Без иллюзий

Пожалуй, каким-то праведникам науки и при сволочном околонаучном окружении может вполне прилично повезти в порядке исключения или сбоя в работе господствующей системы социальных отношений – но это всего лишь свидетельствует о существовании Божественного Принципа Недопустимости гомогенизации всего сущего, обеспечивающего, в частности, неостановимость развития и неистребимость добра несмотря на все усилия смертных господ жизни. Но в целом-то большинству двигателей науки придется прежде всего претерпевать и терпеть. Карьеристы же всегда нетерпеливы. Пример Болденко ни в чем особенно не выходил за пределы ряда присущей ему типологии. Зато его преемник Пестерев ухитрился выдвинуться вперед из сволочного ряда некоторыми особенно ценимыми им в себе гнусными чертами. Эта личность не могла распуститься сразу во всей красе – не потому, что для этого в ней недоставало соответствующей потенции – просто он не сразу мог себе позволить пустить в ход всю эту потенцию. Не будучи даже просто умным человеком обычных способностей, он все же понимал, что каждой степени распущенности должна соответствовать определенная социальная высота – тот базовый уровень, относительно которого Гоголевский городничий в «Ревизоре» блестяще выразился в афоризме в адрес Держиморды: «Не по чину берешь!». Поэтому он всеми силами души желал себе достижения чина за чином, причем как можно скорей. Самый эффективный способ самовозвышения, как он очень рано осознал, состоял в том, чтобы принижать окружающих, ибо вырасти над ними он потенции не имел. Закулисная компрометация сотрудников быстро принесла первые желанные плоды. Он стал начальником. Это позволило приобщиться к малозаметному, а главное – общетерпимому начальному умственному грабежу – в виде соисполнителя в тех работах, где он практически ничего не делал и в которых даже не все в тонкостях мог понимать. Пополнив «список научных трудов» и развив подобающую партийную активность как коммунист, он, наконец, выбрался на начальную орбиту номенклатурного ранга, став заместителем директора в электронном НИИ. Вот на этом уровне он мог уже позволить себе грабить законно, без опаски и «соавторства». Теперь для этого доставало имеющихся факторов: власти и находящихся в подчинении кандидатов наук. Им можно было быстро внушить – хочешь существовать на работе в приемлемых условиях – делай мне диссертацию, а не хочешь – пеняй на себя. И ему их сделали – сначала кандидатскую, потом докторскую, а что? Он следил, чтобы работа шла без задержек, с проведением экспериментов деятельно помогал, с полезными людьми обо всем договаривался, всем издевающимся над его вкладом в науку быстренько позакрывал рты. И вот пожалуйста: он тебе и кандидат, и доктор технических наук, и претендент на более высокую научную и административную должность, а точнее – человек, включенный в номенклатурный резерв! На повышение! И вот оно! Наконец! Кончилась нужда осаживать себя в желаниях, в поведении по самым разным делам. Если раньше многие женщины не видели для себя смысла связываться с ним, то теперь – шалишь! Во-первых, многим из них льстит связь с первым человеком в организации. Во-вторых, многим боязно отказаться. Вывод – отказа не будет, осечки почти исключены вроде случайного сбоя в надежной технической системе. Так что сексуальные аппетиты, даже если потянет на экзотику, будут исправно удовлетворяться представителями женской фауны из числа подданных, точно так же, как научные аппетиты будут удовлетворяться с помощью мужской. Раз уж у тебя в кармане целый институт, то в нем обязательно найдется не один, а несколько умов, которые будут служить у тебя в упряжке, то, стало быть, перед собой надо без задержки ставить новую задачу – чтобы они тебя сделали членом – корреспондентом академии наук СССР – на первый случай. А там снова по прежнему алгоритму, только с поправками на новую среду обитания, больше места проявлениям почтения, предоставляй все большее число ОХОТНО оказываемых услуг – и тогда вполне вероятно превращение из члена – корреспондента Академии Наук в ее действительного члена. Каково, а? Академик Пестерев! Вот тогда он уже на всю жизнь останется на максимально-возможной высоте. Академик – это пожизненно! Никто не станет отказываться от этого принципа! Уж как хотели вышибить из Академии Трофима Денисовича Лысенко – и то не решились!. А чтобы ставить такой вопрос из-за Пестерева? Нет, такое невозможно, невероятно!

