Стена

Я повесил трубку и перевел дух. Так, сейчас они скорее всего перезвонят, чтобы убедиться, что их не обманывают. Через минуту телефон зазвонил.

– Алло, – ответил я.

– Кто вы? Что вы делаете в квартире моего сына? – злобно спросил тот же голос.

– Я – его друг. Он… – я понял, что скрыть всех обстоятельств не удастся, – он просил меня уладить все дела, связанные с его смертью.

– Что? Что это значит? Что вы такое говорите?

– Он совершил самоубийство. Врезался на машине в стену, предварительно проколов подушки безопасности.

На том конце раздались рыдания – мужские и – вдалеке – женские.

– Вы… вы что… вы… он… он умер? – голос, казалось, захлебнулся. Женщина вдалеке завопила. Я кожей почувствовал, как из моих глаз что-то потекло.

– Он умер, – повторил я. – Пожалуйста, приезжайте. Я буду встречать вас в аэропорту. Позвоните мне, когда приедете, – и я продиктовал номер своего мобильника. Не знаю, записали ли его – на том конце трубки не было слышно ничего, кроме всхлипов и рыданий. Я попрощался в пустоту и разъединился. Этот разговор отнял все мои силы. Я собрал вещи, запер дверь и вышел на улицу, не выключив свет. Оставаться в этой квартире я не собирался.

– Где тут ближайшая гостиница? – спросил я, остановив машину. Водитель секунду подумал.

– На Бакинских комиссаров. Центральный дом туриста, – ответил он. Ни название улицы, ни гостиницы мне ровным счетом ни о чем не говорило. Только отдавало какой-то советской пропагандой.

– Поехали, – я бросил рюкзак и сел на заднее сиденье.

Центральный дом туриста оказался высоченным зданием с шикарным вестибюлем и обшарпанными номерами. Но меня это сейчас волновало меньше всего. Я бросил рюкзак на пол, снял куртку и как был, в свитере и джинсах, упал на продавленную кровать, тут же провалившись в тяжелый беспросветный сон. Сон, не суливший ничего хорошего. Словно взял короткую передышку между кровопролитными боями.

XIX

Позднее осеннее утро лизнуло меня своим болезненно-серым языком. Я понял, что уже не сплю, и открыл глаза. Окно двадцать шестого этажа было полностью серым – в нем лишь бесстрастно висело остывшее небо. Я поднялся, умылся и подошел к окну. Жизнь текла где-то далеко внизу; я взирал на нее с высоты, куда не достает уличный шум и где царит неколебимое безмолвие вечного покоя. Отсюда, с вершины несуразно высокого здания, вздыбившегося посреди муравейника оживленных проспектов, эта нижняя жизнь казалась не более чем бессмысленной и бесполезной суетой. «Вот где подходящее место для самоубийства», – подумал я.

Я посмотрел на часы – было уже девять. Москва просыпалась, пила свой утренний кофе и ехала на работу, сонная после выходных. Был понедельник, двадцать первое ноября. И я должен был позвонить Марине. Потому что, кроме меня, никто не мог этого сделать. А сделать это было необходимо – так просил Сандер.

Всего один звонок – и все, уговаривал я себя. Нет, ты ее даже не увидишь. Ей не удастся снова пробраться в твою жизнь. Ты просто позвонишь ей, скажешь, что Сандер умер, и повесишь трубку. Потом встретишься с родителями Сандера, поможешь им забрать тело, и улетишь домой, где совсем не так холодно, как в этом жутком городе, где тебе не придется жить на неестественной для человека высоте, и где тебя ждет Эльмира. Ты, наконец, решишься ее поцеловать – да ладно, ты же этого все-таки хочешь! – и тем самым переведешь отношения в совсем другое, новое русло, а потом вы купите домик на Гавайях и будете жить там счастливо, греясь под вечным солнцем и купаясь в вечном море. Пусть без особой любви, но вот она как раз-то и не вечна. В отличие от моря и солнца.

