Терийоки и его обитатели. Повесть

Стал Егор Пашку в лес водить и показывать, как искать подходящие сучки, как, глядя на грязный ободранный корень, увидеть в нем будущую фигурку, если был в какой раз Егор в подпитье, так еще и придумывал какую-нибудь историю чудную про фигурки свои, усиленно следя за собой, чтобы без матерщинки обойтись.

Как-то раз, зайдя на кухню, Егор столкнулся с растерянно стоявшей там бабой Катей:

– Собралась суп Пашке варить, картошки нет.

– Давай схожу, – предложил Егор.

– Еще чего, и так денег нет, а то тебе дай, пропьешь, проклятый.

Егор развернулся, вышел, вернулся минут через пятнадцать с сеткой картошки, протянул Екатерине Ивановне чек:

– На, Фома-неверующая!

И стал Егор помогать все больше слабеющей соседке и с магазином, и с провожанием и встречей Пашки из школы, пока тот не подрос и не начал уже сам ездить на уроки.

Но вот учитель физкультуры заметил в парне что-то и порекомендовал поступить в горнолыжную школу на Пухтоловой горе, сказано – сделано, пришлось Егору и туда с мальчишкой ездить.

Слегла окончательно баба Катя, как перешел Пашка в восьмой класс. Перестала узнавать уже даже своих, начала заговариваться, оглохла окончательно и к осени умерла. Тут опять всех Егор удивил. Организовал и похороны, и поминки и был абсолютно трезвый весь этот скорбный день. Ну а на следующей сорвался в запой, да и то недлинный – дня на три-четыре.

Через месяц после похорон разладилась у Галины любовь где-то там, где была, перестала она пропадать, злющая ходила, цапалась со всеми. Егора шпыняла, первое время не позволяла даже с Пашкой куда-нибудь ездить, да потом, постепенно, оттаяла, забыла, небось, обиду на ушедшую любовь.

Так незаметно за пьянством да заботами и подкатило время выходить Егору на пенсию.

3. Развязка

Суббота начиналась недостаточно удачно. Егор обнаружил, что от пенсии осталась какие-то крохи, а до следующей еще больше полутора недель. Послонялся по двору, зашел в дом, в его половине никого не было: Галина несмотря на выходной на работе – сезон, сверхурочные зарабатывает, Пашка побежал к своей подружке, ишь, обзавелся, да уж пора – шестнадцать лет, самое время, да и Светка – девка хорошая.

В последние пару-тройку лет стал мальчишка совсем самостоятельный. Егор теперь редко его видел, школа, какие-то кружки, да и на Пухтоловой бесконечные тренировки, надежды подает, на разряд уже давно сдал.

…Тогда они вместе приехали на зачет, Пашка откатал и подбежал к Егору:

– Пошли, дядя Егор, туда в здание, сейчас будут грамоты вручать.

– Да ты беги, я здесь подожду, – Егор с сомнением осмотрел свой грязный засаленный ватник, теплый, но больно старый.

– Как здесь? – удивился Павел. – А я что один? Там все с родителями будут. Что я, сирота, какой, что ли?

Егор сглотнул неожиданный комок в горле, откашлялся и поплелся за парнем к зданию администрации секции…

Побродив еще по двору, обошел дом и поднялся на соседское крыльцо, навстречу вышла Иришка, сестра моя, с сумкой и списком на бумажке в руках, за ней топал ее муж – Сергей.

– Привет, Егор, к нам?

– Нет, не то, чтобы… Слушайте, выручите до пенсии?

– Не, не, Егорушка. У самих нет, видишь, сегодня у Сережки день рождения, еле набрали на стол. Заходи вечерком.

Они убежали, а Егор вышел на улицу, с сомнением оглядываясь, снизу от шоссе поднимались двое мужчин: один незнакомый в штатском, второй, местный участковый Петр Васильевич Масленников в мешковатой форме.

Решив от греха переждать во дворе, Егор уже повернул назад, когда его окликнули, пришлось подойти.

– Привет, Егор, – сказал Масленников.

– Привет, чего тебе?

– Не рад?

– Чего радоваться, дай в долг, порадуюсь.

– На бутылку собираешь?

– А тебе что?

– Вы где были вчера вечером, около десяти? – прервал их штатский.

– Дома.

– Никуда не выходили?

– В магазин выходил, потом домой. Чего надо-то?

– Какой дорогой в магазин ходили?

