Без иллюзий

Больше говорить о Полкиной не было надобности.

Все должен был если не решить, то, по крайней мере, высветить завтрашней день.

Первым докладчиком на заседании главной терминологической комиссии, собравшем больше ста человек из разных отраслей промышленности, естественно, пожелал быть Феодосьев. Ему хотелось самому представиться присутствующим в качестве зам. директора («если кто не знает, то я…»).

Кроме того, опережая Горского с его докладом, он мог «стянуть» у последнего некоторые мысли, чтобы создать впечатление, будто они у него свои. Поэтому Михаил сходу изменил намеченную композицию и начал говорить о тех вещах, которые в поле зрения Феодосьева и Пестерева до тех пор никогда не попадали. Он уже занял свое место в президиуме, когда к нему подошла служительница конференц-зала и шепнула, что его срочно вызывают к телефону в фойе. Звонила жена Прилепина, оставшаяся верной своей когда-то овеянной славой революционной девичьей фамилии. Ее давний предок стал главным логическим изобличителем презренной памяти главы эсеровской боевой организации классического предателя и провокатора Евно Азефа. Сейчас она сообщала, что заседание ученого совета по рассмотрению диссертации Полкиной уже идет полным ходом и если вы, Михаил Николаевич, там срочно же не появитесь, все кончится исключительно в пользу Полкиной. – «А ваш муж?» – «Он выступать не будет!» – твердо заявила принципиальная наследница революционных традиций и повесила трубку.

Михаил вернулся в президиум и тихо, чтобы не слышал Феодосьев, описал ситуацию на защите Полкиной Пестереву, а затем спросил: «Вы можете разрешить мне сейчас же поехать туда?»

Михаил прямо рассчитывал на хорошо известную ему готовность директора сталкивать подчиненных лбами, едва только он замечал такую возможность, а в данном случае ее нельзя было не заметить.

– Езжайте, – сказал директор и кивнул головой.

Через двадцать минут Михаил вошел в довольно тесное помещение, где заседал ученый совет смежного института. Полкина, увидев его, как-то сжалась и осталась сидеть на месте, ни на кого не поднимая глаз.

Заместитель директора «родного» института Полкиной – Сааков, бывший глава направления классификации, выступавший на защите в качестве научного руководителя диссертантки, был удивлен приходом носителя главной угрозы для его подзащитной, но виду постарался не показывать. Вместе с тем защита явно вплотную подошла к концу. Председатель совета, директор смежного института – тот самый, которого Люся Кононова за демагогическую упертость называла простым русским словом (а она знала, о чем говорит, потому что ей, защищавшей экономическую диссертацию об американском опыте обеспечения высокого качества промышленной продукции, он предъявлял требования указать, как советский опыт учитывается американцами), думая, что желающих выступить уже не осталось, все же произнес полагающийся вопрос: «Есть ли еще желающие взять слово?» Михаила этот директор прежде видел, но вряд ли запомнил. Тем более, он не знал, чего можно ожидать именно от этого желающего – на всякий случай и сама Полкина, и Сааков всячески оберегали его от любых сведений насчет того, что у Полкиной вообще есть какой-то противник. Михаил поднялся и вышел к кафедре. В руке он держал свое заключение, но даже не стал в него заглядывать. Предметно изложив все, что считал пустым или неверным, Михаил закончил речь выводом, что диссертация Полкиной не соответствует требованиям ВАК ни с точки зрения оригинальности, ни с точки зрения корректности основных ее положений, является в то же время плодом плагиата, а потому не может быть одобрена ученым советом.

Некоторое время председатель совета смотрел на Михаила с удивлением, затем опомнился и взглянул на Саакова. Научный руководитель встал и, прокашлявшись, начал говорить.

– Все доводы, которые привел здесь товарищ Горский, он уже излагал при обсуждении диссертации в нашем институте. Все, кроме одного, о котором он упомянул здесь впервые. В тот раз научно-технический совет не принял во внимание доводы, которые вы здесь слышали, и одобрил диссертацию. Таким образом, надо рассмотреть здесь только последний, новый довод. Товарищ Горский указал, что по своему содержанию работа не относится к циклу технических наук, тяготея на самом деле к филологическим наукам, то есть к тем дисциплинам лингвистического характера, по которым рассматривать диссертационные работы данный совет просто неправомочен. Я немного удивлен, что этот аргумент не был озвучен товарищем Горским раньше.