Михаил не знал, надо ли над этим смеяться, но Пестерев действительно на полном серьезе верил, что при своих способностях может стать академиком – наверно, имел уже на примете воодушевляющие примеры ни в чем не превосходящих его ничтожеств, уже облаченных в академические тоги.

А ничтожество Пестерева в его, так сказать, родимой профессии, от которой он подался в информацию, выявилось достаточно скоро, когда раз за разом неуклюже директор старался уйти от предложенных ему подхалимами разговоров на его старые темы, где сам Бог велел ему охотно выступать в качестве компетентного ментора. Но вопреки здравому смыслу он уклонялся от разъяснений. Стало быть, почти панически боялся обнаружить некомпетентность в том, о чем как доктор просто обязан был вякать хоть что-то в соответствии со своим номинальным профилем. Зато Пестерев позволил себе раскрепоститься в другом, ведя свою излюбленную игру. Он с явным удовольствием грубо высказался по поводу двух-трех лиц, уже вообразивших, что они в фаворе у начальника, – ведь он успел уже публично – причем не однажды – расхвалить их деятельность ни за что, а потом устроил разнос тоже ни за что, если не считать причиной, что он ошибся в них поначалу. Цель была очевидна: ему было приятно видеть, как скверно чувствует себя люди, которым он нанес незаслуженную обиду (незаслуженная похвала не в счет), наперед зная, что они не ответят ему в том же духе, потому что не могут сразу позволить себе роскошь уйти куда подальше от действующего мерзавца, наделенного властью издеваться над ними. Где еще найдешь себе работу хотя бы с такой же зарплатой, да еще с начальством получше этого? То-то! Вот и сиди и красней на виду у всех и при этом молчи в тряпочку! Издевался ли Пестерев в том же духе над своими заместителями без подчиненных им заведующих отделами, Михаил не знал, хотя материальчик против каждого из них несомненно накапливал и готовил – это точно, но уж с заведующими отделами явно не церемонился. До какой степени новому директору хотелось унизить Михаила, он понял, когда тот по какому-то поводу раскрыл книгу, написанную Михаилом, и при этом пафосно произнес: «Ну-с, посмотрим, что на этот счет написано у Болденко», – старательно акцентируя в фамилии «Э» вместо «Е». Михаил не преподносил ему этот экземпляр, как было положено в силу верноподданейших традиций, а также из расчета при этом выгодно «подать» себя. Это было квалифицировано Пестеревым как непочтительность и вызов, а потому он позволил себе высказать сентенцию, что теперь Горскому самому приходиться скупать тираж, чтобы он как-то расходился, Михаил отреагировал без злобы, однако дав понять, что выпад против книги станет известен Бодленко, который, собственно, и определил объем тиража в десять тысяч экземпляров, хотя Михаил считал, что во всей стране интересующихся информационно-поисковыми языками вряд ля найдется больше двух тысяч человек, а сам он приобрел за свой счет всего десятка три экземпляров на подарки коллегам. Пестеров понял, что его-то самого коллегой этот наглец Горский демонстративно не признает, и хотел было рассвирепеть, но вовремя вспомнил, что Болденко как был, так и остался соавтором Горского, а тот в любой момент сможет представить пестеревские издевки над ним в качестве издевок над Болденко, который отнюдь не перестал быть его прямым начальником по техническому управлению. А потому вместо продолжения попыток издевался все дальше и дальше, вдруг сам нашел про – Болденковское оправдание: «Наверно, Болденко определил размер тиража, исходя из потребностей библиотек». – «Возможно», – откликнулся Михаил, уже догадавшийся, что атака на книгу, написанную им по заказу прежнего директора для издания под двумя именами, была предпринята не только из-за раздражения по поводу того, что тот директор – соавтор был не Пестеровым, но в еще большей степени ради того, чтобы услышать от Горского всеподданейшую просьбу разрешить ему написать уже вместе с ним, новым директором – другую книгу, чтобы все мирно пришло в равновесие. Но ожидаемой реакции от Михаила не последовало – тот издевательски промолчал, а книгу-то как раз вполне мог написать – и даже собирался – в компании с Бодленко и Прилепиным – почему бы и нет? – и материалов, и мыслей для этого уже вполне хватало. Согласие Михаила на написание новой книги обрадовало Болденко, а еще больше – Прилепина. Михаил рассудил, что поскольку книга будет посвящена стандартизации терминологии в новой интерпретации и в связи со словарным работами для обеспечения поиска в автоматизированных информационных системах, то будет справедливо и уместно присоединить к тандему Болденко – Горский еще и зав. сектором методологии стандартизации терминологии – все-таки часть нагрузки мог взять на себя и он. Болденко немедленно утвердил план-проспект и обеспечил включение книги в план издания.

