Фарс о Магдалине

«Странно, каким восковым становится воспоминание, как подозрительно хорошеет херувим по мере того, как темнеет оклад».

Слов не было никаких. Не было ничего, кроме слепеньких пальцев (что-то там пощупать), морочливых треснутых на морозе губ (к чему-то там прикоснуться) и страха, который объяснить можно, тоже, лишь уже владея арсеналом обманчивых или неточных слов. Наверное, может быть, такой страх овладевает парашютистом перед первым своим прыжком, перед открывшимся пропастью люком, когда ветер захватывает дух, а дух, сжавшись до минускулы, малюсенького «я», пытается удержаться в неведении… что там? что там, за этой гранью в неведомое? Озарит ли тебя сверкающее знание счастья или коварная явь снова разрушит твой призрачный рай?.. и не может удержаться, подгоняемый всякими хтоническими подгонялами.

Остановиться бы надо, Пётр Анисимович, тем более что потом, Неля-Нелля-Нелли, Нелля-Нелли-Нелла-Нела выпускница, отличница, повесилась от любви к лётчику, который бросил её за то, что она была уже не девочкой… на спинке железной кровати.

Но не остановиться! Теперь запретное и воображаемое, и столько уже щемящее «нельзя» становится разрешенным, доступным… это победа!.. хоть и не знаешь еще, как к этому подступиться.

А ещё через год, когда бесноватый Карачун заморозил мух и надраил «опрятней модного паркета» желтоглазую речку, и Пётр Анисимович вместе с другом «Китайцем» полезли на чердак, чтоб отрыть в куче старья ржавые прошлогодним снегом коньки (ласточки, снегурки, дутыши, ножи)… пришла из страны анютиных глазок Она…

Пришла, брызнула волшебным соком в глаза близорукому, и близорукий стал прозревать бездну… Это снова из далекá-далёка – теперешними словами.

На самом деле, на уроке ботаники, где, как раз, учительница, «Заслуженная учительница ABCDEF » проводила урок ботаники, посвящённый семейству фиалковых и, в частности, рассказывала о фиалке трёхцветной, Viola tricolor L, что равносильно братикам, топорникам, троецвету, полуцвету, Иван-да-Марьям, а главное и в основном – анютиным глазкам… здесь начинался ряд податливых легенд: о девушке Анюте, не дождавшейся своего суженного и превратившейся в кустик анютиных глазок у себя на могилке, и о той Анюте, с добрым сердцем, которая верила каждому слову и находила всякому проступку оправдание, и повстречала коварного обольстителя, а тот клятвенными заверениями разбудил её желания… от чего и она, в конце концов, обратилась тем же цветком, лепестки которого излучали: белый цвет – надежду, жёлтый – удивление, а фиолетовый лепесток излучал печаль; дальше ученик Петя Крип представлял себя французом в Париже и поляком в Варшаве, и на Елисейских полях, которые, как ему казалось, были полями и были засеяны до горизонта анютиными глазками, дарил девочке с фиолетовыми глазами, в белом платье и с жёлтым бантом, почти неотделимым от жёлтых её волос, фиолетовый букетик памяти при разлуке.

Ещё, заслуженная учительница рассказывала, что в средневековых городах на каждом углу старухи-колдуньи продавали выжатый из анютиных глазок сок, и Петя представлял, как он сам покупает этот любовный эликсир, чтоб потом брызгать им в глаза барышень и вызывать у них тем чувство любви. А потом, вдруг, он оказался в саду ботаника, мыслителя и поэта, среди клумб с подглядывающими за купающейся Афродитой анютиными глазками, особым сортом, чёрными, который выведут потом и назовут в честь бессмертного произведения – «Доктор Фауст», и мыслитель читал ему новый стих, посвящённый одной из своих возлюбленных… может, Анне-Катерине, которая была Анхен и Аннета, а может Анне Шёнеман или другой какой-нибудь своей красавице Анне:

Ах! – вздумал цветик наш мечтать, -

Когда бы мне всех краше стать…21

или

Ах, смотрите, ах, спасите –

Вкруг плутовки сам не свой,

На чудесной тонкой нити

Я пляшу, едва живой.22

Неизвестно какие бы ещё мифы и легенды, и стихи не нарассказывала учительница про фиалку трёхцветную Viola tricolor L, но в дверь постучали.

Пётр Анисимович оторвался от рукописи.