– У нас тут одна дорога.

– Здесь через ворота?

– Нет, по тропе, – Егор мотнул головой в сторону предприятия инвалидов. – Что стряслось-то, Петр? – повернулся он к участковому.

– Убийство у нас. Вчера вечером. Здесь в овраге, напротив ваших ворот.

– Да… твою мать! – выругался Егор. – Кого?

– Светку Примакову, с Бассейной. Знаешь?

Егор побледнел, выпучил глаза, как рыба, открывая рот и не издавая не звука.

– Что такое? – удивился штатский. – Родственница?

– Нет, – ответил за Егора участковый. – Чего Егор?

– Как? – выдавил он из себя.

– Изнасиловали и неудачно толкнули, перелом шейных…

Егор дальше не слушал и на непослушных ногах, покачиваясь, ушел во двор, прошел его насквозь и по тропинке спустился на улицу, повернул в сторону магазина, остановился, потоптался на месте, потом через мосток заспешил в «Ленинградец».

Галину по его сбивчивой просьбе вызвали в зал столовой.

– Беда! – выпалил Егор, придерживаясь рукой за косяк двери и сглатывая вязкую слюну.

– Чего тебе? – огрызнулась Галина. – Опять нажрался?

– Беда, Галька, беда! Светку убили вчера, вчера убили, а он к ней побежал, он же не знает, иди, иди, ищи его!

Не задавая вопросов, Галина стянула косынку с головы, бросила на пол и, как была в белом халате, бросилась бегом мимо Егора к выходу.

Он поплелся к магазину, выгреб из кармана мятые бумажки, взял бутылку портвейна, ушел за старый пункт приема посуды, сел на пустой ящик и начал пить. Больше всего он сейчас боялся встретиться с Пашкой, поэтому так малодушно отправил за ним мать, понимая, что не знает, что сказать парню, что сделать? Бессилие душило его изнутри, тут подошел кто-то из приятелей, добавили, но хмель не брал Егора, внутри все дрожало и трепыхалось, еще никогда в жизни он не испытывал такой раны душевной, про которую в фильмах слыхал, да не знал, что это такое. Ладно бы с ним, ему все пофиг, но Пашка…!

С сумерками он вернулся домой, приоткрыл дверь в комнату Галины и увидел ее, сидевшую на кровати и прижимавшую к груди, привалившегося к ней, сына. Тихо вошел, Галина отстранилась от Павла:

– Посиди с ним, я в аптеку сбегаю, что-нибудь успокаивающего возьму, – будничным блеклым тоном сказала она Егору, встала, накинула куртку и вышла.

Егор присел на табурет напротив Павла.

Сидели молча.

Глаза Павла были сухи и пусты, он упер взгляд в ножку стола и не моргал.

Егор встал, подошел и положил свою маленькую ладошку на плечо парня, тот встрепенулся, поднял голову, встретил взгляд Егора и неожиданно по-детски, сотрясаясь всем телом, расплакался, упершись лицом в живот соседа. Егор начал гладить его затылок по-прежнему молча. Вскоре Паша успокоился, Егор уложил его на кровать и присел в ногах.

Галина пришла нескоро, Павел лежал с закрытыми глазами, и она поманила Егора пальцем в коридор. Прикрыла за ним дверь, ее слегка трясло, как в ознобе:

– В магазине говорят, что это Лобановские, – она сглотнула. – Я назад шла, двое у речки из кустов ко мне, темно, не узнала, вот в руку сунули и убежали, – она протянула Егору смятый листок.

Развернул: «Лучше забудь, что вчера видела, иначе сына прибьем».

– Кто они? Что ты видела?

– Ничего, я же вчера в вечернюю была, вечером шла мимо оврага, может они меня видели и решили, что и я их тоже. Кроме Лобановских некому.

Дмитрий Лобанов и его компания в те годы были грозой всего Зеленогорска, кто-то уже сидел, кто-то уже вышел, так и менялись участники компании, но боялись их все. Драки, взломанные киоски, битые стекла машин, насилие – полный букет.

Павел лежал с открытыми глазами в темноте и слушал приглушенный разговор в коридоре, который иногда заглушали взрывы смеха и выкрики с соседней половины дома, где праздник уже набирал обороты.

– Я пойду, заварю ему тут. Купила кое-чего, – Галина ушла на кухню, а Егор, почувствовав непреодолимое желание выпить, тихо, трусливо оглядываясь на кухню, вышел на улицу.