Виктору Александровичу Климову было суждено совсем недолго оставаться заместителем директора. Нет, его не сняли с должности вскоре после перехода Болденко в госкомитет. Просто ему предложили работать советником по стандартизации за границей. Заграница, с его точки зрения, была не ахти какая – а именно Остров Свободы Куба – но это обеспечивало перспективу быстрого накопления средств и безочередного приобретения за чеки в «Березке» нового автомобиля и разного дефицитного импортного барахла. Оказавшись на Кубе. Виктор Александрович, естественно, член коммунистической партии Советского Союза, воочию убедился, что расцвета экономики, социалистической, разумеется, экономики, нет, и очевидно, не будет. На Кубе все было в дефиците. Кубинские коммунисты считали, что это в порядке вещей в условиях блокады, установленной правительством США. При этом, в отличие от советского правящего слоя, они еще не настолько разложились, чтобы позволить себе зримо оторваться от уровня материального обеспечения масс, а потому они полагали (вот что значит неразвитость социализма в молодой послереволюционной стране!), что должны терпеть всевозможные нехватки вместе со своим управляемым народом, и по наивности думали, что и советские товарищи разделяют подобные убеждения. Климову сразу не понравились и условия проживания, и кормежка, и образ жизни безалаберных кубинцев, у которых даже после полуночи не было принято укладывать детей спать, и они весело галдели, как днем, не давая ему высыпаться.

Он несколько раз обращался к кубинским функционерам с вполне справедливыми по его мнению претензиями. Кубинцам это надоело. Они поняли, что к ним был прислан вовсе не революционер, а таких, не – революционеров, они совсем не уважали. Воспользовавшись каким-то благовидным предлогом, кубинцы отказались от его услуг. Климов вернулся в родную страну и сразу ощутил себя в ней обобранным почти до основания. Место заместителя директора института, которое он занимал до отъезда, теперь было занято заведующим отделом программирования Феодосьевым. Тот, правда, был всего лишь «и. о.», но он так вцепился в должность, посланную ему нежданно-негаданно по капризу судьбы (по его мнению, разумеется, совсем не по капризу, а в силу признания его выдающихся личных и деловых достоинств), что оторвать его от нее было так же трудно, как впившего в тело клеща. Климов и до отъезда на Кубу был о Феодосьеве невысоко мнения, а теперь, зная от своих доброжелателей, какие усилия тот предпринимает для того, чтобы Климова не вернули на прежний пост, он и вовсе укрепился в своем отрицательном мнении об этом выскочке. Впрочем, Виктор Александрович прекрасно понимал, что не Феодосьев портит ему погоду. В каких-то инстанциях полагали, что его досрочное отослание с Кубы, вообще говоря оскорбительное для советского старшего брата, было следствием какой-то вины самого Климова, так как политическое заигрывание с Кубой по необходимости следовало приправлять всяческими проявлениями революционной солидарности со стороны советских товарищей и коллег, а Климов и не подумал вести себя подобающим образом, игнорируя официальную демагогию. «Куба – любовь моя!» – ха! Какая там любовь? Переспать там можно было почти с каждой понравившейся женщиной за пару нейлоновых чулок. Постельное дело они, конечно, знали и, что еще важнее – сами любили его, что было вовсе не характерно для большинства других стран. Но он-то знал, что за каждым советником с советской же стороны ведется серьезный надзор, а несанкционированные связи с местными дамами в будущем свободно могли вменить ему в вину и в очередной раз