Сказанное Сааковым было правдой. Он действительно приводил те же доводы, что и здесь, научно-технический совет игнорировал их на все сто процентов. А единственный новый довод, если не считать «формулы», он осознанно не высказал раньше. Во-первых, довод, если можно так выразиться, был «внеконтекстным», во-вторых, его удобнее было оставить на потом, чтобы он прозвучал неожиданно для противной стороны и вызвал бы у нее беспокойство или замешательство.

Сааков продолжил:

– В какой-то степени это действительно довод. Но где же тогда защищать диссертации подобного типа? Да, они лишь косвенно относятся к техническим областям знаний. Но ведь и для филологов такая тематика далеко не во всем своя. Поэтому поневоле приходится, так сказать, с натяжкой проводить их через не вполне профильные советы. Грех ли это на самом деле? Я думаю – небольшой:

Затем встал сам председатель ученого совета.

– В самом деле, вопрос, о котором пошла сейчас речь, действительно существует. Наш совет имеет право рассматривать диссертации в области стандартизации либо на соискание ученой степени кандидата экономических наук, либо на соискание ученой степени кандидата технических наук. Представленная нам сегодня работа явно не экономического профиля – это точно. Значит – технического.

Раздался смех. Председатель тоже улыбнулся вслед за всеми. Что и говорить – логика была безукоризненная. Не мытьем, так катанием в официально дипломированный корпус научных работников вводился новый достойный член, отвечающий всем критериям, которые к ним предъявлялись. Вернее – ни на что не отвечающий, – ни на обвинения в плагиате, ни на указания на бессмысленность формул, вводимых в текст в качестве украшения наподобие дамской бижутерии, ни на ошибочность ориентации на стандартизацию дефиниций самоочевидных громоздких словосочетаний в качестве терминов – научную общественность и научное руководство критика подобных явлений в диссертации просто не интересовала. В конце-то концов, ну и что? С кем подобного не бывало? Ах, всем надо обходится без этого? Ах, без затягивания за уши в науку профанаторов и плагиаторов? Да из кого она тогда будет состоять? Из одних Ломоносовых, появляющихся на свет не чаще одного за каждые двести лет, Эйлеров, Лейбницев? Ишь чего захотели! А наука нужна не только таким. Ее кропают и другие люди. Тоже, между прочим, труженики. Пусть они добывают только мелочные факты, но ведь добывают! А что их фальсифицируют, так это не беда – вот ведь и у крупнейших ученых случались ошибочные воззрения и теории – тоже, если хотите, фальсификация. И малых людей в науке тоже необходимо поощрять. К ним и так в социуме относятся далеко не лучшим образом – дескать, какая от них польза? Что они делают собственными руками? Ничего! Значит, живут паразитами за счет остальных действительно трудящихся членов общества – и при этом окружающие обычно отдают себе отчет в том, что без науки, даже без такой, здесь ничего бы не стояло и не было бы ни городов, ни машин, ни удобств, да и вообще никакой цивилизации не было бы. Нигде и никогда.

Ну что ж, корпус людей, официально удостоенных признания их учеными, находил полезным и необходимым для общества продолжать комплектоваться преимущественно такими рекрутами, которые уважали принятые в нем правила, и состоящими в этом корпусе ветеранов, прошедших все виды испытаний: умеющих раздувать пламя лести из ничтожных искорок здравого смысла, скрытых под пеплом в работах корифеев; оказывающих, причем охотно оказывающих, разные услуги тем, кто уже достиг известных высот; готовых многократно, в течение долгого времени докладывать свои скромные мысли в разных кругах научной общественности и везде благодарить изо всех сил за ценные соображения; готовых подавлять в себе естественный протест против того, что всякая надутая спесью дипломированная сволочь позволяет себе беспардонно указывать, что тебе надо сделать, а чего не надо, и ты обязан молчать даже когда уверен, что она не понимает ни черта – вот какие и чем закаленные люди должны вливаться в ряды ученых, а всякие там Ландау с их развязным поведением в отношении других коллег не больно – таки нужны, и не стоит забывать, что кончают они, как правило, плохо.