В кабинет вошла девочка. В сопровождении Веры. Позвонил телефон. Напомнил: «Вначале появилось прелюбодеяние, затем убийца, и он был порождён от прелюбодеяния…»

– Ученица, новая, наша, – неуверенно, будто понимая, что не туда попала и извиняющимися глазами оглядывая сидящих, представила девочку с анютиными глазками директриса школы и добавила: – Аня…

– …класс затих, и только капитан в милицейской форме поцокал языком, радуясь новому свидетелю.

Ученик второго класса Пётр Анисимович Крип сопротивлялся три дня, но уже на второй день пропала нежность к напитанной сладкой, дымной от печки дурью Неле-Нелли – обречённой королеве выпускного бала. Гладя (не глядя, а гладя) теперь её и целуя вытянутыми губами, всасывая вытянутыми губами уже на исходе, на самом донышке чашки оставшееся, уже горьковатое, а бывшее таким сладким, таким желанным, ещё недавно бывшее, бывшее таким желанным наслаждение, Пётр Анисимович вспоминал урок ботаники.

На третий день новая ученица победила его; взглядом! из круга окруживших её школяров с оплавленными гормонами мозгами, готовых стать на голову, на уши, на что угодно перед ней. Будто прыснула она ему в глаза любовным соком, выжатым из её анютиных глаз.

Срочно захотелось Петру Анисимовичу быть первым в стаде и тоже пройтись на ушах и на голове, и померяться силой и умом, и своей приручённой галкой (птица такая), и этикетками от спичечных коробков…

…а сейчас, разогнавшись по «модному паркету» на двух разных коньках (ласточке и дутыше, потому что одинаковых не досталось, они достались Витьке «Китайцу», потому что он их отыскал первый), на двух разных коньках, принайтованных (лучшего слова не подобрать) к валенкам верёвками, как седло к корове, мчался он, лучше сказать, мчал его дух мельканий и неожиданных открытий…

…вот-вот! первым в стаде! Да, теперь его уже не устраивала тайная, скрытая от всех, в полутёмной комнате, около воркующей золотоволосой печки, любовь. Стадо! теперь стадо должно знать – кто! первый, выбранный, избранный из всех…

…тем временем, за поворотом зачленился мостик. Зачленился, потому что состоял из многих членов: поручней, досчáтой кладки, брёвен, быков держащих конструкцию, всяких поперечин, продолин… а за ним, за мостиком?.. Жёлтое, белое и фиолетовое, удивления, надежды и печали, драки, дуэли и коварство, подкуп, убийство и прелюбодеяние… Опа! снова всё не так!

– Всё так! всё правильно, – было написано дальше, – продолжайте, – было написано ещё дальше, – поощрил поощряющим голосом младший, младший лейтенант Бомов. – И пусть, пусть, как сказал Ваш любимый автор: «херувим в темнеющем окладе…» – и Бомов с Бимовым, вместе, намекающее, улыбнулись оторвавшему глаза от рукописи главному редактору Петру Анисимовичу Крипу, и даже, как ему показалось, снова, вдвоём, вместе, одновременно подмигнули, – было написано ещё дальше.

В белой шубке, – продолжал читать редактор, – отороченной белым мехом, в белой шапочке с белым бомбоном (читай помпоном), в белых чулочках и на коньках с белыми ботиночками, и так неуверенно, распластав крылышки в беленьких перчаточках (именно перчаточках, не варежках), и путаясь в длинном, закрученном вокруг шеи, жёлтом с фиолетовыми полосками шарфике…

Вот он – случай! которого если ждёшь, всегда придёт. Взчертить послушный, подыгрывающий, прирученый, податливый лёд головокружительным пируэтом, взметнуть из-под конька хрустальную пыль – это не на ушах стоять! проехаться взад и вперёд, и поддержать подоспевшей, кстати, рукой и поучить…

А как же, Пётр Анисимович? валенки и два разных конька притороченных как седло к корове?.. «коньки с белыми ботиночками»… бедный родственничек… Вот и мостик многочлениситый!.. с подвешенными на него на ниточках, верёвочках, нанизанными на него синдромами сомнений, запретов, депрессиями, делириями, ипохондриями и акцентуацией характера.

Классический пример фрустрации23, Пётр Анисимович. А следом и регрессии, и агрессии. Облом!