Павел встал, взял топор, многие годы привычно стоявший под вешалкой у двери, накинул куртку, спрятал топор под нее и, тоже тихо ступая под шум закипающего на кухне чайника, покинул дом.

На счастье, встретив знакомого, Егор перехватил денег до пенсии, и теперь шел к дому, нежно прижимая к груди бутылку водки. Уже подходя к тропинке, увидел в тени деревьев у мостка через речку, группу фигур, что-то бурно обсуждающих. От страха неприятно заныло в животе, но все же он, прячась в тени кустов, пошел ближе.

У мостка началась возня.

Егор выглянул, и увидел, как трое парней обступили Пашку, один из них заломил Павлу руку за спину и пытался вырвать крепко сжатый топор, а второй размеренно бил склонившегося Пашку по лицу и что-то приговаривал.

Как обезумевший Егор с визгливым криком бросился к дерущимся, на бегу перехватив бутылку за горлышко, и с налета ударил ей по голове парня бившего Пашу в лицо. Бутылка разлетелась, парень закричал и схватился за голову, отступив от жертвы, и в этот момент, второй завладевший топором, с силой опустил обух на затылок Егора. Третий только ринулся на помощь, но, вдруг, в стороне магазина взвыла милицейская сирена, все замерли на секунду, а потом трое нападавших, перепрыгнув через речку, бросились вверх по песчаному склону холма.

Егор еще несколько секунд стоял и даже видел убегающих, потом в глазах поплыли белые круги, потом исчезли и они. Егор начал медленно заваливаться набок и упал бы, если бы его не подхватил Пашка. Он поднял Егора на руки, поразившись легкости усохшего маленького тельца, и понес к дому.

Галина металась по комнате, не находя себе места, выскакивала на крыльцо, бегала к воротам, никого.

Но вот дверь распахнулась, на порог вошел Павел с Егором на руках. Галина кинулась к сыну, взяла на руки его ношу, уложила на кровать, легла рядом и, нежно гладя Егора по груди, тихо без всхлипов заплакала, первый раз за долгие годы. Прошлый раз она плакала, когда у нее, у крохи, отнял долгожданную конфету какой-то парень, проходивший через двор.

Павел, вжавшись в стену, с ужасом взирал на эту сцену.

Егор еще пару раз приходил ненадолго в сознание, даже пытался открыть глаза, а потом отошел.

Галина подняла голову, посмотрела в худое старческое лицо, и вдруг из нее вырвался душераздирающий звериный вой, она долго и безнадежно выла, зажмурившись и подняв лицо к потолку.

За стеной сквозь шум застолья, разлился зычный голос:

«Я люблю тебя жизнь,

И надеюсь, что это взаимно!»

Глава 2. Тетка Зина

Улица Авиационная имела в нашем детстве одно неоспоримое достоинство – крутую горку, с которой с замиранием сердца можно было слетать на велосипеде, чувствуя разгоряченным телом под рубашкой волнующе быстрый поток встречного воздуха. В отличие от горки на нашей улице, на Авиационной она была круче и на абсолютно прямом отрезке дороги, поэтому не было риска вылететь в лоб поднимающейся навстречу машине.

Зима приносила другое развлечение, связанное с горкой – санки.

Второй достопримечательностью Авиационной был сад, расположенный между дорогой и домом семьи Ропшиных. Большой по нашим меркам сад с огромным количеством кустов крыжовника, до которых можно дотянуться сквозь щели в ограждении, или, если встать на какую-нибудь чурку, то и через верхний обрез забора. Крыжовник с ближних к забору кустов объедался нами задолго до созревания, доводя нас до изнуряющих поносов. А уж когда ягоды вызревали, наступал настоящий праздник, дядя Коля Ропшин открывал калитку в сад и пускал туда всю окружную ребятню на подкормку.

Еще с дядей Колей навсегда связаны воспоминания о катании на его автобусе. Он работал водителем на триста втором маршруте, самом коротком у нас, от вокзала до пансионата на границе Зеленогорска и Ушково. Старый, кто помнит, львовский автобус имел такую блестящую никелированную трубу, тянущуюся от сделанной из оргстекла и чаще всего завешенной какой-нибудь цветастой занавесочкой будки водителя к передней двери. Вот за эту трубу и пуская нас Ропшин, в непосредственную близость к огромному рулю, высоко торчащему из пола кабины, рычагу переключения передач, мигающим лампочкам и подсвеченным стрелкам, крутящимся в таинственных кругах приборной доски. А когда на остановке открывалась передняя дверь, то никелированная труба прижимала тебя к теплому пластику передней панели. А во время движения, если прижать нос к лобовому стеклу, можно было наблюдать, как быстро убегает под тебя дорога.

