Легко видеть

Наконец, вполне закономерен и такой вариант ответа. В молодости, на Западном Германском фронте Первой Мировой войны Гитлер проявил себя храбрым воином, готовым сражаться до конца, до последней возможности, отвергающим всякую мысль о капитуляции. Он вполне мог сохранить в себе это качество. К тому же сейчас рассчитывать на милость победителей не было никаких шансов. Черчилль жаждал отмщения за бомбежки своей страны, давно уже отвыкшей от войны на своей территории, а также за поражения в первой половине мировой войны. Сталин жаждал возмездия за то, что Гитлер перехитрил его и начал войну тогда, когда Сталин не ждал этого, потому что еще не был вполне готов к кампании по захвату Западной Европы, жаждал поквитаться с соперником, который, несмотря на свое поражение в войне, все-таки сорвал планы Сталина завоевать мировое господство. Весь советский народ жаждал в отместку устроить в Германии все то, что немцы устроили на захваченных территориях СССР, и сделать немцам даже еще хуже (с чем потом оккупационные советские войска в целом справились вполне успешно).

Скорей всего, на решение Гитлера продолжать бойню до последней возможности повлияли все эти мотивы. Но в том, что после Сталинграда он с ужасом констатировал крушение своего главного замысла, ради осуществления которого он и начал Мировую войну, сомнению не подлежит. Размах траурных мероприятий соответствовал не масштабу поражения даже в важнейшей, но все-таки локальной военной операции, а похоронам мечты Хаусхофера, Гитлера, Гесса и иже с ними. Кстати, и Хаусхофер и Гитлер покончили самоубийством вместе с верными женами. Гесса победители – союзники осудили на пожизненное заключение – хоть он и был одним из главных немецких военных преступников, но все же прямо не был причастен ни к созданию концлагерей и акциям массового уничтожения пленных и заключенных, ни к организации военной агрессии. Идеолог разбоя – это все равно, конечно, не мало. Но и дураку было ясно, что в Англию он прилетел с предложениями о мире. Так что вроде повесить его, как многих других коллег-партайгеноссе, было бы чересчур. И все-таки вопреки приговору его повесили, только не в середине или конце сороковых, а в 1987 году, уже в возрасте девяноста двух лет. Что же произошло? В берлинской тюрьме Шпандау Гесс к тому времени остался единственным заключенным. Других военных преступников либо уже выпустили, либо они уже умерли сами. Ежемесячно менялся комендант и персонал тюремщиков, уступая место коллегам из другой державы – победительницы. Каждый очередной военный комендант меньше всего хотел, чтобы старик Гесс скончался в его дежурство, а то хлопот не оберешься при составлении документации о смерти, да еще и под подозрение попадешь – не помог ли отчалить на тот свет раньше срока. Вместе с тем, в разных странах – и в Англии в том числе – ширилось движение за освобождение Гесса – дескать, отсидел дольше всех, аж с 1941 года, многих запачканных кровью военных преступников давно повыпускали, а он за куда меньшие преступления все сидит и сидит. Короче, в воздухе не на шутку запахло тем, что Гессу могут дать умереть вне тюрьмы. Однако, когда такая возможность приблизилась к осуществлению вплотную, во время дежурства британского коменданта произошло шитое белыми нитками так называемое «самоубийство Гесса». В реальность возможности именно самоубийства не мог поверить никто. Гесс был единственным заключенным и наверняка находился под круглосуточным и непрерывным наблюдением тюремщиков. Кончать счеты с жизнью ему было незачем, тем более, что и Горбачев уже не возражал против его освобождения, а это был, как указывали в то время англичане, в частности – премьер-министр Маргарет Теттчер, наиболее проблематичный момент. Но оказалось, что на самом деле наиболее проблематичным моментом для освобождения Гесса была позиция британской стороны – причем настолько существенным, что именно во время британского дежурства был повешен на шнуре электроудлинителя девяностодвухлетний старик. Что же так беспокоило британскую корону? Ответ мог быть только один. Что в случае освобождения Гесс заговорит о чем захочет. А захотеть сказать Гесс мог только о том, что он прилетел в Англию с мирными предложениями, а также с предложением о создании антибольшевистской коалиции. Если бы его миссия встретила разумный и благожелательный прием у британского руководства, то новейшая история середины и конца двадцатого века сложилась бы совершенно иначе.