Как всякое армейское соединение, корпус дипломированных степенями научных работников должен быть сплочен формальной дисциплиной, без которой не может побеждать никакая армия. Поэтому-то беспокойство должны вызывать только одни формальные несоответствия традициям и правилам. Поскольку между разными научными учреждениями ВАК распределила и закрепила за каждым из них область их компетенции, то это распределение и должно определенным образом выполняться и соблюдаться. Иначе возникнет хаос, разовьется междоусобица, хотя в науке всем места должно хватить. Есть, конечно, междисциплинарные вопросы, вносящие неопределенность в четкую систему разделения отраслей науки, но ведь рано или поздно и это устаканивается: появляются и физхимия и химфизика, и бионика, и информатика, все ценное обособляется в должное время. Товарищ Горский поставил вопрос о несоответствии представленной на рассмотрение данным ученым советом диссертации Полкиной тому научному пространству, которое закреплено за ним постановлением высших инстанций. С одной стороны, это хорошо, что он возник с подобным вопросом – такая проблема действительно есть. С другой стороны – нехорошо бежать впереди паровоза и трубить об этом формальном несоответствии – когда будет надо, его наверху заметят и устранят, допустим, узаконив такую научную дисциплину, как языковая стандартизация или семантика лексических средств стандартизации. Но все должно идти сверху, и совсем несимпатично, когда кто-то хулиганит внизу, создавая какой-то скандальный прецедент.

Михаил и прежде представлял себе все это мысленно с предельной ясностью. Но по-настоящему, не только умом, но и буквально даже кожей он почувствовал это здесь, где ему, кстати, ничего и не желали отвечать кроме как по поводу тематико-дисциплинарного несоответствия диссертации компетенции совета. Он ощутил себя одним во враждебно настроенном и возмущенном многолюдстве. Словно он сделал непристойный выпад, и это вмиг агрессивно настроило против него всех, кто находился рядом – перед его глазами, с боков, за спиной. Врагов не было видно разве что только сверху и снизу, но, тем не менее, они существовали и там. Это был пространственный сговор во всех измерениях. Неприятие, отторжение висели в воздухе и материализовались в изолирующую оболочку, прямо-таки капсулу вокруг него. Он впервые физически почувствовал, что такое быть в фокусе всех лучей, в настоящем, абсолютном фокусе: то есть в центре сферы, только, в отличие от устоявшихся образных представлений о нем, не от него во все стороны исходили лучи, а в нем сходились лучи, исходившие от всех точек внутренней полости окружающей сферы. Эта среда выглядела враждебной и даже единой, хотя на самом деле это вряд ли было так. Кто-то ненавидел истово, исходя не только законным негодованием, но даже патологическим отвращением; кто-то считал его дурачком, пытавшимся бороться с системой негодными средствами наподобие дона Кихота, воевавшего с мельницами; кто-то, возможно, даже сочувствовал, только не желал следовать его примеру, чтобы не подвергнуться репрессиям со стороны своего начальства. Их директор определенно умел держать членов совета в ежовых рукавицах. Никто не посмел возникнуть даже с простым вопросиком: «А не хочет ли сама диссертантка что-нибудь возразить?» Когда Михаил только-только протискивался в зал заседания, там как раз заканчивал выступление с некоторыми похвалами один молодой человек. Однажды он уже видел, его. О нем тогда было сказано, что он уже член-корреспондент Академии Наук СССР и директор института русского языка – этого оплота пожилых и заматеревших отечественных филологов – русистов. Его года явно не соответствовали возрастному цензу профессионалов подобного профиля. Что он, проявил себя каким-то особенным гением на избранном творческом поприще? Оказалось, что нет. Просто в близких родственниках у него был весьма крупный функционер в аппарате ЦК КПСС. Впрочем, говорили, что он отнюдь не дурак и не пустое место. Тогда что же вынудило его расхваливать диссертацию Полкиной? – ведь порядочному ученому не составляло никакого труда понять, что собой представляет данная диссертация? И тут ларчик открывался достаточно просто – жена этого члена-корреспондента, работала в отделе Полкиной и пользовалась достаточной свободой в рабочее время. Полкина, нормальный советский цербер, бдительно следила за тем, чтобы даром в ее отделе дисциплинарными послаблениями пользоваться никто не мог. Вот мужа она и попросили расплатиться за особое отношение к его жене – и он это сделал ничтоже сумнящеся, как следовало бы говорить знатоку старославянского и современного русского языка. Долг платежом красен et cetera. Даже если ничего не хотелось говорить, а все-таки сказал что-то хвалебное. Глупо было бы портить у жены ситуацию на работе. Он и не портил.