И побежал Пётр Анисимович назад, в обратном направлении, мимо скорой помощи, мимо русалочьей тени, мимо Бимов, Бомов, вахтёра, который ему не помощник, мимо белого, жёлтого и фиолетового, мимо узористого, упругого и шероховатого, мимо, мимо, мимо…

Бедный Пётр Анисимович, – читал дальше Пётр Анисимович, – жизнь так трясла его, так гнула и так заставляла… О-о-о! Какие только позы он не принимал, чтоб жизнь оглаживала его и омывала тёплым, а не окатывала ледяным, как из ведра, ужасом. Бедный Пиноккио.

Вера… Вера привела в кабинет («Ученица, новая, наша… Аня…»)… в сопровождении Веры.

Когда отмечают День Великомучениц Веры, Надежды, Любови и их матери Софии (как же так иногда случается, что всё, или не так уж всё, но даже что-то, хоть и маленькое, встретится с таким же маленьким, вдруг встретятся, пересекутся, скрестятся, произойдёт такой вот карамболь, и превратятся эти два маленьких в значение, одно большое значение, как будто бы случайность обратится в закономерность, и больше – в неотвратимость… Вера, Великомученица Вера… Надежда, Любовь)… тогда, когда отмечают День Великомучениц Веры, Надежды, Любови и их матери Софии, неофициальных покровительниц Святого Интернета, назначенных православной церковью (католическая, в свою очередь, назначила покровителем Уловителя человеческих душ, Святого Исидора), так вот все знают, что тогда наступает сентябрь, дни становятся короче, понижается температура воздуха, приближается время непогоды, а в тот, именно в тот день объявили ещё результаты сентябрьского рейтинга «Лаборатории Кашперского», в котором лидирующим всё же остался августовский Sobig.f, тот же сетевой Blaster (это запомнил Пётр Анисимович, и это осталось в памяти, как метка), да кому какое дело до всех этих червей и вирусов?.. до всех этих злодеев, выстроившихся, чтоб приводить в отчаяние верующих (читай пользователей)?.. погода тогда стояла уже отвратительная. Неслись ветры, продували и без того продуваемый всеми ветрами город… не всеми, возразил бы летописец, не было в этом городе тёплых южных и западных ветров.

Пели, обнявшись как в народном хоре имени, ну, хоть бы и заведующего городским зрелищным филиалом… что пели? Ну хоть бы и то, что пели:

Славное море – священный Байкал

Славный корабль – омулевая бочка.

…пели, обнявшись: Вера, Юлинька Крепсова (Юлия Аркадьевна), повзрослевшая Аня… и заканчивала запев, одиночно и пронзительно, Королева Нотной папки Неля-Нана-Нанси-Нансия:

Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Молодцу плыть недалечко.

Долго я тяжкие цепи носил, – подхватывал фото-редактор (полностью – Крупов Аркадий Юльевич), – Долго скитался в горах Акатуя, – подключались Бимов и Бомов, вместе с Бимом и с Бомом, и вот уже гремел хор, под управлением «темно-фиолетового рыцаря с мрачнейшим никогда не улыбающимся лицом», на самом же деле, попика в чёрной хламидке: – Старый товарищ бежать подсобил, Ожил я, волю почуя,– и ещё раз все вместе: – Старый товарищ бежать подсобил, Ожил я, волю почуя.

«…общество становилось всё веселее и, – как сказал любимый учитель, – оживлённее»24

…и вот тогда уже, уже, да: и кафтан дыроватый, и грома раскаты, - и Вадим в определённом месте вывел: Эй, баргузин пошевеливай вал, и его новая любовь уже пела…

Ветер был на самом деле злой и с дождём, и ничем не хотел потрафить малоразговорчивой Великомученице Вере и мечтательной Великомученице Надежде. И главный редактор издательства «Z», преодолевая струящиеся потоки, пробирался туда, где в городе в одно место сходятся пять улиц, образуя пять углов, туда, где на одном из углов, в квартире на последнем этаже жил Вадим.

Сегодня родилась Вера. Сегодня день рождения у Веры.

Вера была высокой девушкой, ходила с гордо поднятой головой и на всех посматривала свысока. Была малоразговорчива. Веронику было трудно в чем-то переубедить, она упорно стояла на своем, даже если была не права. Тёмноволосая кареглазая, малоулыбчивая девочка, всегда выглядела не по годам серьёзной.

Но ничего этого про Веру, тогда, Пётр Анисимович не знал, как и не знал, вообще, Веру в лицо.

Вадим говорил про неё; она была девушкой Вадима; у неё сегодня был День рождения: они решили отметить вдвоём, а потом пригласили ещё Вадимова друга, Крипа Петра Анисимовича.