Возможно, война такого масштаба, какой она приобрела после отказа Черчилля договариваться с Германией о чем бы то ни было, не имела бы места в случае принятия предложений Гесса. Однако в данном случае это было уже не так важно для решения участи Гесса. Его миссия давным-давно провалилась, но почему британские власти не желали, чтобы спустя полвека после того, как история могла получить другой ход, однако не получила, мир по-прежнему об этой миссии ничего толком не знал? Разве это могло бросить тень на репутацию сэра Уинстона Черчилля? Он сыграл свою роль в истории таким образом, что и Гитлер был разгромлен наголову, и союзник Британской империи Сталин не стал владыкой Западно- и Центрально – Европейских стран. Или теперь людям могло показаться, что за победу над Гитлером была заплачена чересчур высокая, неоправданно высокая, действительно чрезмерная, лучше сказать – безмерная цена? В каком еще аспекте могло повлиять на людское мнение насчет этой цены и иного хода событий ожидаемое откровение Гесса? Видимо, ни в каком. Но, значит, и в Англии не готовы были принять всю правду о Второй Мировой войне – не только в СССР, где официальная история писалась и переписывалась столько раз, сколько это было угодно очередному первому лицу государства, дорвавшемуся до власти, а также несменяемому генералитету – при этом история ничуть не приближалась к истине. Советским властям было что скрывать, причем намного больше, чем английским. Особенно в части причин диких, невообразимых по величине потерь. На этом фоне личная судьба Гесса выглядела мелочью. У союзников по антигитлеровской коалиции, распавшейся за тридцать пять лет до этого, оказывается, все-таки сохранилась некоторая общность интересов. Никто из них не считал полезным предпринимать какие-нибудь действия, которые – упаси Бог! – кем-то могли бы быть истолкованы как шаг в сторону более общей реабилитации фашизма, которую, бесспорно, нельзя было допустить. Фашизм с его идеей об избранной нации и расе с априорным превосходством одних людей над другими, с присвоением себе права решать, кто имеет право на жизнь, а кто нет, бросал вызов Всевышнему, попирал установленные Им Принципы – и потому был обречен на поражение определенно и изначально. Оправдания фашистской идеологии и практике не должно было быть, хотя совсем национал-социализм не умер и до конца не был истреблен. Но только из-за того, что семена этой заразы не исчезли, не стоило бы забывать из истории недавнего прошлого ничего. Ни того, как мерзки и богопротивны были варварские действия и мысли фашистов, ни того, с каким энтузиазмом и воодушевлением – с какой пассионарностью, а нередко и героизмом пытались осуществить свой замысел адепты фашизма. Их можно было вразумить только силой и жестокостью, что и было сделано и прежде всего на пользу самим немцам. Новая послевоенная Германия стала совершенно иной в сравнении с той послевоенной Германией, какой она была после версальского договора. Вместо угнетающего душу сознания поражения и безысходной бедности обираемой контрибуциями страны возникло государство образцового демократического устройства, в котором порядок достигался без помощи террора против его граждан, в котором высокое благосостояние масс обеспечивалось за счет их свободного и высокооплачиваемого, а не принудительного и бесплатного труда. Оказалось, что достижение национал-социалистических идеалов – по крайней мере, тех, которыми лидеры нацистов соблазняли обывателей – стало возможным именно БЕЗ фашизма, но отнюдь не благодаря ему. Оказалось, что для национального возрождения лучше не попадать в плен идеям реванша, чем попадать. Немцы заплатили за этот урок примерно шестью миллионами жизней. Это похоже на истину, поскольку чисто военные потери составили три с лишним миллиона человек, остальные потери были среди гражданского населения, которые ни при каких войнах не бывают меньше боевых (а больше очень даже бывают). За то, чтобы преподать немцам этот урок, одни только советские победители отдали минимум тридцать миллионов жизней, из которых было примерно пятнадцать миллионов боевых потерь. Вот какую суммарную цену заплатили главные противостоящие стороны во Второй Мировой войне за свое будущее, которое для побежденных немцев оказалось много лучше, чем для советских победителей.

