Братья по крови

Через пару секунд я уже полной грудью хватал такой свежий, такой вкусный воздух и никак не мог им надышаться.

В нескольких метрах от того места, где я всплыл, на каком-то несуразном плоту, сколоченном из чего попало вкривь и вкось, стояли трое мальчишек, которые с испугом и ужасом смотрели на меня. Они даже что-то возбуждённо кричали. Но я ничего не слышал. В ушах стоял какой-то звон.

А я вдруг почувствовал, что чего-то не понимаю. И ещё… Мне чего-то очень не хватает. Или кого-то очень не хватает.

Не раздумывая больше, я тут же снова нырнул в мутную воду, набрав побольше воздуха в легкие.

Уже почти совсем утонувшего парнишку я еле-еле разглядел среди придонных зарослей каких-то скользких водорослей. Он лежал с зажмуренными глазами, но с открытым ртом.

Я быстро схватил его правой рукой за волосы и стал работать ногами и левой рукой, чтобы всплыть на поверхность и вытащить этого паренька из воды. С трудом, но это мне удалось.

До берега было далековато, но плот оказался рядом. Я крикнул пацанам, чтобы помогли. Они тут же подхватили и его, и меня. Я быстро оказался на плоту и тут же приступил к оказанию первой помощи. Хотя скорее это можно назвать реанимацией. Это неважно. А важно то, что счёт идёт на секунды. Я это точно знаю.

Почему-то штаны на мальчишке были расстёгнуты и спущены почти до щиколоток. Но на это я лишь обратил внимание, а все мои действия были направлены на то, чтобы спасти этого пацана.

Первым делом я положил его тело животом себе на колено. По идее, так можно выгнать из утонувшего организма лишнюю воду.

Я сразу понял, что с моим телом что-то не так. Но что?

Парнишке на вид лет тринадцать-четырнадцать. То, что моему организму сейчас примерно столько же, я осознал не сразу. Только когда я стал ворочать тело утопленника, сообразил, что делать это мне удаётся с трудом. Но я всё же справился. Может, адреналин помог. Его много сейчас плещется по моим венам.

Однако задумываться о метаморфозах моего организма мне было некогда. Счёт действительно идёт на секунды. А может, даже и на доли секунды. И эти секунды тают на глазах.

Бросив тело себе на колено, я нажимал на него, пытаясь удалить воду их лёгких. Но что-то не слишком много её и вытекло.

Тратить напрасно время я не стал. Снова перевернул тело, положив на спину. Быстро проверил пальцем рот потерпевшего. Вроде чисто. По крайней мере, песка и водорослей я там не обнаружил. Я стал пытаться вернуть парня к жизни. Четыре нажатия двумя руками на грудь, один глубокий выдох ему в рот, зажимая нос. Снова четыре нажатия, снова выдох.

Сколько раз я так сделал? Я не считал. Но чувствовал, что время уходит, а толку пока никакого нет. Но… Вот тело парня как бы свело судорогой, затряслось. И… утопленник закашлялся. Я сразу же повернул его на бок, и парня тут же вырвало водой, тиной и ещё какой-то слизью. Он кашлял, плевался. Но он жил…

Только тут я стал обращать внимание на тех пацанов, что стояли рядом с нами на плоту, но не принимали никакого участия в спасении утопленника. Хотя нет. Они вроде бы помогли мне вытащить парня из воды и самому выбраться.

Видимо, я на них так посмотрел, что они испугались меня. А один из них, рыжий, даже попятился. Но плот был не слишком большой, и отступать ему было некуда.

Тогда он просто упал на колени и протянул ко мне руки:

– Саня! Прости! Я не нарочно. Я случайно его толкнул.

– Врёт он, – вмешался другой, – Лёха решил поссать с плота, а рыжий ему пендель влепил. Лёшка повернулся и поскользнулся. Ты за ним прыгнул. И… вас так долго не было. Мы думали, что вы оба утонули. А потом ты вынырнул… и снова нырнул.