замедлить ход его карьеры, а потому некоторым усилием воли Климов подавлял желание познать в постели особенности страстного кубинского дамского темперамента и тем лишил себя возможности предметно познакомится с самой приятной и эстетичной частью кубинского бытия. Ощущать себя жертвой бессовестной демагогии всегда неприятно, но теперь какое-то время ему предстояло расплачиваться за ее несоблюдение. Деньги ему, правда, платили в размере прежнего оклада, но у него не было никаких обязанностей, никакого своего участка работы, как не было больше и кабинета, а это воспринималось особенно болезненой стороной его послекубинского бытия, тем более, что Пестерев с издевательским великодушием предложил ему место не где-нибудь, а в своем директорском кабинете. Там все мелочи поведения были под неусыпным наблюдением. Климов понял, что Пестерев побаивается его, так как тот после назначения на пост директора уже не застал его, уехавшего на Кубу, и теперь горел желанием понять, исходит ли от него существенная угроза или нет. Расспросив Горского о поведении Пестерева и узнав детали его провокативной модели установления отношений с подчиненными по принципу «сперва незаслуженно захвали, затем незаслужено обругай», Климов сразу приложил это к своему положению, и из него прямо-таки вырвалось: «Если так, то уж и не знаю, во что выльется потом его неприятие – пока что на пустом месте идет сплошная безудержная похвала и лесть!» Климову было ясно, что надо сматываться из института как можно скорей. Через высокопоставленных знакомых он нажал на все педали и к своему огромному облегчению вскоре получил как выпускник академии народного хозяйства при ЦК КПСС назначение в должность заместителя директора одного из крупнейших станкостроительных заводов страны.

Ну, а Михаилу поневоле пришлось вплотную столкнуться с еще одним феноменом преображения личности, сознательно управляющей своим поведением в соответствии с порочным марксистским принципом «бытие определяет сознание», тогда как по Воле Создателя сознание должно управлять бытием. Возможно, подобные метаморфозы внутреннего переустройства у кого-то проходили еще быстрее, чем у Валентина Феодосьева, но Михаилу такого больше не приходилось видеть. В этом он явно превзошел даже Пестерева, сравнительно долго сознательно трудившегося для воплощения своей мечты. А у Феодосьева она, оказывается, прежде лишь теплилась в глубине существа, пока вдруг внешним порывом не была раздута до племени костра в рост человека – во весь его немалый Феодосьевский рост порядка ста девяноста сантиметров. Вся его полная фигура, начиная с головы, воспылала особым пламенем любви к себе, оказавшемуся по другую сторону бытия – номенклатурную сторону! Из тех, кто всем должен, он чудесным образом переместился в круг избранных, которым все должны. Раньше он полагал, что это может случиться, но очень нескоро, так нескоро, что лучше было не бередить душу жгучими и очень нереальными мечтами. Поэтому среди тех, чьим уважением он пока что хотел пользоваться, он старался держать себя как человек, понимающий лживость и ограниченность возможностей коммунистической власти привести народ к достойному и небедному образу жизни. Бориспольский, Кольцов, Вайсфельд и иже с ними считали его своим по духу и близким по интеллекту. Читая запрещенные книги, дебатируя в стиле западных представлений о личной свободе, бросая мелкие вызовы менее развитым клевретам власти вроде Плешакова, они чувствовали себя бойцами невидимого фронта в явной борьбе за гегемонию в человеческих мозгах, начисто отрицая право власти угнездить ее идеологию в их головах.