Да, так и будет, решил я. Надо наконец подвести финальную черту под всем этим беспорядком. Я решительно взял в руку мобильник, отыскал в справочнике номер Марины – я его так и не решился стереть, – и нажал кнопку вызова.

Только почему же сердце так бьется?

Гудок. Я явственно слышу свое дыхание. Еще гудок. Дыхание учащается. Сердце с титанической силой дубасит мне кровью в виски. Оно что, не знает, что от удара в висок можно умереть?

Щелчок. Два маленьких предмета из пластика и металла, затерянные в разных уголках огромного города, непостижимым образом находят друг друга, чтобы воспроизвести вибрации наших слов.

– Алло, – усталый голос где-то на окраине моего мира.

– Марина? Это Олег. Друг Сандера. Ты, наверное, меня не помнишь.

– Помню. Ты из Астрахани. Приезжал купить «лексус».

– Да, – я сглатываю слюну. – Да, это я. Мне нужно с тобой поговорить.

Пауза. Чуткий телефон передает мне ее еле слышное дыхание.

– Он умер?

Я на время теряю дар речи.

– Да… ты… ты знаешь?

Шумный прерывистый выдох.

– Я чувствовала, что это произойдет.

Мы молчим. Ее дыхание теперь слышно отчетливо.

– Мне нужно с тобой встретиться, – я чувствую, что весь мой стройный план рушится на глазах, но слова уже вылетели – не вернешь. Будь что будет.

– Да. Хорошо. Я свободна.

Я думаю несколько секунд.

– Я сейчас в гостинице. Называется «Центральный дом туриста». Я совсем не знаю Москву. Ты можешь подъехать сама?

– Да. Я знаю, где это. Я приеду. Позвоню.

Она отключилась. Я стоял в одиночестве посреди мрачного безмолвия серого неба, продолжая прижимать трубку к уху, словно силясь выдавить из нее хоть какой-то звук. Но звуки ушли, оставив меня с презрением и одновременно завистью взирать на жизнь внизу, такую несуразную и такую недосягаемо прекрасную…

* * *

Марина позвонила через час. Я сидел в просиженном кресле своего номера и от нечего делать просматривал телефонный справочник, удаляя номера людей, которые ушли из моей жизни; некоторых я вспоминал с трудом, некоторые вообще были для меня загадкой. Когда телефон зазвонил, я успел дойти до буквы «Ф».

– Я внизу, – сказала она, и отключилась. Я нацепил куртку, запер дверь – на ней виднелись цифры «2620» – и спустился на лифте вниз. Лифт был скоростным, и уши у меня заложило. Пришлось несколько раз глотать слюну, чтобы мир вокруг приобрел свое привычное звучание.

В вестибюле гостиницы толпился народ. Кучка иностранцев теплых куртках – кажется, итальянцев – стояли у стойки регистрации и негромко, но оживленно обсуждали что-то. Автоматические стеклянные двери постоянно открывались и закрывались. Какие-то люди выходили из лифтов и расходились по разным направлениям: одни, в куртках, выходили на улицу, другие, в рубашках и свитерах, шли к стойке регистрации или в дверь с надписью «Ресторан». Я растерянно озирался по сторонам, привлекая внимание охранников с хмурыми, как небо над городом, лицами.

В тот день я увидел Марину в третий раз за четыре месяца.

Она стояла в дальнем углу вестибюля, в стороне от людей, оперевшись спиной о стену. Глаза ее были опущены, светлая волнистая челка закрывала почти половину лица, руки скрещены на груди. На ней была короткая черная кожаная куртка с меховой оторочкой на манжетах и воротнике, и темно-синие джинсы; на ногах – черные высокие сапоги на каблуке. Темная одежда подчеркивала ее светлую кожу и льняного цвета волосы.