Это было странно только на первый взгляд, но на самом деле получилось совершенно закономерно. Немцы – чуть ли не впервые в истории прервали цепь ответов насилием на насилие и непременной местью за поражения. Кроме того, они покаялись в замысленном и содеянном перед своими жертвами. Советские победители, «естественно», не покаялись перед побежденными ни в чем – даже в тех грехах, которые совпадали с грехами побежденных. Они куда больше, чем о покаянии, думали о том, как все-таки реализовать неосуществившийся в ходе прошлой войны план установления своего желанного мирового господства коммунизма не менее насильственным образом, чем это делали немцы.

Однако несмотря на это, отношение победителей и их потомков к немцам, живущим в новой демократической Германии, в течение времени изменилось на терпимое, даже с примесью уважения и восхищения – дескать, как они теперь живут после такого разорения! На помощь России, дабы она выжила без голодовки, которую так жаждало устроить руководство КПСС, потом КПРФ в годы перестройки, немцы выложили очень большие деньги – притом не только и не столько из своей государственной казны, сколько из карманов многих обыкновенных немецких граждан по их собственной воле. Это тоже не осталось без внимания в стране – победительнице и произвело-таки немалое положительное впечатление на граждан. Все-таки немцы откликнулись на бедствия России куда с большей охотой и душевным участием, чем собственная советская, а затем и российская власть.

Образ немца как врага, фашиста и оккупанта в глазах многих россиян либо поблек, либо вовсе слинял, и это стало едва ли не главным итогом психического освобождения граждан от стереотипов, в течение десятилетий внедрявшихся коммунистической властью в их сознание.

Тем удивительней казалось, что осталась особая категория немцев, репрессивное и активно недоброжелательное отношение к которым со стороны высших и местных властей СССР и России почти не изменилось. Это были собственные – сначала советские, потом российские граждане немецкого происхождения – Слава Богу – не все – а то бы не узнать Михаилу таких немцев как Машенька Гофман и ее дедушка Валентин Германович (и даже Оля Дробыш, отец которой, профессор медицины, был прибалтийским немцем).

Пострадали почти все поголовно немцы, жившие в советской республике немцев Поволжья – люди, вполне лояльные в подавляющем большинстве к Советской власти, настоящие патриоты России – патриоты не хуже любых других. Но их сделали жертвами репрессий одновременно и Гитлер и Сталин. Гитлер – тем, что напал на Советский Союз раньше, чем Сталин напал на Германию. Сталин – тем, что усмотрел в них организованных агентов – пособников Гитлера (виновных, кстати в советских поражениях на фронтах) на основании их этнической общности с народонаселением фашистского государства.

За Сталиным числилось много художеств в части репрессий против целых «преступных» народов. Но если крымские татары, ногайцы, карачаевцы, балкарцы, ингуши, чеченцы, понтийские греки и некоторые другие народы были в конце концов формально реабилитированы советской властью и получили возможность вернуться в края, из которых их вывезли в ссылку в нечеловеческих условиях под конвоем, то немцы Поволжья такой реабилитации так и не удостоились, и их упраздненная республика так и не была возрождена, поскольку этому противились власти всех уровней, но особенно – местные. В своих невинно пострадавших гражданах они и подстрекаемые ими российские обыватели продолжали видеть национальных врагов и даже предателей уже после того, как перестали воспринимать врагами даже немцев – «реваншистов» из Западной Германии. В результате эпоха жестоких репрессий против уже бывших немцев Поволжья сменилась для них эпохой житья в родной стране в статусе граждан второго сорта, что и вызвало массовый отъезд их на историческую родину, как только это стало возможно. Россия «благодаря» своей собственной политике лишилась сотен тысяч трудолюбивых, добросовестных граждан, великолепных квалифицированных работников, которые могли бы трудиться к ее славе и благосостоянию. А ларчик просто открывался – образ врага «на всякий случай» по-прежнему нужен был властным кругам что в СССР, что в демократической России, поскольку и там и там погоду делала одна и та же партноменклатура, которую сформировала коммунистическая партия большевиков еще со времен Ленина-Сталина. Так хранят в спецлабораториях штаммы инфекционных болезней, и именно такой «НАШ бронепоезд стоит на запасном пути», ибо в умах политиков старый добрый принцип управления многоциональными массами «разделяй и властвуй» отнюдь не потерял привлекательности и актуальности. Зашатался трон (или кресло выборного правителя) – укажи на виновника из греховной нации. Плохо живет народ – дай понять, что это из-за того, что жируют не воры при власти и из власти, а безжалостные эксплуататоры и скрытые заговорщики из некоренного народа. Подействует безотказно. Да, возлагать ответственность за худое управление на советских немцев было менее удобно, чем на евреев, но в связи с отбытием многих евреев на их историческую родину надо было держать в запасе кого-то еще, и немцы, по мнению власти, для этого подходили. Вот они – то и отвечали «за Гитлеровскую агрессию» перед другими советскими гражданами дольше всех. И граждане против этого в общем-то не протестовали. Такие вот плоды дало «морально-политическое единство советского народа вокруг родной коммунистической партии». Такова была заключительная отрыжка Второй Мировой войны.