И вдруг власть сама распахнула перед ним доселе наглухо закрытые двери. Пусть случайно, пусть по глупости («на безрыбье и рак рыба»), но вдруг – чем черт не шутит! – ввиду прозрения – вот он, тот кто нам нужен, кого мы ждали и искали и так долго не могли найти! Заходите. Валентин Иванович! Будем знакомы! Станьте своим в нашем кругу! И он без малейшего промедления начал доказывать, что он среди них действительно свой, что те прозападные болтуны – недоумки – это враги нашего самого передового в мире общества с неограниченными возможностями для тех, кто делает настоящее дело и управляет ходом жизни, как не мог бы на их месте никто другой. Интеллигенствующим недоноскам там не должно быть места – их вообще не должно быть, чтобы прогресс общества стал еще более впечатляющим. Ругая коммунистов, распространяя сплетни о глупости партийных и государственных бонз (к чему совсем недавно был причастен и «свежий» зам. директора с приставкой «и. о.», на которую он старался не обращать внимания) ОНИ вредили обществу, исходя из своих эгоистических, узкокорыстных интересов. С их подрывной деятельностью у него больше не могло быть ничего общего. Чтобы в этом не имел права сомневаться никто, Феодосьев сразу же подал заявление о приеме в коммунистическую партию. К сожалению, процедура приема в партию была чудовищно забюрократизирована. Бесспорно, если в партию стараются проникнуть из карьерных соображений выходцы из интеллигентской прослойки, испытательный срок и другие защитные меры необходимы, но неужели из-за этого нельзя было предусмотреть особый порядок приема людей, уже привлеченных к участию во власти? Нонсенс! И вот жди из-за этого глупого упущения целый год, прежде чем получишь в руки полноценный партбилет, а не кандидатскую карточку, от которой толку, как от козла молока. И все – таки вопрос обретения партийной принадлежности был окончательно решен в самые же первые дни пребывания Феодосьева у власти: была получена разнарядка райкома, проведены партсобрания сначала в собственном научном направлении кандидата, затем в полном составе коммунистов института. Там были и такие же начинающие карьеристы, и более привыкшие к своему членству старшие товарищи, партайгеноссе, были и старые вполне заслуженные коммунисты, такие, например, как полковник Михаил Яковлевич Вайсфельд, которому недавно в торжественной обстановке вручили такой же особый знак, как самому дорогому Леониду Ильичу – пятьдесят лет в партии, только не за номером 1, как генеральному секретарю, или пожилая, очень толстая и весьма отяжелевшая, едва передвигавшая ноги печатница множительной базы, которая еще до войны молодой привлекательной татарочкой была принята в обслугу при доме Берии на пересечении улицы Качалова и Вспольного переулка и там же, на территории бывшей усадьбы князя Голицына, жила вместе с мужем в незапирающейся комнате, потому что туда в любое время суток имели право входить с обыском охранники, (этой почтенный женщине и по сей день регулярно вручали ценные подарки по итогам выполнения социалистических обязательств к революционным праздникам или по случаю успешного завершения пятилетнего плана). Партсобрание института не имело возражений по поводу желания Феодосьева влиться в ряды родной партии. Все прошло гладко, уверенно, comme – il – faut. Трудности, причем куда более серьезные, ждали его на другом фланге. Крупным руководителем в научно-исследовательском институте любой категории, тем более первой, обязан был быть по негласному регламенту не только обладатель партбилета, но и ученой степени, а у него, в отличие от Климова, не было даже диплома кандидата наук. И тут уже, сколько ни спеши, в один день и даже в один год из одного статуса в другой не перепрыгнешь. Не говоря о формальной волоките продолжительностью в полтора-два года минимум, надо было выдавать идеи, кропать главу за главной диссертацию, да еще и под руководством совершенно ненужного ему (по его мнению) номинального научного руководителя, которого еще следовало подыскать. Где его искать, Феодосьев пока не представлял. Проще всего было бы попросить директора, Пестерева – все же он доктор и все такое, но уж больно он новенький в области информации, на этой почве возможны осложнения. Ну, с этим-то рано или поздно все устаканится, нет сомнений, а вот что делать с идеями, с публикациями по теме диссертационной работы, которую еще надо будет в каком-то стороннем ученом совете утвердить? Сгоряча Валентин Феодосьев начал было сочинять сам, но идеи захлестывали и перехлестывали его, а текста, причем оригинального, будь он неладен, никак не получалось. Когда Горский написал, а затем вместе с Болденко издал монографию, Феодосьев решил, что сам бы сделал такое за еще меньший срок, если бы Болденко создал ему такие же условия, как Горскому. А без этого у него не хватало времени на писанину. Ему и в голову не приходило, что Михаил