Меня вновь посетило ощущение нереальности происходящего. В точности как тогда, в первую нашу встречу. Слишком уж она походила на образ, вылепленный моим воображением; образ, который мне так и не удалось до конца, во всех подробностях представить, который был лишь расплывчатым туманом совершенства в моих мечтах, был словно завершен в ней некой могучей силой, лучше меня знающей все закоулки моего сознания. Казалось, приблизься – и он заколышется от ветра, дотронься – и растает, как предрассветная дымка с первыми лучами солнца.

Я постоял немного, борясь с этим странным чувством, потом медленно пошел к ней. Она подняла голову и посмотрела на меня. Все вокруг внезапно растворилось в тумане небытия, расплывшись цветными лужами по серым стенам. Остались только ее глаза, они смотрели прямо вглубь меня, минуя все мои защитные сооружения, вливая мне в душу свою тоску и безысходность. Мое тело вдруг отяжелело, заполнившись морем ее невыплаканных слез; идти стало трудно, будто мне в лицо дул ураганный ветер, закручивая вихрем цветные пятна людей и превращая их в бесформенное ничто. Только ее зеленые глаза вели меня вперед, как маяк во время бури.

– Здравствуй, – сказала она.

– Здравствуй, – ответил я. – Пойдем?

Она кивнула, и мы пошли вперед. Двери с почтением раскрылись перед нами, словно уважая нашу печаль. Люди инстинктивно расступались, в их глазах смешивались испуг и сожаление. На улице неслышно падал редкий снег.

– Мне снятся странные сны, – почему-то сказал я. – Иногда они проникают в мою реальность.

– Одинокие люди часто немножко сходят с ума.

– Почему ты думаешь, что я одинок?

– Потому что мы все одиноки.

– Еще я боюсь темноты.

– Я тоже.

Мне показалось, будто она заранее знает все, что я мог бы сказать. Так, что и рассказывать ни о чем нет смысла. Конечно, это была иллюзия.

Мы замолчали. Холодные иголки снежинок покалывали мне лицо.

– У Сандера странная квартира. Мне казалось, как будто там живет темнота.

– Он уехал оттуда месяц назад. А темнота жила в нем.

– А где жил он?

– Не знаю. Мы с ним почти не встречались последнее время. Ему это было тяжело.

Она опустила взгляд. Мне показалось, что глаза ее заблестели.

– А тебе?

– А обо мне он не думал.

Она подняла глаза и всхлипнула, борясь с подступающими слезами.

– Я до сих пор не знаю, что творилось у него в душе, – сказала она через некоторое время.

Снег увлажнил ее волосы, они потемнели и разделились на волнистые пряди. Я заметил вывеску кафе.

– Пойдем согреемся?

Она кивнула.

В кафе пахло теплой влажностью и крепким кофе. Темно-желтые деревянные стены навевали мысли об ушедшем лете. Радио щебетало что-то бодрым женским голосом. Почти все столики были пусты, только в дальнем углу расположилась пара лет тридцати. На их лицах отпечаталась усталость дальней дороги. Они ели что-то мясное и пили кофе.

Я заказал нам два капучино. Есть мне совершенно не хотелось, Марина уже позавтракала.

– Я вчера позвонил его родителям.

– Как они?

– Как они могут быть…

Кофе понемногу наполнял меня теплом.

– А почему мне не позвонил?

– Испугался.

Она опустила взгляд, словно соглашаясь с чем-то в своих мыслях.

– Как это произошло?

– Он врезался в стену. Проколол подушки безопасности и врезался в стену. В предсмертной записке просил меня позаботиться о его теле.

Она помолчала.

– Он сразу умер?

– Думаю, да. От него мало что осталось. Это было… страшно.

Она прикоснулась пальцами ко лбу, и сразу отняла руку, будто от раскаленной печи. Резко вздохнула и скрестила руки на груди.