Парень, бывший утопленник, которого они называли Лёхой, вдруг встал, подтянул штаны, застегнул ширинку на все пуговицы и затянул ремень на поясе. Его слегка пошатывало. Но всё же он подошёл к рыжему, и оказалось, что тот его на полголовы выше. Да и в плечах рыжеволосый был пошире.

Несмотря на это, Лёха без замаха снизу вверх ударил того кулаком в челюсть. Рыжий даже, кажется, чуть подлетел вверх и только потом громко и с брызгами шлёпнулся в воду. И кстати, почти сразу начал тонуть.

– Ну, чё стоите? – зло сказал Лёха хриплым голосом, обращаясь к двоим оставшимся. – Спасайте своего друга!

– Мы… – начал что-то блеять тот, кто выдал все расклады про рыжего.

– Быстро! – рявкнул на него Лёшка и сплюнул в воду.

И пацаны, уже не раздумывая, бросились в воду, а потом, неуклюже загребая, поплыли спасать рыжего.

А Лёха обернулся ко мне. Внимательно рассмотрел меня и внезапно спросил:

– Ты кто?

– Я Саня. А ты, выходит, Лёха?

Прищурившись, как Ленин на буржуазию, на секунду задумавшись, он задал мне довольно-таки странный вопрос:

– Как ты думаешь… это «Муха» в машину прилетела?

Несмотря на то, что вопрос мне задавал незнакомый парнишка не старше четырнадцати лет от роду, я понял, что задать такой вопрос мог только тот Лёха, с которым нас совсем недавно пытались убить в одном из дворов в центре Москвы. А может, даже и убили. Да. Скорее всего, нас с ним убили. И вот стоит напротив меня мальчишка и ждёт от меня ответа.

– Скорее всего, нет. «Муха» не дала бы такого эффекта. Было что-то посильнее. А потом я видел, как тебя добил выстрелом в голову мудак в балаклаве.

– А я видел, как тебе в башку целился другой мудак из маски-шоу, – со смехом сказал он.

– Выходит…

– Выходит, что не врут фантасты по поводу переселения душ.

– Расскажи мне подробно, что ты видишь перед собой? – спросил его я.

– Мальчишку лет четырнадцати.

– Я вижу то же самое.

Тем временем рыжего уже выволакивали на берег. Нас на плоту было только двое.

– А почему ты меня там, под водой, оттолкнул от себя?

– Потому что ты меня чуть не утопил.

– Это был ещё не я.

– Я когда пришёл в себя, то сам тонул, а ты меня утаскивал под воду всё глубже и глубже, вцепившись в руку. Я оттолкнул и вынырнул. Отдышался и снова нырнул. Ты уже утонул. Я тебя вытащил и откачал на плоту. Ты проблевался. А потом пошёл бить этого рыжего.

– Знаешь, а я, когда очнулся, увидел лишь, что меня какой-то пацан отталкивает, а я тону. А потом только плот, и всё.

– Выходит, что эти двое пацанов утонули, а мы заняли их место.

– Выходит, что так.

– Как я выгляжу? – снова спросил я.

– Рост метр шестьдесят. Славянская внешность. Светло-русые волосы. Лоб высокий. Серо-голубые глаза. Уши не лопоухие. Нос прямой. Телосложение худощавое. Но жилистый.

– Ты не поверишь, я вижу то же самое. С точностью до описанных тобою деталей.

– Мы что, братья? Или очень похожи?

– Те трое были разные. Рыжий, толстый и чернявый. Чернявый похож на армянского мальчика.

– Или еврейского. Да нет… скорее, армянин.

– Вот-вот. А мы как близнецы.

– Поплыли к берегу. Давай пока промолчим обо всём. Амнезию разыгрывать нет смысла. Думаю, что они нам сами всё расскажут, где мы и кто мы.

– Давай для начала выясним, мы братья или просто похожи.

– Давай.