ничего не потребовал от Болденко и никаких поблажек по плану работ не имел. И вот он, зам. директора, выкроил время, осмотрелся с высоты своего нового положения, понял, что видит и знает больше всех по любой из подведомственных тем, сел за стол, положил перед собой бумагу, а дальше – ничего. Ступор. Он попытался его преодолеть. И если вялые стандартные вступительные фразы еще кое-как удавались ему, то дальше совсем заколодило. Кончилось тем, что он достал книгу Болденко и Горского и стал сочинять перифраз подходящих глав оттуда. Но чертов Горский так сцеплял слова в предложениях, что малейшее начальное изменение влекло за собой прямо-таки каскадное изменение нужного смысла, скорее даже обессмысливало и само это предложение, и последующий текст. И вдруг его осенило: пусть Горский сам дальше и сочиняет, только не по заказу Болденко, а для него, своего нового непосредственного шефа – чего тут, в самом деле, себе-то голову ломать? Надо только внушить ему, что от этой обязанности ему не уклониться, и повести дело так, чтобы у него и мысли не возникало, будто генератор идей не он, Горский, а его законный хозяин и руководитель Феодосьев. Если он поручает что-то сделать подчиненному, то это УЖЕ означает, что идеи исходят от начальника, а не от кого-то еще, тем более не от исполнителя. Однако осуществить намеченную программу оказалось неимоверно трудно. Первые же попытки доказать Михаилу умственное превосходство Феодосьева закончилось совершенно безрезультатно. Валентин гнал причем целыми часами всякие воспоминания из курсов, прослушанных в физтехе, или почерпнутых из чужих трудов, Большинство фактов, на которых он строил иллюзию своего умственного превосходства, вообще не имели отношения к тематике института и направления, подчиненного Феодосьеву. Михаил выслушивал их с безразличным скучающим лицом. Если же что-то задевало взгляды Михаила, он быстро и резко реагировал, показывая, что феодосьевский наскок ровным счетом никакого смысла не имеет. Валентин раздражался все сильнее и сильнее. ПОПРОСИТЬ Горского написать за него диссертацию он не мог – против этого восставало все его самолюбие, тем более, что он всегда – и раньше, и теперь – постоянно вещал об изобилии идей в своей голове и о чрезвычайно насыщенной памяти: – «Ну вот сам и действуй» – говорила ему усмешка Михаила, заставляя его раз за разом вспоминать о его – начальника! – интеллектуальной импотенции. Это было непереносимо. Феодосьев придумывал все новые и новые способы заставить Горского сдаться, а тот лишь все больше скучнел и отдалялся, при этом либо никак не выполняя получаемых от шефа указаний, либо выполняя их с буквальной, издевательской точностью, после чего и посторонним становилось понятно, какой он идиот, этот новый шеф, так как Михаил всегда в подобных случаях подчеркивал феодосьевские авторство, и тот вынужден был сам объясняться с недоумевающими коллегами – Маргулисом и Полкиной. Так Михаил похоронил мысль Валентина превратить Горского как заведующего научно-методическим отделом языковых средств стандартизации в рупор своих исключительно ценных научных соображений.

После этого Феодосьев уже не упускал ни одного случая, чтобы пожаловаться Пестереву на неуправляемость Горского. Пестерев, который и сам хотел поставить мозги Михаила на службу своему «интеллекту», да не мог решиться действовать активно в этом направлении, опасаясь вторгнуться в сферу интересов Болденко, понимал, что Феодосьев не врет, что добиться от Горского каких-то сдвигов с тех позиций, которые он считает верными, не выходит, но он слишком любил сталкивать подчиненных лбами, чтобы смотреть, какую пользу лично для себя он может извлечь из сыплющихся искр. Однако Горский был способен доказывать свою правоту неопровержимыми аргументами, в то время, как Феодосьев, устраивая шефа своим подхалимажем и готовностью со всем соглашаться, раздражал своей неспособностью деятельно и продуктивно служить личным интересам директора. А они сводились к следующему – ты не только заставляй Горского трудиться на себя, но и не забывай, что сам обязан эффективно способствовать осуществлению директорских затей, а они куда как далеко уходили от забот Феодосьева насчет его диссертации. Какие идеи этот так называемый продвинутый физик, программист и системотехник предлагает для того, чтобы на их основе директор въехал бы на белом коне в Академию Наук СССР? Никаких. Он полностью погряз в дрязгах с Горским, где последний всегда оказывался прав, а на что – то еще был неспособен. Другое дело, что он и Горскому не помогал против Феодосьева. Обуздывать разошедшегося в амбициях начальника в отношениях с подчиненными было не в его правилах, и затруднять Горскому жизнь он готов был не только руками Феодосьева, но и своими собственными. В конце концов, надо же было показать, кто на самом деле полновластный хозяин в институте – не заведующий же отделом!