– Он стал совсем на себя не похож. Я даже его не сразу узнал.

– А ты вообще его знал? – проговорила она сдавленным голосом.

Знал ли я его? Не знаю. Мне казалось, что знал. Хотя уверенным я быть не мог.

– Он постоянно пребывал как за какой-то стеной. Отгороженный от мира маской безразличия. Нацепил какой-то шутовской наряд, и думал, что все от этого в восторге.

– Ну, многие были в восторге…

– Неужели нельзя было просто быть собой? – оборвала она меня, яростно сверкнув глазами. – Кто его заставлял? Неужели это так трудно – делать то, что ты на самом деле хочешь? Зачем нужно прятаться?

– Ты хочешь сказать…

– Он был очень ранимым и нежным человеком. В нем было столько… столько чувства, столько невыплеснутых эмоций. Они копились там, у него внутри, годами, может, десятками лет. Почему он не разрешал себе никого полюбить?

– Боялся?

– Боялся?!! – она почти кричала. – Чего боялся? Любить боялся? Жить боялся? Что за чушь! Что же это за жизнь, если ты боишься любить?!! Разве это жизнь, если ты делаешь вид, что мертв?..

Она опустила голову. Слезы текли из ее глаз. Густые ресницы намокли и слиплись. Тени в уголках глаз потекли тонкими ручейками. Она резким движением вытерла их, размазав по щекам, отчего они заблестели.

– Зачем нужно строить вокруг себя эти неодолимые стены?.. Можешь ты мне это сказать?.. Неужели это так необходимо – страдать самому и заставлять страдать других?.. Тех, кто тебя любит?.. Мне ведь от него ничего не нужно было. Ровным счетом ничего. Не нужны никакие его деньги, машины, квартиры… Мне было нужно, чтобы мне просто позволили любить… Просто чтобы он позволил мне его любить. Чтобы перестал причинять мне и себе боль. И все.

Я не знал, что ответить. Буря ее чувств словно сорвала с меня всю одежду, оставив голым на морозном ветру. Я положил локти на стол, оперся на них и опустил голову. Она, всхлипнув, закурила сигарету. Долгое время мы молчали, и эмоции, казалось, свободно вращались в нашем маленьком кругу, перетекая от нее ко мне и возвращаясь обратно. Буря понемногу стихала. Звуки вокруг будто смолкли, только наше шумное дыхание заполняло образовавшийся вакуум.

– Ты любила его?..

Она затянулась, задержала на секунду дыхание и шумно выпустила в сторону струйку синего дыма.

– Я хотела его любить. Очень хотела. Он меня не подпускал. Может, ты и прав – боялся. Так и умер – в страхе.

– Я не понимаю, почему это произошло. Ты говорила, что… предчувствовала это?

– Да. Почему-то мне казалось, что все это в итоге так и закончится.

После того, как Сандер узнал, что Марина умирает, он стал еще более отчужденным, чем раньше. Они продолжали встречаться, но оба понимали, что что-то в их отношениях, и без того невесомых и призрачных, надломилось.

– Я видела, что ему физически тяжело общаться со мной. Он пытался улыбаться, но глаза его были неподвижны, как будто окаменели.

Он стал все чаще пропадать в ночных клубах, а на следующий день страдал от жуткого похмелья. На работе, казалось, он поставил крест: появлялся там два-три раза в неделю, спустя рукава разгребал скопившиеся завалы, а потом снова пропадал.

– Он стал ездить еще быстрее и наглее. Он и раньше-то любил лихачить, а сейчас будто взбесился. Словно жизнь – ни его, ни моя, ни других людей – для него ничего больше не значила.

Его всегдашняя жизнерадостность – может, временами и напускная – теперь уступила место замкнутости и молчаливости. Как будто жизнь совсем ушла из его тела, оставив лишь пустую оболочку. И окаменевшие глаза.