Наконец, директор-председатель объявил, что пора переходить к голосованию. Членам ученого совета раздали бюллетени, они сделали в них, то, что хотели. На время подсчета результатов голосования объявили перерыв. Могли бы и не объявлять, и без этого было понятно, что Полкина защитилась единогласно. Ничто, казалось, больше не мешало покинуть это место с гнусной атмосферой мерзкого сговора, но Михаил решил не уходить до объявления итогов. В это время к нему и подошла доктор филологических наук из головного института по системе научно-технической информации Гладкова. Она являлась официальным оппонентом Полкиной. Она слышала аргументацию Горского уже во второй раз, потому что присутствовала на совете под председательством Болденко.

Гладкова резким правоучительным тоном заявила:

– Так нельзя поступать, как вы позволяете себе!

– Допустимо только так, как позволяете себе вы? – ответил Михаил.

Гладкова негодующе посмотрела на него – сама оскорбленная невинность, которой только что сделали гнусное предложение, и отошла, громко и протестующие стуча каблуками по полу.

Больше к нему никто не подходил, пока не объявили результаты голосования. Они были точно такими, как он ожидал. Десятки лиц со злорадным выражением обратились к нему. Видеть это было мерзко, но он заставил себя отреагировать спокойно. Посмотрел, повернулся и ушел. Прилепин и его жена даже не попытались к нему приблизиться. Они вызвали его на арену, но теперь боялись показаться членами его команды кому-нибудь со стороны.

По дороге в свой институт Михаил зашел на избирательный участок, где отбывала в высшей степени приятную для нее общественную повинность в качестве председателя участковой избирательной комиссии его заместительница Эльвира Александровна. До того, как она попала по рекомендации начальства в его отдел, она была заместительницей Полкиной и успела сполна хлебнуть удовольствия от сотрудничества с ней. У Горского она откровенно отдыхала. Он вкратце передал ей новости. Эльвира сказала:

– У нее все было схвачено.

– Конечно. Я в этом не сомневался.

– А скажите, Михаил Николаевич, вы верите в черный глаз?

– Что вы имеете в виду?

– Понимаете, когда я задала этот вопрос Басовой, она сразу в меня вцепилась: «Ну, скажи, в чем там дело?» Я ей объяснила, что у этой гадины есть магические способности. Она способна сглазить.

– И как на это отреагировала Басова? Как секретарь партбюро? Или как нормальная русская баба?

– Точно! – именно как баба! По-моему, с тех пор она стала сильно опасаться Полкину.

– Ну, это не мудрено.

– Будьте внимательней, Михаил Николаевич. Не подставляйтесь Полкиной. Она просто жаждет случая уничтожить вас.

– Не сомневаюсь.