– Слушай, Лёш! Я сейчас устрою небольшой скандальчик, чтобы их спровоцировать. Так они нам быстрее всё нужное разболтают. Если что, ты пока молчи и делай суровый вид. Можешь даже снова этому рыжему врезать как следует. Похоже, что ему это не помешает.

– Да не вопрос. Я тут недавно, а кулаки уже чешутся.

– Не переборщи! Они же дети…

Лёха усмехнулся. Улыбочка у него получилась какой-то зловещей.

И мы стали по очереди загребать доской, направляя плот к берегу. Нормальных вёсел не было, конечно же.

* * *

А на берегу вообще получилось шоу. Рыжий с ходу попытался наехать на Лёху, но, снова получив по морде, скулил, валяясь на травке, зажимая разбитый нос.

– До свадьбы заживёт! – пообещал ему я. – Если ты доживёшь до своей свадьбы, конечно.

Выяснить особо много не удалось. Из этих малолетних оболтусов хреновые получились информаторы. Так что вся информация, полученная мною, уместится всего в нескольких предложениях.

Сейчас лето одна тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года. Мы с Лёхой родные братья. Да к тому же близнецы. Родителей и других ближайших родственников у нас нет. Мы живём и учимся в школе-интернате. Фамилия, со слов этих мальчишек, у нас с братом немного странная – Тихий.

То, что мы в Москве, я уже и сам понял. Мы стояли на берегу Новоспасского пруда, а прямо перед нами на высоком холме раскинулся Новоспасский монастырь. Правда, купола его были облезлые, а креста на колокольне не было. Да и вся колокольня была облеплена лесами. Похоже, что там идёт ремонт или реставрация.

В своё время я работал недалеко от этого района. Так что местность эта мне вполне знакома. К тому же слева за забором располагалась та самая школа-интернат, в которой мы и жили теперь.

Осталось разобраться, куда делись наши родители. А если они куда-то делись, то не осталось ли нам от них хоть какое-то жильё. А то перспектива учиться и дальше в этом практически закрытом учреждении что-то не прельщает ни фига.

Но от наших нынешних собеседников больше никаких подробностей узнать не удастся. Поэтому дальнейший разговор с ними бесполезен.

Вся одежда мокрая. Хорошо ещё, что на дворе сейчас лето. Судя по всему, самое начало. Солнце уже жарит, а вода ещё холодновата для купания. Невдалеке какие-то старые тётки уже загорают. Но кроме нас, идиотов, никто не купается.

Мы с братом разделись до трусов. Своё шмотьё развесили на кустах для просушки. Трое ребят расположились чуть поодаль. Они тоже свои штаны с рубашками на кустах пристроили. Но сидели отдельно от нас. Похоже, что жёсткие беседы с применением физической силы в виде тычков и лёгких ударов произвели на них определённое впечатление. Как бы потом нам это боком не вышло.

– Как думаешь, Лёш, ближе к вечеру нам предъявят за то, что мы не за хрен собачий слегка побили этих «славных мальчиков»? – спросил я у Лёхи вполголоса.

– Судя по всему, да. Я ещё не разобрался толком, но, похоже, хоть нас тут и двое, мы занимаем не самое высокое место в местной иерархии. А рыжий и повыше меня, и покрупнее будет. Ладно, сейчас он испуган тем, что чуть не убил меня, да и тебя тоже. А к вечеру он оклемается и решит с нами поквитаться. Мы же его при пацанах побили, а значит, практически унизили или вовсе опустили. Он этого не простит. Старшаков подтянет для разборок или сам с дружками начнёт базары базарить. Хрен его знает. Но какую-нибудь бяку обязательно запланирует. И скорее всего, это будет сегодня вечером. Откладывать ему такое на потом – это всё равно что признать своё поражение.

– И что будем делать? Ну не калечить же парней.

– Боюсь, что придётся. По сколько нам сейчас лет? Тринадцать? Или уже четырнадцать? Помнишь же, что с четырнадцати можно и на нары загреметь.