– Он часто говорил о том, что не может больше жить в своей квартире. Что-то там его напрягало. Мерещилось что-то. Кошмары снились. Толком он не рассказывал, ограничиваясь общими фразами. В конце концов, он переехал в какую-то гостиницу. С тех пор я его больше не видела.

Странно это, ты не считаешь? – спросила она, резко взглянув мне в глаза. – Разве это не я должна была быть в депрессии, не я должна была пытаться покончить с собой? А? Будто это он неизлечимо болен, а не я. Что он там себе напридумывал – понятия не имею. Но одно знаю точно – он на себе крест поставил. Вместо меня. Я – не поставила, я – живу, я – еще карабкаюсь, а он – все. Труп. И трупом он стал уже давно.

Да, подумал я. Завещание он написал тогда, когда съехал с квартиры. То есть месяц назад. Ведь на пыльном полу не было ничьих следов. Не долетел же он по воздуху, в конце концов. Что же тогда заставило его ждать еще месяц, если он уже все решил? Или он просто сомневался? Видимо, ответа на эти вопросы мы уже никогда не узнаем. И стоит ли об этом думать? Сандера они не вернут. А нам еще предстояло как-то жить дальше…

И надо было что-то сказать. Я должен был что-то сказать. Я подумал немного, и начал.

– Знаешь, – сказал я, – в северном Китае есть Великая Стена. Ты, должно быть, слышала о ней. Неодолимая, неприступная стена, пролегающая по вершинам бурых гор; построенная давным-давно, мне даже неизвестно точно, зачем и кому понадобилась эта стена, но факт налицо – она стоит и по сей день. Сейчас она, конечно, местами разрушена, но раньше – в свое время – она была непроницаемой. И чтобы проникнуть за нее, надо пройти шесть с половиной тысяч километров, обойти ее кругом, чтобы вернуться в начало, но – уже с другой стороны. Пройдут дни, месяцы, годы, многократно сменят друг друга дожди, солнце и снег, а ты все так же будешь идти вперед, держась Стены и никуда не сворачивая, непреклонный и неодолимый, как сама Стена. Идти, зная, что где-то там – за Стеной – тебя ждут. Ждут, так же, как и ты, преодолевая дождь, ветер, снег и зной, терпеливо и непреклонно. И ни за что не перестанут ждать. Потому что тогда просто все потеряет смысл. И тебе остается только идти. Идти вперед, как бы тяжело подчас это ни было. Как бы ни хотелось свернуть с дороги, остаться где-то здесь, где можно найти хоть какую-то стабильность и постоянство под скудным кровом случайных знакомых. Ты знаешь, что всю жизнь ты жил лишь для того, чтобы идти, и знаешь, что кто-то живет свою жизнь, ожидая, когда же ты придешь. И ты вдыхаешь поглубже воздух свободы, сжимаешь зубы – и идешь дальше. Потому, что так надо. Так должно быть. Неважно, как долго ты будешь идти – тебя все равно всегда будут ждать. Ты можешь останавливаться, чтобы усладить свой взор прекрасным пейзажем, чтобы поесть и провести вечер с людьми, кто по случаю оказался на твоем пути. Ты можешь иной раз заночевать у гостеприимных хозяев, если погода не позволяет тебе спать с небом и звездами. Ты благодаришь их за ночлег, за хлеб и соль, собираешь свои вещи и идешь дальше, оставив для них маленькое местечко в глубине своего сердца.

И однажды ты придешь туда, где кончается Стена. И ты наконец встретишь того, кто ждал тебя все эти годы. Неизвестно, сколько продлится это вожделенное счастье – может день, может год, а может – всю оставшуюся жизнь. Но тогда ты поймешь, что все это было не напрасно. Не напрасно ты прошел свои бесчисленные километры бездонного одиночества. И тогда ты поймешь. Поймешь, что готов идти дальше. Идти, потому что в конце любой дороги есть цель. Мы можем иногда забывать о ней, но от этого цель не исчезает. Цель есть всегда. Однажды ты ее достиг. Однажды ты прошел свою Стену. И ты понимаешь, что готов пройти ее снова и снова, снова и снова совершить свое Великое Путешествие, просто для того, чтобы жить. Пока ты идешь – цель есть.