До сих пор Полкина просто изо всех сил старалась вывести его из игры. И ей это прекрасно удавалось, но если в конечном итоге все-таки не все удалось, то это следовало признать браком не в ее работе, а прямым вмешательством Высших Сил вопреки всем стараниям Полкиной – она-то как раз сделала все, что только было в человеческих силах, чтобы он пребывал в неведении, а он все-таки непостижимым образом обо всем узнавал. Ей хотелось получить единогласное голосование в свою пользу, и она его получила, а тут Горский взял и подкинул идею о неправомочности ученого совета судить о ее диссертации вообще. Словом, у Полкиной появились сомнения в том, что дальнейшее пройдет у нее так же гладко, как получалось до сих пор. Из трех врагов, проголосовавших против ее диссертации на НТС института, двоих уже не осталось – и Сухова, и Еганяна уже вынудили уйти, и Полкина безусловно приложила к этому руку. На очереди у нее мог быть теперь только Горский. Единственное, чего она еще не учитывала, это неспособность Пестерева играть в чьи-то ворота, если они не его. Ну не было у директора привычки помогать кому-то задаром, более того – он исходил из практики жизни, а еще в большей степени – из собственных побуждений: чем больше ты кому-то помогаешь и думаешь, что он тебе многим обязан, тем скорее этот кто-то тебя и продаст. Философский вывод подобного рода из практики бытия в общем-то нельзя было считать лишенным смысла. Исходя из него, следовало ожидать, что вскоре свою «благодарность» проявит Прилепин. Уж больно умно он со своей женушкой выставил Михаила на ристалище против неуязвимой Полкиной. Так уж сильно от этого попахивало провокаторской наследственностью скорее от Евно Азефа, а не от достославного предка прилепинской жены – обличителя Азефа. С этими мыслями Михаил вернулся в институт.

Там уже все обо всем знали – и о его выступлении, и о результатах голосования. Наташа Кирьянова, сотрудница Михаила еще с тех пор, когда он командовал отделом, из которого его выставила Орлова, сообщила ему о первой реакции правящих кругов. Секретарь парткома института Басова собралась идти к директору с требованием уволить Горского, который ее когда-то пригрел. Директор смежного института и председатель совета, который только что открыл Полкиной зеленый свет к утверждению в ВАКе, уже успел побывать с визитом у Пестерева, от которого, скорей всего, требовал отзыва заключения Горского, которое в ином случае пришлось бы внести в протокол. Смежный директор, однако, так же ошибся в Пестереве, как и Полкина. Пестерев заявил, что мнение института выражено в протоколе заседания НТС, прошедшего еще до его прихода сюда в качестве директора, а при нем полкинская диссертация в институте никак не обсуждалась. А что касается Горского, то это его личное мнение, которое он вправе выражать так, как он хочет – тем более, что оно осталось таким же, как и прежде, а тогда оно тоже было зафиксировано в протоколе НТС. Вылазка председателя ученого совета успеха, таким образом, не принесла – главным образом, из-за того, что заинтересованные в фальсификации событий люди не учитывали особенностей психической конституции объекта воздействия. Они оперировали другими категориями – прежде всего той, как это в институте может работать человек, имеющий свое мнение, отличное от мнения руководства? Параллельно выяснилось, что заведующий отделом в направлении Саакова Роберт Покровский, тоже присутствовавший в кабинете Пестерева во время разговора двух директоров, вякнул – таки замечание именно такого рода – как это Горскому позволено занимать собственную позицию? Когда-то, только что сменив Люду Касьянову на своем прежнем посту, Михаил застал в плане отдела работу совместно с отделом Покровского. Не тратя времени даром, Михаил не только сделал все сам и за Люду, и за Роберта, но и по своей воле предложил соавторство в уже подготовленной без Покровского публикации по той же теме. Роберт тогда страшно обрадовался, благодарно жал руку. И вот в соответствии с тем же кредо, которое было у Пестерева, инициативно, когда его никто не тянул за язык, возник со своим негодованием по поводу того, как себе позволяет держаться Горский.

Ларчик, правда, просто открывался. Роберт Покровский давным – давно перестал быть романтиком в поисках истины. С этим делом у него никак не ладилось. И тогда он выбрал линию административного угодничества, иначе ему бы пришлось очень туго: своих продуктивных идей нет, а Сааков любит повторять, что люди могут приходить к нему со своим мнением, но уходят-то уже с моим. Конечно, это сидело в мозгу у Роберта как заноза – хотелось все же говорить своим голосом, а не чужим, ведь дураком он действительно не был, да вот позволить себе этого никак не мог. А Горский добился того, что у него так получалось – и при Титове – Обскурове, и при Климове, и при Феодосьеве, так же, как и при Беланове, Панферове, Болденко и Пестереве до сей поры – да как такое можно терпеть? Ну что ж, оставалось только поблагодарить и Роберта за то, что Михаил с его помощью сумел заглянуть в ранее неведомые недостаточно изученные глубины человеческой души.