– И до четырнадцати можно. В СССР вроде были ещё и закрытые спецшколы для малолеток.

– Что-то неохота…

– Сам не хочу. Поэтому будем бить больно, но аккуратно.

Я встал и перевернул нашу одежду, развешанную на кустах, чтобы быстрее просыхала со всех сторон.

– Как думаешь, Лёх, нам обязательно в этом интернате до совершеннолетия торчать?

– А что ты предлагаешь?

– Пока ничего… Так. Мысли вслух.

– Слышь, Саня. У меня какой-то шум в голове постоянно. Я не обращал внимания до этого. Думал, это последствия того, что я почти что утонул. Но шум как бы нарастает. Это как комар зудит, подлетая всё ближе и ближе.

– Ты приляг, отдохни. Может, это и правда из-за того, что ты воды нахлебался.

Лёшка откинулся на травке, подложив руку под голову, и закрыл глаза.

Чтобы чем-то занять себя, я стал проделывать всякие упражнения. Нормальный такой среднестатистический разминочный комплекс. Такой и в армии на зарядке делают, и в средней школе, и в спортивных секциях перед тем, как начать изучать уже всякие приёмы и удары.

Трое наших однокашников смотрели на меня с удивлением и нескрываемым интересом. Похоже, что для них занятие гимнастикой есть нечто принудительное. Типа когда на физкультуре в школе заставляют. Я и сам так в детстве думал. Но за последние годы, прожитые в той жизни, я уже привык так разминаться и не считал это таким уж ненужным действием. Но этим троим со стороны, видимо, казалось, что у меня просто крыша поехала. Иначе я бы точно не стал этим заниматься. Да… Прокол с моей стороны. Как бы они не обратили внимание на то, что мы с братом после купания в пруду сильно изменились. Ведь в интернате мы практически двадцать четыре часа находимся на глазах друг у друга. А значит, что уже давно всем известны привычки и предпочтения друг друга. Так что резкое изменение поведения, странные слова и поступки могут навести на ненужные мысли. Но следить за собой и не высовываться у нас с Лёхой не получится. Потому что мы ни хрена не знаем, как мы с «братом» вели себя раньше.

Так что неважно. Что бы мы с Лёшкой ни делали, мы всё равно будем делать всё не так, как братья делали до этого.

Я продолжил свои разминочные упражнения, не обращая никакого внимания на усиленный интерес ко мне со стороны. Даже как-то весело стало. Может, посмотрят-посмотрят да и передумают устраивать с нами вечерние разборки. Ведь ненормальных всегда опасаются. А судя по тому, как я себя сейчас веду, я явно слегка кукушкой поехал. А может, даже не слегка. Мало ли как там на меня повлияло утопление брата у меня на глазах.

* * *

Внезапно лежащий на земле Лёха вскрикнул и захрипел. Тело его свело судорогой и мелко-мелко затрясло. Что с ним? Эпилептический припадок? Что делать? Вспомнилось, что в припадке человек может себе язык откусить или сильно прикусить. Кажется, там рекомендовали вставить в зубы какую-нибудь палку или жгут из ткани. Срываю с куста свою рубашку. Быстро сворачиваю рукав рубашки и аккуратно разжимаю рот Лёшки, стараясь не совать пальцы промеж зубов, чтобы он мне их не откусил. Когда свёрнутый рукав мокрой рубашки занял своё место во рту брата, не давая тому кусать что попало, я стал удерживать тело Лёшки, чтобы оно не слишком дёргалось. Открытые глаза брата меня пугали. Зрачки закатились. Видны были только белки с прожилками кровеносных сосудов.

Из носа Лёхи потекла кровь. Но судороги тела стали не такими сильными, как было вначале, а после и вовсе прекратились. Лёшка, тяжело дыша, лежал на траве. Глаза его были ещё мутными, но постепенно приобретали осмысленный вид.