Аниска (да! Вадим называл его всегда – Аниска или на «ты» Пётр Анисимович) купил на близлежащей с метро и церковью (которая в рассказе должна была бы называться Марии Магдалины церковью), на площади с метро и церковью на ней и кучей цветочных ларьков купил Пётр Анисимович Аниска букет роз и стоял теперь в открытой двери, мокрый, с мокрым букетом, а Вадим, в глубину коридора, выкрикивал как трубач на полковой трубе: «Пётр Анисимович Крип! – и улыбался, и становился валторной: Ту-ту-ту, ту-ту-ту, ту-ту-ту! Наш бедный родственничек».

Из глубины коридора (из коридорной глубины) вышла девушка – темноволосая, кареглазая и неулыбчивая.

Какой-то ток (не обязательно электрический) побежал по телу Петра Анисимовича Крипа. Пространство втянулось в одну точку и точка… а точка стала дуться и надуваться, и становиться всё больше, будто её надували, как воздушный шарик, и шарик не выдержал наконец и лопнул. И народился новый Свет, новый Сын. Миру явилось новое Пространство, и та история, которая была в начале, началась снова. Громадные песочные часы начали новый отсчёт. Пётр Анисимович следил глазами за сквозящей песочной струйкой, и песчинки, подобно мигам жизни, кадрам киноплёнки… да, собственно, не так миги и кадры как мимолётная их смена… ещё не сумеешь рассмотреть один, как второй уже… и третий, и четвёртый…. коридор-прихожая уехала в перспективу черными и белыми квадратами с на них стоящими, нет, с на них передвигающимися медленно и безостановочно, тёмными, будто покрытыми полупрозрачными покрывалами фигурами. Лампа на далёкой стене светила тускло и так, что свисающие с потолка пуки трав казались когтистыми крыльями демонов, теми, которые вечно нас преследуют, проникают в наши мысли, волнуют нам неправедные желания, подстрекают нас на зло, собирателями душ, зрителями и глазастиками… за стеклом песочных часов, уходящая вверх к зарешёченным окнам каменная лестница. На полу, закрывая совсем один из чёрных квадратов (совсем да не совсем… как сказал бы тут любимый автор: «посерёдке – нет, не совсем посерёдке… именно это было отвратительно…»), не совсем закрывая, а оставив чуть приметную, но приметную всё же полоску квадратной грани (грани квадрата) – лист, с графиком, на котором в системе координат начертаны: параболы, гиперболы, директрисы, биссектрисы, фокальные радиусы и цифры, и буквы, и трёхчлены, и уравнения. Над графиком два кроличьих существа, передвигающих по очереди от точки к точке графика маленькую фигурку. А вокруг, в стенах, деревянных и коричневых, полувдвинутые или полувыдвинутые, то, что у немцев называется Schubladen, а у русских переиначено в шуфляды, выдвижные ящики со старинно-исписанными папками.

На белых нитках (потому что другие не были бы видны) свисают такие же белые и тоже с графиками, шевелящиеся от веяния воздуха, уже отработанные листы. Демоны владеют пространством и управляют стихией, и фигуры следуют за их взглядами; фигуры анимируют (я бы понимал это слово, здесь, как передвижение, или перенос самого себя, или своей же души своими же руками в пространстве, и при этом мне виделся бы конкретный Сизиф, а не абстрактный Саваоф, конкретный Сизиф, упирающийся в свалившийся на его голову камень-душу), анимируют из клетки в клетку, и в каждой свершается тайна, какая-то тайна; восходит суть, смысл. Сын света своим изволением осеняет то тех, то других – вряд ли в этом есть расчёт – показать сначала тех, а потом этих – хотя есть, наверное, недоступный пониманию Петра Анисимовича расчёт закономерной случайности.

Для вечности любая случайность закономерна.