Но еще задолго до войны, в 1926 году, то есть в самом начале эпохи воцарения Сталина, о его грязных методах захвата высшей власти совершенно бесстрашно и очень точно рассказал в «Повести непогашенной Луны» еще один немецкий идеалист и советский гражданин – писатель Борис Андреевич Пильняк-Вогау.

Историю организованного Сталиным медицинского убийства Фрунзе на операционном столе Пильняк описал во всех подробностях. А то, что ни Сталин, ни Фрунзе не были названы своими именами, ничуть не скрывало факта, кто там кто. Сталин, никому не прощавший разоблачений своих мерзостей и преступлений и старавшийся сразу убрать таких разоблачителей (как, например, великого русского психиатра академика Бехтерева, который скоропостижно скончался через день после того как он поставил Сталину клинический диагноз – «паранойя»), в отношении Пильняка все-таки помедлил. Тот был уничтожен не в том же 1926, а в 1941 г вместе с другими политическими заключенными перед захватом немцами города Орла. Пожалуй, со времен протопопа Аввакума в России не было более смелого писателя. Он сжег за собой мосты, и Сталин не имел возможности спрятаться за какой-то иной повод, кроме явной личной мести. Оттого-то он и медлил с окончательной расправой столько лет над человеком, в чьей крови еще не было токсинов страха, с помощью которого Сталин, как, впрочем, и Гитлер, управлял своими подданными.

Гитлер оказался менее удачливым, чем Сталин – явно потому, что развязанный им террор был менее оголтелым и менее масштабным, чем сталинский. Гитлер меньше прожил, к тому же покончил с собой, а это – прямое свидетельство того, что он не дотягивал до роли абсолютного самодержца. Настоящий, полноценный самодержец избегает покушений и бережет свою жизнь так, что ухитряется спокойно помереть в своей постели от старости и болезни.

Сталину это почти удалось. Правда, он умер на полу рядом со своей постелью. Но конец его выглядел жалким не только из-за этого.

Из-за страха и недоверия к своему окружению он существовал в таком одиночестве, что ему даже не от кого было получить медицинскую помощь. Медиков, которых ему «подсовывали» соратники, он боялся (впрочем, и медики боялись такого пациента ничуть не меньше – и вовсе не зря, о чем прямо свидетельствовало «дело врачей»). Боясь «медицинского» заговора против себя, Сталин помог реализации другого заговорщического плана. Ему помогли сдохнуть побыстрее за счет неоказания медицинской помощи, когда она была совершенно необходима. В общем, он не намного обошел Гитлера. Вслед из смертью каждого из них рухнули здания, которые они возвели на почве всеобщего страха перед собой (и любви, воспитанной этим страхом) в атмосфере обязательного преклонения перед своей гениальностью. Ни Тысячелетний Рейх Гитлера, ни Мировая коммунистическая империя Сталина не осуществилась. Послевоенные немцы под водительством западных стран-победительниц выкорчевали даже фундамент имперского здания Гитлера. В СССР послесталинской эпохи сталинский фундамент «лагеря мира и социализма» трогать не собирались. Токсины смирения перед террористической властью продолжали разлагающе действовать на волю и ум людей, отучая их от инициативы и желания жить своей жизнью, как они хотели бы сами по себе. «Дух старого коменданта», как говорил в своем рассказе «В исправительной колонии» Франц Кафка, продолжал жить и угрожал возвращением. Безропотное подчинение вошло в привычку. Неспособность и нежелание самим управлять собой вызывало у многих советских верноподданных (патриотов! – как они считали) размягчение в памяти того образа прошлого, которого прежде они сами смертельно боялись, и они, уже не опасаясь преследований со стороны новой власти, с нежностью говорили: «Тогда, при НЕМ, у нас все было!», «При НЕМ был ПОРЯДОК», хотя на самом деле их заставляли за тяжкий труд довольствоваться скудной пайкой, житьем в коммуналках, общежитиях и бараках, а пресловутый ПОРЯДОК представлял собой абсолютный произвол. Правдой из этих ностальгических воспоминаний о сталинских временах было лишь то, что можно было прожить, не доискиваясь до смысла СОБСТВЕННОЙ жизни, зная лишь свое место «винтика» в грандиозной машине вождя. Многие, очень многие со скорбью созерцали крушение своего собственного позора и любимых иллюзий, внушенных сталинской пропагандой. Никакие другие мысли, кроме этих воспоминаний, не согревали их душу желанным теплом. Ничто, кроме ценностей Великой Империи, их больше не воодушевляло…