Он выплюнул изо рта изжёванный рукав моей рубашки, посмотрел на меня и сказал:

– Саня! Я всё вспомнил…

– Что вспомнил, брат?

– Кто мы… Откуда… И куда делись наши родители.

А потом голова Лёшки откинулась на землю, и он потерял сознание.

Глава шестая

Перекрёстки человеческих судеб

1974 год, июнь. Москва. Новоспасский пруд

Через некоторое время мне удалось привести Лёшку в чувство. К тому времени троица школяров во главе с рыжим уже испарилась, как лёд под весенним солнцем.

– Я всё вспомнил, Саня. Отец часто рассказывал нам об этом. Неужели ты не помнишь?

– Пока нет… Ты бы видел себя со стороны, когда к тебе стали возвращаться воспоминания хозяина тела. Я испугался, что ты снова кони двинешь, как полчаса назад под водой. На, вытри лицо. Весь в крови перемазался… – протянул я ему свою рубашку.

– Это же твоя рубашка.

– Постираю потом.

Лёха стал обтирать лицо, а я подсказывал ему, где ещё остались следы кровавых разводов.

– Вот теперь можешь спокойно рассказывать нашу новую историю.

– Саня! Тут надо издалека начинать.

– А мы что, куда-то торопимся?

– А где эти? – махнул он в сторону, где пять минут назад грелись на солнышке наши ровесники.

– Слиняли. Тебя колбасить стало. Ты глаза закатил, а из носа кровь пошла. Ну, они тогда подхватили свою мокрую одежонку, и как были в трусах, так и потрусили в сторону интерната.

– Ну и хрен с ними. Ты жрать не хочешь?

– Есть маленько такое дело.

– А деньги у нас есть?

Я стал шарить по карманам, но там нашлась только какая-то мелочь. А я-то рассчитывал на мокрые бумажки с профилем Ленина. Ну или хотя бы рубли и трёшки. Но нет. У нас с Лёхой на двоих было всего сорок шесть копеек разными монетками. Теперь надо напрягать память и вспоминать, на что этих копеек хватит.

Но Лёшка меня опередил. Похоже, что вместе с памятью о нашей биографии к нему вернулись и знания о ценообразовании в современном СССР.

– Этого вполне хватит на пирожки и газировку. Или можно купить сигарет. И всё равно на газировку останется.

– А мы что? Уже курим с тобой?

– Иногда… Когда деньги есть.

– А часто они у нас с тобой есть?

– Не часто.

– Это срочно надо исправить. Хотя курить я не особо хочу. Рановато нам ещё. Лучше давай спортом займёмся каким-нибудь полезным.

– Согласен. Но сначала надо бы чего-нибудь пожрать.

– Какие проблемы? Судя по солнцу, время обеденное. Наверняка в интернате кормят даже летом. Можем туда пойти.

– Неохота пока. Ещё успеем туда вернуться.

– Тогда давай ты мне пока расскажешь всё, что вспомнил. А потом мы уже будем думать, что делать и кто виноват.

– Ну… Тогда слушай! Сначала расскажу то, что всегда рассказывал отец. Кстати. Его фамилия была не Тихий, а Тихо́й. Он родом из Западной Белоруссии. Там же и воевал. Но начну сначала.

* * *

– Отца звали Григорий Филиппович Тихо́й. Родился он в двадцать седьмом году. И когда началась война, ему было, примерно как нам с тобой сейчас. Дед наш Филипп на войну ушёл добровольцем в первые же дни. Как и где он погиб? Никто так и не узнал. Там такая мясорубка была в первые несколько месяцев, что до сих пор никто разобраться до конца не может. А мог и вообще даже до фронта не добраться. Сколько эшелонов с безоружными новобранцами разбомбили по дороге на фронт. Кто их считал тогда?

Лёшка пощупал одежду, висящую на кустах.

– Смотри, почти высохла. Пошли к метро, пожрать чего-нибудь возьмём. В животе уже крутит со страшной силой.