И вот взволновался черный квадрат, шевельнув соседний белый квадрат не всем известного (в отличие от художника чёрного квадрата) художника Пронькина Владимира Ивановича… Ну что делает с повествованием фамилия персонажа? Автор старается, кропотливо складывает атмосферу, интонацию… и вдруг Пронькин! Да ни в коем случае я не хотел повести рассказ на весёлый лад! И не придумал я, Пётр Анисимович, специально, для этой цели, эту фамилию – Пронькин. Пронькин – это настоящая фамилия автора картины25, которая, когда я её рассматривал, направила меня на определённые мысли; и побежали во мне мысли, как волны, как ветер, который стал резать мысли в полосы, полоски, зигзаги, и уже солнце вспыхнуло взметнувшимися мириадами и превратилось в каскад разноцветных стёклышек, совсем как на витраже, положим, на соборе в Бурже или как на оконных медальонах какого-нибудь другого старинного собора, да собственно на любых витражах украшающих окна и фронтоны… да и не в этом, совсем не в этом сейчас дело. Чёрный квадрат обратился вдруг, как бы художнической палитрой (которая всегда красивее, чем картина на мольберте): всякие карминные, изумрудные завитки появились на нём, белила – вавилонской башней, различные фиолетовые, розовые, зелёные – цветá стали перемешиваться, закипать, превращаться в клокочущий кратер, в вулкан, который только один и способен выплеснуть в мир ядовитую лаву бушующего художника или бушующую лаву ядовитого художника, как кому больше нравится.

Чтоб мир отравился.

Вуалевы полупрозрачные тени стали окрашиваться плюхающей, всхлипывающей лавой, и появился рембрантовский старик в красном талесе, будто он не только что накинул его, а молился и не снимал его с тех самых пор, как сын ушёл из дому, и до этого счастливого возвращения. И бродяга, со стриженой головой, в лохмотьях наглеца и юродивого, уткнувшийся такой умилённой физиономией в колени набожному отцу… такой умилённой, что закрадывается сомнение в искренности физиономии. Да вот он, под неусыпным оком демона – в фиолетовом плаще с меховой подбивкой, с соколом на запястье, потрясает мошной, устремляется в жизнь, и жизнь закипает на других квадратах… друзья, женщины, вино, лютня, старуха-кредиторша – расчерчивают горизонтали, вертикали и диагонали на белых и чёрных квадратах. Вдруг, серо-зелёно-коричневый, гризайлевый… и в самый захудалый притон его уже не пускают, и красотка в окне уже не для него, и собака, левретка, лает, гонит и визжит на него, а может на дохлую кошку, притороченную, как наказание и как награду, и как медаль за развратную жизнь к нищенскому коробу, в котором ни полушки, ни гроша не осталось. Не получилось, прогулялось, пропилόсь… «…сколько наёмников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода!» А вот и калитка, и сорока принесла на хвосте удачу, и корова покойная (не покойница, а покойная) в кустах, обещает сытую жизнь, а дальше тучные нивы, холмы и лес…а лавровое дерево у выхода – знак грядущих побед… «…пойду, возвращусь к отцу моему…»

Вмешивается, вмешивается всегда кто-то, кто-то один, и его надо победить, превзойти – то ли в любви, то ли в карьере… другими словами, совершить подлость, может и маленькую… против человека.

Не получилось, раздал, раздарил, прогулял, промотал… «… пойду, возвращусь»… «упаду в колени Отцу моему».

И возвращается. Но, видишь, ты? Видишь, каким иезуитским путём? Через страдания, через распятия… А без этого нельзя? Нет?

Всегда найдётся кто-то, кто будет недоволен, кому такая христианская справедливость, как кость поперёк горла.

«… принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; И приведите откормленного телёнка и заколите: станем есть и веселиться…»

И всегда возникает этот третий – шут с обиженными и гороховыми глазами Пьеро!

Обиженный и гороховый Пьеро!

«…вот, я столько лет служу тебе, и никогда не преступал приказания твоего; но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими…»26

Обиженный и гороховый Пьеро!

Конечно же, по щекам его, по щекам!

Кому нужна такая христианская справедливость? И почему христианская? Что, без «христианская» впереди, справедливость, любовь и милосердие теряют в весе?

“Возьми свое и пойди; я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе… Или глаз твой завистлив от того, что я добр?»27

– Отче!… отче! я согрешил против неба и пред тобою, но кто он? Кто? мой брат? Нет братьев у меня: Ты – Отец, и Я – Сын… не Дух же святой?

Конечно же, Дух!

…твой брат, который носился над Землёй, когда она была ещё «пуста» и «безвидна»…

…только так получилось, что Он тебя предал на вечную славу, а ты его – на вечное поругание… завистливый родной брат…

– Попробуй по щекам, потрепи его по щекам… – слышит Аниска ангельский голосок, и тут же получает по левой, а потом и по правой щеке, – Что с ни-и-им? – растворяется, замирает голосок в зардевших ушах.

У Пётра Анисимовича открывается дар зрения.

– Ну вот, очнулся, – говорит Вадим и представляет Веру: – Вера!