Глава 18

Проснувшись уже утром при свете, Михаил долго лежал, вспоминая ход своих мыслей и удивляясь, как начав с обдумывания различий между жителями двух российских столиц, перешел на различия между русскими и немцами, а оттуда перемахнул к истории Третьего Рейха, возникновению Гитлеровской идеологии, к анализу причин развязывания Второй Мировой войны и итогов несостоявшегося исхода немцев на Восток, в Тибет, на личности двух главных виновников Мировой войны – Гитлера и Сталина.

Милая Машенька Гофман, конечно, никак не ассоциировалась в сознании Михаила с теми немцами, которых воодушевил и повел за собой Адольф Гитлер. Да и те, которые по праву ассоциировались с Гитлером как исполнители его воли, бывшие одновременно адептами и жертвами его идеологии, если уцелели, то к старости уже стали другими. Плохо было другое – как советские победители застряли в развитии на старой, но отнюдь не доброй позиции ненависти ко всему немецкому и немцам, и это лишний раз свидетельствовало о том, что итоговая историческая победа осталась за побежденными. С этим неприятным чувством Михаил, наконец, выбрался из палатки. Купаться не очень хотелось, но он пересилил себя и, уже вытираясь после купания на берегу, убедился, что правильно сделал.

Он чувствовал себя вполне отдохнувшим и готовым продолжить сплав, тем более, что и погода к этому располагала. Мысли о немцах, русских, о национал-социализме и коммунизме сами собой оставили его ум, и Михаил с удовольствием позавтракал, а затем сразу начал сборы в путь. Единственное, что теперь его удивляло, с чего бы это он так заторопился вперед. То ли надоело постоянно притормаживать, чтобы подальше отпустить от себя компанию Игоря и Гали, то ли какой-то голос извне или изнутри говорил ему о том, что этой компании действительно нужна его помощь. За один переход он вполне мог дойти до начала последнего каскада порогов на Реке, а там вскоре и настигнуть туристов, у которых то ли все получится путем, то ли нет. А если и не догонит, то от ускорения сплава он все равно только выиграет, поскольку на сутки раньше сможет вернуться к Марине. «Если Богу будет угодно,» – напомнил он себе.

Течение, несмотря на прекращение дождя, оставалось по-прежнему стремительным и сильным. Ушедшие под воду шиверы проявляли себя только вскипанием поверхностного слоя. Михаил снимал на пленку почти каждый участок Реки между двумя поворотами, хотя они и напоминали друг друга. Склоны каньона стали чуть более пологими, однако кое-где прямо к воде они обрывались крутыми утесами. С их вершин должны были открыться волнующие виды, и это соблазняло подняться на них. Через пару часов сплава Михаил решил уступить желанию выйти на берег и размяться. Он пристал у площадки в устье левого притока и сразу увидел кострище с оставленным очагом. Зола в нем оказалась холодной, но на вид была очень свежа. Это подтвердило, что он догоняет компанию. Михаил подумал, что километров через сорок может и догнать. «Обрадуется ли этому Галя?» – мелькнуло в голове. – «А если и обрадуется, что из того?» – возразил он себе. Все равно ему ничего нельзя будет себе позволить. Несмотря на уверенность в правильности данной позиции Михаил вдруг почувствовал, что не так-то просто будет ее отстоять, если не изыщет возможности уклониться от встречи. А как раз к этому дело и шло. Как ухитриться оказать людям помощь, если не догнать их в начале очень длинного каскада? И как избежать возникновения абсолютно ненужных личных проблем, если догонишь?