Сандер потерял цель. Захотел срезать путь – и заблудился. Заблудился, попал в болото, и провалился в него. Болото поглотило его целиком. Мрачное, топкое болото. Он уже никогда не придет туда, где кончается Стена. И никогда не найдет там тебя.

– И я никогда уже не дождусь того, чего всю жизнь ждала…

– Дождешься, если будешь продолжать ждать. Дождешься. Я это знаю. Ты создана, чтобы ждать.

– Я устала… Боже, как я устала, Олег… Я сама уже по уши в болоте, только нос еще над поверхностью, еще судорожно глотает воздух. Это продлится недолго. Ты сам знаешь.

– Я знаю. Ты устала ждать. Но что, если именно в ту минуту, когда ты откажешься от всего, твоя жизнь наконец обретет смысл? Разве не стоит подождать еще немного?

– До бесконечности, что ли?

– Да! До бесконечности! Просто идти вперед, карабкаться, как ты всегда карабкалась, жить так, как ты дожила до сегодняшнего дня! Однажды ты найдешь, ты дождешься. Я это точно знаю.

Она посмотрела на меня полными слез глазами.

– Слишком поздно, Олег. Для меня уже слишком поздно. Мой путь подходит к концу.

Она безнадежно ткнула сигарету в пепельницу. Та дымила еще какое-то время, а потом потухла.

XX

– Ее звали мечтой, он хотел убежать – да, не сумел…

Я сидел на заднем сиденье такси, мчавшем меня в аэропорт. В руке дымилась сигарета. Я задумчиво разглядывал узор ткани на подголовнике переднего кресла. Иного занятия в голову не приходило.

Курить я бросил лет пять назад. Но временами привычка возвращалась. Сейчас как раз был такой день. День, чтобы вспомнить былое. Под усталый голос Земфиры воспоминания сами собой вспыхивали перед глазами яркими картинками голливудского кино. Вот Сандер, в безупречно сидящем смокинге, с наивно распахнутыми глазами, поднимается на сцену актового зала нашей школы, чтобы принять из рук директора аттестат; я стою в зале, среди троих моих ближайших друзей, и аплодирую; у самой сцены стоят его родители, я замечаю, как мать опускает голову и украдкой вытирает слезу. Вот мы отмечаем вместе его отъезд в Москву; нас много, не могу даже сказать сколько – мы пьяные и веселые; тогда никто еще не думал, что он останется там до конца своих дней. И что конец этот настанет так скоро.

– Мне приснилось небо Лондона… В нем приснился долгий поцелуй…

Песня сменилась. Я бросил взгляд вперед – видимо, у водителя играл сборник Земфиры. Необычный водитель. Я посмотрел в зеркальце заднего вида – там отражались только его сосредоточенные глаза, – и вновь принялся за узоры ткани на подголовнике.

Да, Сандер, Лондон, город своей мечты, ты так и не увидел. Не суждено, видать. Все никак время не мог найти. А теперь потерял его насовсем. Больше нет у тебя времени, Сандер – теперь ты принадлежишь вечности. Хотел убежать, да не сумел… Нет, сумел. Ну и что, доволен ты теперь? Ты так и не смог стать довольным жизнью, так довольствуйся же смертью. Пусть земля тебе будет пухом. А мне надо общаться с живыми.

Я приехал чуть раньше – до прилета рейса Астрахань-Москва оставалось еще почти пятнадцать минут. Я сел на свободное кресло неподалеку от выхода, чтобы не пропустить родителей Сандера, и принялся ждать.