Дядя Коля, на зависть всем соседским бабам, был мужик непьющий и работящий. Каждый раз, как появлялся я в их дворе, заставал его за каким-нибудь делом, то скамейку новую под куст сирени сколачивал, то крыльцо поправлял, то дрова на зиму колол, то забор красил, то курятник чистил, а зимой расчищал проходы в наметенных во дворе сугробах. Высокий сильный мужчина с сильными мозолистыми ладонями.

Жена его, тетя Зина, под стать ему: высокая, веселая, разговорчивая, но в отличие от поджарого, жилистого мужа – необъятна была в размерах.

Они занимали большую часть одноэтажного дома – веранду, две комнаты и кухню. Во второй части жили дед с бабкой, имен которых я не то что не помню, а даже и не знал, отдали они Богу душу, еще до моего рождения, бабка задолго, а дед за год, но об этом чуть позже. За домом были огороды, задами, выходящими в маленькую березовую рощицу, за которой начинался наш край питомника. Если срезать угол через питомник, то до их двора можно было дойти минут за пять-семь без спешки, а тогда в далеком теперь детстве этот путь казался целым путешествием.

Летом Ропшины сдавали свое жилье дачникам, а сами перебирались в просторный сарай, построенный вдоль забора огорода и примыкающий к курятнику. В начале шестидесятых у них несколько лет подряд снимали дачу Сазоновы, приезжали всей семьей: бабушка, дедушка, мама, папа и маленький мальчик, которого все звали Димочка, хотя много позже выяснилось, что полное его имя – Вадим. Мальчик был воспитанный, вежливый, очень нравился хозяевам дачи. Дядя Коля возился с ним, как со своим, каждое лето договаривался с приятелем и тот привозил во двор машину песка, а дядя Коля сколачивал песочницу, чтобы было, где дачнику покатать свои игрушечные машинки. Водил его через дорогу в лес (улица Авиационная была застроена только с левой стороны, а справа тянулись сначала картофельные поля, а потом лес, до самого перекрестка со Средним проспектом), где росли старые высоченные сосны, отколупывал большой толстый кусок темно-коричневой коры и вырезал из нее изумительные лодочки и кораблики, который можно было пускать в огромном корыте, установленном посреди двора специально для этого.

Были у Ропшиных две дочери: старшая Зинаида, названная в честь мамы, младшая Лена, всего на год моложе.

Когда дочерям было уже лет по шестнадцать-семнадцать, а возраст родителей планомерно катился к сорокалетию, совершенно неожиданно для окружающих родила Зинаида Ропшина (старшая) мальчишку. Неожиданно в прямом смысле слова, потому что из-за ее полноты никто особо и не замечал вызванных беременностью изменений в комплекции будущей матери.

Мальчика нарекли Дмитрием, как говорят, в честь понравившегося ребенка дачников, хотя настоящими тезками они и не стали.

Дочери Ропшиных были совершенно разными.

Зинаида высокая статная девица, с осиной, про которую она и ныне любит вспоминать, талией, пышной грудью, длинными стройными ногами, вьющимися рыжими волосами и огромными широко распахнутыми серо-голубыми глазами. И сейчас иногда, соединит она большие и средние пальцы рук, образует круг и говорит: «Вот такая у меня талия была! А на груди не всякая кофточка застегивалась!» Нрав у нее был веселый, задиристый, независимый, парнями любила верховодить, пела красиво.

Елена была ростом мала, фигурой не блистала, волосы темные, непослушные, поведения была тихого, неприметного, любила уединение и тишину.

Когда Зинаиде исполнилось восемнадцать, померла бабка – соседка по дому. И тогда была проведена целая операция по захвату соседской половины, благо, что без ругани и драк. А именно: после долгих вечерних бесед и увещевания договорились с дедом, что женится он на старшей дочери Ропшиных и пропишет ее на свою половину, потому как детей и внуков деда разметала жизнь по стране нашей великой, кого на Север, кого на Восток, и не было им давно уже никого дела до комнаток предка. Договорились, расписались, прописалась Зинаида к соседу и в течение четырех долгих лет побыла замужней женщиной. А когда вдовой стала, переехала на соседскую половину.