– Чушь какая-то, – произносит Крип, прикладывая руку к уху, почёсывая ухо, ощупывая ухо, будто в ухе есть какой-то ответ на какой-то вопрос.

– Что чушь? – спрашивает Вадим.

– Нет-нет, ничего… задумался, – отвечает, чуть запоздав, Пётр Анисимович Крип.

И как это, Пётр Анисимович, ни выглядит пошло, задумались вы сейчас о том, что именно эту женщину вы искали всю жизнь.

Комедия… снова комедия, очередная комедия!

Выпили за вновь рождённую, следующий раз за рождённую… за дружбу, за любовь…

Профессор с портретика на стенке встрял:

Ничего не просил у Бога:

Знал, что Бог ничего не даст…28

Вадим торжественно, будто день рождения был у Владимира Казимировича, а не у Веры, предложил тост:

– За поэта, за великого дешифровальщика шумерских табличек, за гения:

За спиной жена говорила:

«Что ты смотришь так? Что стоишь?

Похули Господне имя

И с закатом, с тёмным, умри».

«Пили вместе так называемый «флогистон» (дешёвое разливное вино), – читал Вадим из Ахматовой уже после того как выпили за гения.

Пётр Анисимович выпивал; мог ли Пётр Анисимович думать сейчас о каких-то там любовных интригах и треугольниках…

На столе стоял медный Гефест. В одной руке – ваза с карандашами, в другой сеть в которой трепетало прелюбодеяние. Петра Анисимовича начинало трясти. Петру Анисимовичу любая конкуренция казалась недостойной. Пётр Анисимович хотел уйти. Но клюквенный сок уже сочился, выдавал себя за настоящую кровь, и невозможно было остановиться.

Комедия… – было написано в рукописи, – снова разыгрывалась комедия, разыгрывалась очередная комедия.

Пётр Анисимович оторвался от рукописи, посмотрел в зал. Сидели, внимательно слушая. Пётр Анисимович протянул руку, и Вера подала стакан с водой. Пётр Анисимович отпил и продолжал читать.

«Перо задело за верх экипажа» – декламировал Вадим, а редактор вдруг увидел его, Вадима отражение на мёртвом экране телевизора. Отражение явно кривлялось, выводило кренделя костлявой рукой в воздухе, «Чтоб казаться стройней» – паясничало и строило рожи, будто это был не охочий до пиктографии, смысла мёртвых языков и стихов профессора Шилейко и его Анны Ахматовой Вадим, а юродивый, в железном колпаке, потрясающий веригами. И Вера сидела рядом, отражаясь.

Уж так ничтожна и тиха,

Как будто мёртвого омыла,

Как будто имя жениха

Неумолимо позабыла,29–

изгалялся юродивый Вадим, а на экране, вдруг, большие стеклянные глаза (это же Иуда, думал Пётр Анисимович. Он наверняка знал, что это Иуда) и Ева (Пётр Анисимович узнал её – прародительницу), нет не Ева – снова Вера…

…дерзкую к плоду Простёрла руку в злополучный час!

Напугав всех, хлопнула форточка, и ветер забился в закружавившейся на окне занавеске.

Чёрный попик вскочил и, оправившись от испуга, хотел что-то возразить (по поводу Бог ничего не даст), но…

– Продолжайте, продолжайте, гражданин Крип, – перебил попика старший милиционер, – какие, однако, фантазии…

– Да, можно было бы и попроще, – поддержал коллегу милиционера его младший коллега. Продолжайте!

Хлопнула форточка, и ветер, – продолжил Пётр Анисимович, – забился в закружавившейся на окне занавеске, а на экране телевизора, будто на картине богохульника и умопомрачённого, продавшего душу за миг заглянуть в тайны желаний и наслаждений художника, смазав в лохмотья и Веру, и Иуду, и попика, и еврея в пейсах, появился Райский сад, в котором Бим с Бомом и Бимов с Бомовым шарились меж деревьев и кустов, меж краснобелых щеглов, белых козочек и остроклювых цапель. Ева пряталась от сыщиков в кустах… Змей, обернувшись вокруг дерева, тянулся к Еве (Пётр Анисимович зачеркнул «тянулся к Еве» и написал «тянулся к Вере»). Вера соблазнялась прелестником и искусителем. И соблазнилась, и вкусила, и понесла плод в себе, но изменила, и спалил бы её неистовый ангел адским огнём, как спалил когда-то стреловержец огненную нимфу, но Господь решил, пусть лучше мучается.