Да, любил Пестерев позлить хоть сколько-нибудь зависящих от него людей, если не боялся серьезного отпора. А директору – смежнику ему вообще хотелось дать щелчок по носу – уж больно тот небрежно, с развязностью превосходства обращался в своем институте с Пестеревым на совещании, где присутствовал и Михаил – даже не как с младшим братом, а как с двоюродным племянником, а кому охота такое прощать.

Михаил так и не узнал, дошла ли Басова до директора с требованием увольнения Горского. У нее тоже имелась неплохая агентура, и она могла даже раньше Михаила узнать, как Пестерев отшил своего коллегу.

В свою очередь, расспросив Михаила о подробностях дела и узнав о хитрости Прилепина и его жены, Наташа Кирьянова возмутилась до предела и сказала, что тотчас доведет это до сведения Басовой, чтобы она представляла бы себе истинных инициаторов происшествия, ведь Прилепин обещал Михаилу выступить на совете, если тот не сможет туда придти. Кончилось тем, что жена Прилепина, работавшая заведующей сектором в отделе Полкиной, через пару дней вылетела оттуда в отдел Маргулиса.

Феодосьев, попробовавший было в кабинете у Пестерева повосхищаться вслух великолепной организацией защиты Полкиной, чтобы поглубже уязвить Горского, заткнулся, когда Михаил вскользь заметил: «Не сомневался, что вы взахлеб будете петь ей похвалы». А уж как Валентину хотелось насладиться безрезультатностью борьбы Горского против Полкиной, раз у него самого далеко не все выходило, как он хотел, чтобы покончить с сопротивлением ненавистного подчиненного.

Вмешательство Михаила в диссертационные дела Полкиной не имело для него видимых последствий жесткого характера. Он остался на прежнем месте, опус Полкиной поступил на утверждение в ВАК. Теперь бездушная машина этой организации должна была проштемпелировать его должными подписями и печатями, тем более, что участие благодетеля из состава политбюро было действительно гарантировано. Но с этим что-то застопорилось, и хотя Полкина старалась держать «пар на марке», у нее это выходило плохо. Впервые ее отлаженная технология достижения к цели дала сбой. Поговаривали, что она со своей диссертацией попала в неприятную для нее пору, когда ВАК по указанию свыше вообще ввел какой-то мораторий на утверждение всех поступивших диссертаций. Однако, поскольку все правила, издаваемые в Советском Союзе, сопровождались исключениями, было сомнительно, что Полкина не постаралась бы с помощью покровителя попасть именно в разряд исключений, но не попала, Михаил знал, что его заключение было не единственным, содержащим отрицательный вывод о ее «научных заслугах». Могло ли это стать формальным поводом, чтобы на таком фоне отказать ей в утверждении, Михаил откровенно затруднялся. Однако принимал во внимание, что из другой партийной инстанции, правда, не столь высокой, как политбюро, но зато своей, московской, могла быть оказана поддержка одному из бывших сотрудников института, который находился в непрекрыто враждебных отношениях с Полкиной.

Впрочем, имел место еще и весьма незначительный по своей важности случай. Через несколько дней после защиты Полкиной Михаил ехал в метро, стоя около неоткрывающейся двери. Ему показалось, что некая молодая женщина, сидевшая почти напротив, как-то странно посматривает на него. Наконец, она встала, подошла вплотную, и, явно смущаясь, спросила: «Вы Горский?» – «Да», – подтвердил Михаил, не понимая, что за этим последует. Даму он видел впервые – иначе запомнил бы – она была симпатичной брюнеткой и явно не слишком самоуверенной. Нахальные бабы ему не нравились с первого взгляда. Но эта была не такая. Откуда она знала его, притом только по фамилии?

– Извините меня, мы незнакомы, но я присутствовала на защите диссертации Полкиной. Вы ее поделом разделали, надо сказать.