соня через пару дней нашла где-то детский стульчак, который очень удобно ложился на края дырки в дворовом туалете и научила Сережку забираться на него. Начал сын приучаться потихоньку к взрослой жизни. Деловито топая по лужам тропинки к спрятанному от глаз в глубине двора сооружению, неся в руках свой личный стульчак, вставал на цыпочки, поворачивал прибитый к двери кусок деревяшки, открывал дверь, заходил внутрь, поворачивал такой же запор изнутри и, сопя и пыхтя, забирался на высокий для него постамент.

Тут проявил изобретательность сосед со второго этажа – Сенька. Привязал тонкую бечевку к внутреннему запору двери. Дождался, когда в очередной раз прихватило живот у Сережки, собрал соседских мальчишек и девчонок и показал аттракцион.

Потянул за бечевку, щеколда опустилась, и дверь открылась, явив хохочущей компании деловито ковырявшего в носу малыша, свесившего ноги, на которых болтались спущенные штаны и трусы.

Сначала оторопел Сережка, но потом неуклюже спустился на пол, взялся за ручку двери, пытаясь ее закрыть, но в этот момент Сенька еще раз сильно дернул бечевку, и полетел малыш в грязную лужу, встав в ней на четвереньки и выставив напоказ свою голую попу.

Веселью не было удержу.

Сережка заревел от обиды, попытался встать, но запутался в штанах и растянулся в луже уже во весь рост.

Как-то летом у одних из соседей по дому поселилась семья дачников, в которой была маленькая девочка, возраста Сережки. Первые дни она с удовольствием играла с ним, пока не познакомилась с остальными детьми, и тогда уже переняла у них издевательски-насмешливую манеру общения с Чиполлинкой. Как волчонок, который, если отбивался от стаи, мог поиграть и побеситься даже и с зайчонком, но в присутствии членов стаи ему пришлось бы загрызть недавнего приятеля по играм.

Полюбил Сережка ходить к конюшне, благо до нее от двора было метров пятьдесят.

Там он облюбовал стопку ящиков, на которую если забраться, то окажешься прямо перед маленьким окошком, забранным ржавой решеткой и с выбитым стеклом, а за окошком было стойло Белки. Кобыла покорно стояла днями и смотрела в это окошко на улицу, а Сережка стоял на ящиках и смотрел в красивый, очень добрый и теплый глаз кобылы. Иногда он рвал траву вокруг и просовывал ручку сквозь решетку, кормя Белку, но чаще просто смотрел ей в глаз, так он мог простаивать часами.

Со временем он решил, что подружился с Белкой, потому что она его не обижала и не пыталась убежать, и тогда он начал с ней разговаривать, а когда кобыла встряхивала головой, отгоняя надоедавших гнусов, думал, что она с ним соглашается.

Только ей он рассказал о том, как он мечтает играть с остальными ребятами.

В это время ребята, что были постарше, увлеклись игрой в «индейцев», тогда это стало даже более популярно, чем игра в «войну», в которой никто не хотел быть «немцами».

В густом кустарнике, тянувшемся вдоль дороги от конюшни мимо кузницы к Среднему, были проделаны тайные ходы. На ветвях большой плакучей ивы на краю двора создан настил – пункт наблюдения, а ствол ивы превращен в столб пыток, срезанные с удочек лески превратились в тетивы, а потерянные голубями перья ценились вообще на вес золота.

И вот как-то заигравшаяся ребятня стащила с ящиков у конюшни обомлевшего от неожиданности Сережку, отнесла его к иве, привязала к дереву и начала сначала с дикими воплями плясать вокруг, а потом кто-то первый пустил в пленника стрелу, а следом присоединились и остальные. Веточки стрел не были очень уж острыми, и их удары не были слишком болезненны, да и расплакался Сережка больше не от боли, а от страха, зажмурился и заревел, чем еще больше раззадорил «краснокожих». У кого-то явилась мысль о пытке огнем. Недалеко от ног несчастного пленника сложили кучку хвороста и подожгли его, дым сильно щипал глаза, ногам стало жарко, и тогда уже взвыл Сережка во весь голос. Неизвестно чем закончилось бы развлечение, но услыхала его Соня, развешивавшая белье во дворе, прибежала, раскидала ногой костер, отвязала сына, подняла на руки и обнаружила, что бедный ребенок потерял сознание.