– Думаешь, на Пролетарке «Макдоналдс» есть или «Крошка Картошка»?

– Там булочная есть.

– Булочная и поближе есть. Вон за теми домами.

– Ты что, тоже вспомнил?

– Нет. Просто я этот район хорошо знаю. И раньше знал. Я вырос тут недалеко. Может, и сейчас где-то там бегает десятилетний Сашка.

– В ту булочную я не хочу. Там хлеб есть, а запить нечем.

– Ладно. Пошли к метро. Но ты рассказывай дальше. А то тянешь кота за хвост.

– Никого я не тяну. Слушай дальше! Наш отец не успел вовремя эвакуироваться. Но это он так говорил. Как я понял, он очень хотел на фронт попасть. Но чуть-чуть не попал к немцам в лапы. Повезло ему тогда. Попал к партизанам. И почти всю войну был в партизанском отряде. Разведчиком, связным и не только. Он освоил сапёрное дело, взрывал рельсы, минировал дороги. Когда наши освободили Белоруссию, ему уже восемнадцать исполнилось. Его сразу в армию призвали. А в сорок пятом, уже после объявления Победы, отца в Праге чуть не убили. Чудом выжил. Но стал инвалидом. Руки целы, ноги целы, а лёгкие врачи еле-еле по частям собрали. У него вся грудь в шрамах была. Помнишь? А… Ты не вспомнил ещё…

Мы уже оделись и двинулись в сторону станции метро «Пролетарская».

– Батя долго тогда лечился, но кое-как встал на ноги. Правда, с работой у него было туго. Трудиться, как все, он не мог. Быстро задыхался. Одышка его вообще постоянно мучила. Да он даже милостыню просить не мог, как другие инвалиды. У тех хотя бы было видно, что они инвалиды. У кого руки нет, у кого ноги, а у кого и обеих ног не хватало. А ещё были слепые и обожжённые. Но наш отец был нормальным… с виду. А внутри весь порезанный и поломанный. Устроился он, конечно. Тогда много было всяких артелей и кооперативов. Обувь он чинил.

– А мама наша? Кто она?

– Это другая часть истории нашей семьи. Я начну с нашего деда.

– С Филиппа? Он же погиб в первые дни войны.

– Нет. Другой наш дед – Ковальчук Иван Семёнович. Он до войны работал лесником. Охотник от бога, как отец рассказывал. Из тех, кто белку в глаз бьёт, чтобы шкурку не портить. Почти сорок пять ему было, когда немцы напали. Наших много тогда отступало и пряталось по лесам. Немцы уж больно резво на первых порах пёрли вперёд. А дед подбирал заблудившихся бойцов, раненым помогал, прятал их в лесу. Лес он знал как свои пять пальцев. Так он и собрал свой партизанский отряд. А потом и возглавил его. А мама… Это ещё одна грустная история прошедшей войны.

Лёша замолчал. Похоже, что воспоминания о маме его огорчали. Странно всё это. Мне пока трудно это понять. Поскольку, чтобы понять человека, внутри которого присутствуют сразу две личности, надо самому стать таким человеком. А ко мне пока не вернулась память моего нового тела.

– Мама родилась в сороковом. Жила в деревне. Ей не было ещё и двух лет, когда в деревню пришли немцы и полицаи. В подполе одной избы нашли двух раненых красноармейцев. Их тут же пристрелили. Возиться с тяжелоранеными немцам было лень. А всех жителей деревни согнали в один амбар. Всех. Стариков, женщин, детей. Облили амбар по углам из канистр бензином и подожгли. Партизанский отряд нашего деда опоздал совсем чуть-чуть. Они убили всех этих немцев и полицаев, но жителей деревни это уже не спасло. Выжила только одна маленькая девочка, примерно двух лет от роду. Мать выкинула её из амбара в щель под самой крышей, когда уже полыхало вовсю. У девочки были сломаны обе ноги и повреждён позвоночник. И ещё ожоги. Наш дед, командир партизанского отряда, выходил эту девочку, а после и удочерил её. Это была наша с тобой мать – Наталья Ивановна Ковальчук. Дед её один воспитывал. Сломанные ноги срослись, ожоги зажили, а вот позвоночник так и остался искривлён.