В те же годы определилась судьба и младшей сестры, определилась совершенно для всех неожиданно.

***

Зинаида всегда была в центре общего внимания в любой и знакомой, и в не очень знакомой компании, как будто купалась в восторженном мужском внимании, ухажеры и кавалеры следовали за ней по пятам, позволяя ей делать выбор среди них в зависимости от настроения. Она привыкла к этому и постоянно оглядывалась, пытаясь найти своего принца, не торопя события.

В первое время после школы устроилась официанткой в ресторан «Олень», не тот каменный с витринными окнами на высокой стороне Приморского шоссе, который большинство из вас, наверняка, помнят, а старый «Олень» – неказистое деревянное здание, располагавшийся между шоссе и заливом. Это было популярное заведение, потому что именно там подрабатывали студенты Ленинградского театрального училища, создавая в зале атмосферу то девятнадцатого, то начала двадцатого века. К сожалению, сгорел тот старый деревянный ресторан.

Из ресторана за Зинаидой тоже тянулся хвост знакомств и чувственных приключений. Но дальше флирта и быстрых связей дело не шло, отпугивала кавалеров ее красота, заносчивость и независимость.

Через несколько лет она умудрилась оформиться на должность дежурного администратора в «Ленинградец», работа сменная, времени свободного стало, хоть отбавляй.

В ее компании вертелся и Лёнька Астахов, наш сосед со второго этажа западного крыла дома. Он жил с родителями в двух комнатах окнами в сады. Не был Лёнька исключением среди остальных и тоже пускал слюнки, глядя на Зинаиду, но на большее, чем прогуляться под ручку, да потанцевать пару раз, не решался. Робел он при ней, и, хоть был популярен среди сверстниц, никого не замечал, пока рядом была Зинаида.

И вот однажды, когда сестры вместе оказались на каком-то сборище, упал взгляд Лёньки на Елену, а как упал, так уже и не оторвался, и, как только стукнуло младшей сестрице восемнадцать, подали они заявление в ЗАГС и начали готовиться к свадьбе.

– Ух, ты, шустрая какая! – восхитилась Зинаида. – Отхватила женишка вперед меня!

– Так ты же замужем, – усмехнулся Лёнька, кивнув головой в сторону половины дома, занимаемую дедом, осмелел, перестала теперь действовать на него красота старшей сестры, как удав на кролика.

Зло зыркнула на него Зинаида и вышла из комнаты, так шандарахнув дверью, что рюмки в серванте звякнули.

Сыграли свадьбу, и переехала Елена к нам в дом, отдали молодым Лёнькины родители одну из комнат. Не прошло и года, родился у них сын – Валерка.

Что интересно, через несколько лет второй этаж нашего крыла дома стал называться – этаж Валерок. Получилось это так: жила напротив Астаховых баба Вера, был у нее сын Семен, жил он в городе со своей женой и родилась у них дочка, лет на пять позже Валерки, а назвали ее Валерией – в жизни Леркой. И стал этаж каждое лето, когда сын бабы Веры приезжал к ней с семьей – этажом Валерок.

Мамаша у Лерки была еще та фифа – городская, фигуристая, аж закачаешься. Бегала по двору в модном в те времена стеганном, коротком халатике, с вечно расстегнутой верхней и нижней пуговкой, в босоножках на высоченном каблуке и без задника, тук, тук по доскам пола, всегда аккуратно причесана. Так она и прививала нам мальчишкам чувство прекрасного. Потом, когда в язык нашей страны пришло слово эротика, я почему-то всегда вспоминал Леркину мамашу.

Это так лирическое отступление, прошу прощения.

Закрутившаяся семейная жизнь, как-то довольно быстро натолкнулась на неспособность Лёньки равнодушно относиться к женскому полу, ходок из него вышел, начались скандалы. При одном из таких присутствовала Зинаида и сквозь крик родителей увидала испуганный взгляд маленького еще Валерки, сидевшего в углу на горшке с открытым ртом и полными ужаса глазами. Поддавшись неожиданному порыву, подхватила его Зинаида на руки:

– Вы тут разбирайтесь, а он у меня переночует, нечего ему ваши склоки слушать! – крикнула она и, не успели родители опомниться, ушла с ребенком на руках.