Принесла его домой, уложила на кровать, он пришел в себя, а она как в забытьи сидела, смотрела на него, находясь в жутком трансе от одной только мысли, что его может когда-то не стать.

– Мама, а где я был? – спросил ребенок.

– Здесь, – удивилась она.

– Нет. Я был там, а теперь здесь, а между? Я умирал?

– Нет, Чиполлинка, не умирал, ты просто очень напугался и потерял сознание.

– А что это такое – сознание?

– Ну, это, когда ты все видишь, слышишь и чувствуешь, а когда его теряют, то будто засыпают.

– Если я умру, я потеряю сознание?

– Не умрешь, не говори так. Еще долго, долго будешь жить.

– Но потом умру?

– Все умирают.

– А там, в умирании, там страшно?

– Этого никто не знает, но я думаю, что там не страшно. Там тихо и спокойно, там может счастье.

– Там не обижают?

– Нет.

– А почему они меня обижают?

Соне показалось, что все вокруг подергивается красным цветом, но силой воли она гнала от себя недостойную мысль о мести.

– По глупости. Они еще маленькие и глупые.

– Значит, и я глупый?

– Глупый не в смысле дурак, глупый в смысле мало еще знаешь, будешь расти, будешь все новое и новое узнавать.

– А те, кто много-много узнает, не обижает?

– Нет. Когда человек испытает боль, или его обидят, он не будет другим делать больно, не будет обижать слабых.

– Я никогда не обижу слабых…

– Вот и слава Богу!

– …потому что я самый слабый! – и такая отчаянная печаль прозвучала в его голосе, что непрошенные слезы потекли по маминым щекам. – Не возьмут они меня к себе никогда! – а на этом выводе уже заплакал и ребенок.

***

Летом семидесятого произошло два трагических случая.

Сережка сломал руку.

В питомнике на краю оврага на прикрытой от глаз посадками молодых кленов полянке росла старая высокая сосна, имевшая на высоте метров двух с половиной толстую ветку, уходящую в сторону от ствола почти под прямым углом, так что напоминала сосна человека, стоящего у края дороги и «голосующего», пытаясь поймать такси.

Кто-то уже давно придумал соорудить на этой сосне опасные качели. Один конец веревки закрепили на верхней ветке, а к другому концу привязали палку, образующую сиденье. Длина качелей была рассчитана так, что если вы садитесь на палку, держась за веревку, и поднимаете ноги параллельно земле, то расстояние от земли до вашей пятой точки не более двадцати-двадцати пяти сантиметров. А весь аттракцион состоял в том, чтобы, забравшись на ветку-руку, сесть на палку, вцепиться в веревку и оттолкнувшись от ветки, задрав ноги, испытать на себе ощущение свободного падения, которое, когда сердце уже заходилось, обрывалось рывком над самой землей, а в продолжении долгое раскачивание с взлетом на такую высоту, что можно было увидеть кузницу и конюшню.

Вот на эти качели и привели шутники постарше Сережку.

– Эй, Чипа, хочешь стать нашим корешем?

У малыша загорелись глаза от восторга перед такой перспективой.

– Давай, покачайся и будешь своим.

Ему показал один из заводил как надо пользоваться качелями. Глядя на взмывающего вверх и срывающегося вниз мальчишку, пролетающего так низко над землей, что поднимались под ним облачка пыли, Сережка с ужасом понимал, не стать ему корешем, ему было отчаянно страшно. Но от него не отставали, затолкали на ветку, закинули веревку и начали подбадривать, давай, мол, не дрейфь.

В это время наверху сосны спрятался один из компании, и когда Сережка уже стоял на ветке, ослабил узел, удерживавший верхний конец качелей.