Мы уже дошли до метро. В булочной купили небольшой батончик за семь копеек и разделили на двоих. Свежий хлеб имел умопомрачительный запах. Вот почему хлеб раньше имел такой аромат, но при этом быстро черствел? Хотя и сухарики из него были тоже обалденные. А вот в будущем у хлеба не стало того аромата. Зато эти испечённые из неизвестно чего батоны быстро покрывались чёрной, зелёной или даже оранжевой плесенью, но при этом продолжали оставаться мягкими.

Запив съеденный хлеб газировкой, Лёшка продолжил свой рассказ.

– В конце пятьдесят восьмого года дед совершенно случайно встретился с отцом. К тому времени у Ивана Семёновича уже развился быстро прогрессирующий рак лёгких. У отца тоже были с лёгкими постоянные проблемы. Вот где-то в каком-то медицинском учреждении они и встретились. Дед обратился к отцу с просьбой позаботиться о дочери. После войны женщин было гораздо больше, чем мужиков. Слишком много забрала война. И продолжала собирать свой кровавый урожай ещё долго, но уже в мирное время. Зато женщин было полно: и молодых, и зрелых, на любой вкус. Но у молоденькой хромоножки с искривлённым позвоночником не было ни единого шанса найти себе мужа. Мало шансов было и у бедного инвалида Григория Тихо́го. Дед умер через полгода. Отец с молодой женой переехали в деревню Шипилово, а через год родились мы с тобою. Наталья Тиха́я умерла сразу после родов от сильного кровотечения. Вот тогда-то наша с тобой фамилия и изменилась на одну букву. Батя поехал оформлять всё сразу: и свидетельство о смерти жены Натальи, и наши с тобой свидетельства о рождении. Ошибка произошла по причине того, что при написании фамилии нашей матери – Тиха́я – ударение не ставится. Батя переживал из-за мамки сильно. Ну и бухой, наверное, был. А тому, кто оформлял документы, было по фигу. Так фамилия Тихо́й превратилась в Тихий. Ты теперь Александр Тихий, а я Тихий Алексей. С тех пор так и пошло. Сейчас уже трудно будет убедить всех в обратном. Скажут, что Тихо́й – это местечковый говор, а на самом деле правильно Тихий. Сейчас Шипилово уже часть Москвы. И мы с тобой до девяти лет прожили там. Там же пошли в школу и проучились два года. Отец умер от осложнения после пневмонии в шестьдесят девятом. Нас с тобой отправили сюда, в интернат. Деревенский дом, в котором мы жили в Шипилово, снесли. Сейчас там строят новый район Москвы.

– Да. Я знаю. Орехово-Борисово.

– Вот и всё. Последние пять лет мы учимся здесь.

– Ну и ладно. Я так понял, что дома у нас больше нет, а требовать себе квартиру в новостройках Орехово-Борисово взамен снесённого дома бесполезно.

– После совершеннолетия должны что-то дать.

– Ага… Ты прав, Лёш. Дадут. Догонят и ещё добавят. Общагу мы получим, и всё тут. Люди в Союзе годами стояли в очередях на квартиру.

– А кооперативные квартиры?

– Во-первых, кооператив – это дорого. И даже если мы с тобой найдём эти деньги, то надо ещё будет всем объяснить, что деньги мы заработали честно.

– А ты знаешь, где взять деньги?

– Знаю несколько мест… Но не сейчас.

– Ладно. Потом расскажешь. А сейчас давай лучше подумаем, как будем разруливать ситуацию с рыжим.

– Как? Как… Каком кверху… Помнишь, как ты сказал тогда?

– Когда?