Дома накормила его, нашла на родительской половине какие-то старые свои или Ленкины куклы, сборник сказок, принесла это богатство к себе, усадила Валерку на кровать среди игрушек и начала читать ему.

Так начались их отношения.

Частенько в свои выходные Зинаида забирала Валерку из садика в середине дня, а то и утром, вела к себе, либо при хорошей погоде погулять на залив, либо на карусели к Золотому пляжу.

Изменился Ленкин характер неузнаваемо. Непрекращающиеся похождения мужа превратили ее из тихого мирного создания в беснующуюся фурию, скандалы учащались и привели, в конце концов, супругу к тяжелейшему нервному срыву, да и с головой начались какие-то проблемы, и загремела она в больницу месяца на три. Тогда Валерка на весь этот срок переехал к тетке, родители мужа работали и не высказывали особого желания заниматься внуком, а сам Лёнька не возражал против такого развития событий.

Зинаида же с удивлением восприняла свое стремление занять все свободное время возней с племянником.

Ленка в больницу потом начала попадать с ужасающей периодичностью.

За годы подрастания Валерки Зинаида прочитала ему столько книг, сколько за всю свою жизнь не читала.

Рады были и дядя Коля с женой, их хлебом не корми, дай с детём повозиться. Свой-то уже подрос, все же был Димка старше Валерки почти на четыре года. Появлялся во дворе у Ропшиных и Димка Сазонов, приходивший проведать старых хозяев, хотя теперь его родители снимали дачу в другом месте, познакомился с Валеркой, который позже и привел его в наш двор и в нашу компанию.

Зинаида начала осознавать, что перспектива остаться…, ну конечно уж не девой, но одинокой на старости лет, становиться все более определенной и неизбежной. Компании, которые окружали ее в молодости, распались на семьи, а кто не нашел пару или разъехались, или запили.

С возмужанием и Валерка начал выбиваться из-под крыла не только родителей, но и теткиного, все больше времени она проводила в одиночестве и тревожном ожидании окончательного привыкания к такому своему безрадостному положению.

Тем не менее, Валерка забегал к тетке довольно часто, то поесть, то посоветоваться в тех вопросах, которые с родителями не обсуждают.

Как-то, когда уже исполнилось ему четырнадцать, они с компанией отправились на танцы в «Морской Прибой», территория была не наша, далеко от дома. Там кто-то из них неудачно клеился к какой-то местной девице, произошло недоразумение, закончившиеся обычным в те времена способом – дракой в темном углу парка «Прибоя». Наших было мало, били их жестоко, убегать пришлось через забор, с которого и свалился Валерка, распоров и штанину, и ногу об торчавшую в темноте обломанную елку.

Истекаю кровью, он добрался на Авиационную и стукнул в уже темное теткино окно. Она, узнав его, выскочила на крыльцо в наспех накинутом халатике:

– Что с тобой!? – ахнула она, увидев его разбитое лицо. – Давай скорее!

Провела его на кухню, нагрела воду и начала аккуратно промывать и протирать перекисью ссадины на лице и разбитый нос. Закончив с лицом, заметила в свете тусклой лампочки кровь на брюках, раздвинула края рваной штанины и закачала сокрушенно головой, глядя на рваную, хотя уже и не кровоточащую, рану.

– Иди в комнату, там светлее, я сейчас, – скомандовала она, достала из-под плиты большой таз, бухнула чайник на плиту.

Валерка ушел в комнату, включил там свет.

– Что стоишь? Снимай штаны, – Зинаида вошла в комнату с тазом в руках, поставила его посреди комнаты, под яркой люстрой, заставила его, скинувшего рваные штаны, встать в теплую воду и начала промывать рану, уходящую высоко под трусы.

Валерка смотрел сверху вниз на тетку, на ее распахнувшийся халатик, пышную белую грудь, иногда мелькающий сосок. Этот умопомрачительный вид и нежные поглаживания теплой женской руки в весьма чувствительных местах, не смогли не вызвать отклика отзывчивой по-юношески легкой на подъем плоти, и никакие команды мозга и никакое смущение уже не могли повлиять на нее.

Зинаида замерла, закусила нижнюю губку остренькими ровными зубками и подняла на Валерку ясные глаза, в которых мелькали озорные чертики.

Вот так в горячих теткиных объятиях, в теплую летнюю ночь, находясь практически в возрасте Ромео, в тесном семейном кругу и потерял Валерка свою девственность.