По правилам туристской чести полагалось помогать нуждающимся и бедствующим, если существовала возможность им помочь. Из этих соображений не стоило больше медлить. Но из тех же соображений следовало – об этом как раз и предупреждал внутренний голос – что возникновения личных проблем в таком случае не избежать.

После остановки настроение Михаила переменилось. Из человека, путешествующего без надобности – только в свое удовольствие, он волей обстоятельств перешел в категорию людей, обязанных повиноваться долгу в ожидании неминуемых неприятностей для себя. Исполнение долга перед встретившимися на маршруте путниками сулило угрозу исполнению долга перед Мариной. Почему-то Михаил был внутренне уверен, что серьезные препятствия морального характера неминуемо возникнут из-за неладов в компании Игоря и Гали именно у него. Неужто действительно произошло невероятное, и он ошибся, полагая, что Галю вряд ли заинтересовала фигура и личность случайно встреченного старика? Чего в таком случае можно ждать от современной сексуально раскованной женщины? Да чего угодно! Им ведь вполне привычно удовлетворять свои капризы и фантазии без всякой оглядки на традиции, обязывающие женщину к скромности и ожиданию инициативы со стороны мужчин, да и вообще к оглядке на некоторую мораль. Свобода личности именно так и понималась ими как то, что все возможно – лишь бы хотелось.

Михаил подумал, что хорошо бы ему оказаться неправым – хотя бы ради того, чтобы не усложнилась вошедшая здесь в строгую, но не перенапрягающую колею его собственная жизнь.

Он долго греб, не чувствуя усталости, однако обычной радости от этого не испытывал. Настроение было омрачено какой-то смутой, отнюдь не связанной с приближением к серьезным порогам. Он довольно рассеянно посматривал по сторонам, лишь изредка доставая фотоаппарат из ворота гидрокостюма.

Наконец, он понял, что подошел вплотную к головному порогу последнего каскада. Вода как будто успокоилась. Это сказывался подпор, создаваемый входными воротами. В конце длинного плеса на левом берегу показался утес, обрывающийся в Реку. Михаил решил пристать к берегу немного выше его. Он уже выбрался из байдарки и даже вытянул ее нос на берег, когда краем глаза заметил какое-то движение. Вскинув голову, он увидел стайку из пяти уток, летевших от порога вверх по Реке и тут же перекинул ружье со спины на грудь, а затем привычным движением поднимая его, перекинул ремень через голову одновременно сняв пальцем предохранитель. Утки уже миновали его и вот-вот должны были уйти за пределы надежного поражения, когда Михаил прицелился во вторую утку, взяв солидное упреждение, и нажал на спуск. Возвращая назад вскинувшееся при выстреле ружье, он увидел, как падает вниз именно вторая утка и выцелил третью. Через пару мгновений после второго выстрела рухнула в воду и она. До сих пор у Михаила в жизни не было ни одного удачного дублета, хотя красивые и потому очень памятные одиночные выстрелы случались. Теперь надо было срочно спасать добычу, пока течение не утащило ее мимо в порог. Михаил сунул ружье под носовую деку, схватил весло, столкнул байдарку в воду и быстро погреб к плывущим навстречу лапками вверх уткам. Слава Богу, они пролетали недалеко от берега – всего в метрах в тридцати, и он успел подхватить их одну за другой почти против того места, откуда стрелял. Теперь предстояло успеть пристать к берегу до начала стены утеса, с вершины которого ему хотелось осмотреться, но это оказалось нелегко. Пока он удерживал корпус байдарки параллельно берегу, его не сносило, но стоило отклонить нос к берегу, как становилось ясно, что он сплывает вниз, хотя гребет что есть силы. В конце концов, не желая выматываться попусту, он решительно уклонился в сторону берега и через четверть минуты вновь оказался на нем в сотне метров ниже места, откуда стрелял. Только теперь он смог выполнить обязательный для себя обряд благодарения Небесам за добычу. После этого он повернулся к склону и пошел на утес.