* * *

Расставшись с Мариной в кафе, я поехал в учреждение, которому поручил заняться телом Сандера. В пути меня настиг звонок.

– Мы прилетаем через три часа, – сообщил мне звенящий железом голос его отца. – Как вас найти?

– Я приеду в аэропорт. Найду вас сам. Просто стойте у выхода на маршрутки.

Он натянуто поблагодарил и отключился.

Интересно, долго ли они будут меня ненавидеть?

Я был не в обиде – я должен был исполнить свой долг. Я никогда не терял единственного сына и понятия не имел, как люди себя при этом чувствуют. Поэтому допускал, что их ненависть к человеку, сообщившему им об этом, вполне допустима. Подсознательно мой голос ассоциируется у них со смертью сына, чем вызывает бурю негативных эмоций. Вполне закономерно, решил я. Но в душе все равно остался неприятный осадок.

Сандер, одетый в свой синий деловой костюм в тонкую полоску, уже лежал в открытом гробу. Черт возьми, когда я успел им костюм привезти? Совсем выпало из памяти. Что-то странное творится со мной в последнее время. Может, правда схожу с ума?

Мысли продолжали крутиться в моей голове, как белка в колесе, пока я подходил к гробу. А потом разом замерли. Да, эти ребята знали свое дело – на лице Сандера не осталось ни следа страшной катастрофы. Как будто стерли их ластиком. Лицо его было необычно умиротворенным, будто он наконец нашел то, что всю жизнь искал, и теперь может уже ни о чем не беспокоиться. Вдруг перед моими глазами все поплыло, тело словно потерялось где-то, и даже сердце перестало биться. Это продолжалось всего одно мгновение, но за этот краткий миг я успел перенестись куда-то в недалекое будущее. В нем – в этом будущем – я стоял так же, склонившись над гробом, только в нем лежал уже не Сандер: со спокойным лицом, сложив тонкие руки на груди, в простом черном платье там лежала Марина.

Я в ужасе отпрянул от гроба. Служащий конторы подскочил ко мне, видимо, думая, что я собираюсь хлопнуться в обморок. Я молча покачал головой, повернулся и отправился к кассе. Сердце колотилось, как теннисный мячик, попавший между двумя стенками. Туман перед глазами рассеивался медленно. Служащие конторы смотрели на меня вымуштрованными скорбяще-понимающими взглядами.

Расплатившись за услуги и гроб, я вышел на улицу. Для выезда в аэропорт было еще рано, и я решил проветриться. Морозный воздух быстро привел меня в чувство. Я купил в ларьке по пути пачку сигарет, уселся на каменный бордюр у входа в метро и закурил.

* * *

Осталось только встретиться с родителями, отвезти их к Сандеру – и все, мой долг исполнен, – думал я, сидя в металлическом кресле аэропорта. С отправкой гроба на родину они, думаю, сами справятся. Я же волен уехать, вернуться в свой дом, туда, где вместо снега идет дождь, к девушке, с которой мне тепло. Но почему-то мне не хотелось уезжать. Я даже догадывался, почему.

Марина.

Я должен был… нет, ничего я не был должен. Я хотел быть с ней.

Уже тогда, когда я увидел ее в вестибюле гостиницы, я понял, что обратного пути для меня уже нет. Все остальное резко потеряло смысл, растворившись в сиянии воскресших из небытия чувств. Даже небо поменяло свой цвет. Из серого холодного камня, грозящего рухнуть и придавить своей тяжестью, оно превратилось в сверкающую серебристую сферу, внутри которой были я и она. В ее сиянии весь мир вокруг наполнялся красками, звуками и запахами; капли влаги на ветках деревьев сверкали драгоценными камнями. Я не мог выйти оттуда – я же так долго об этом мечтал. Всю жизнь я прожил ради этих волшебных моментов. И оно того стоило. Пусть я знаю, что все это продлится недолго – но за единственный вечер, проведенный с Мариной, я не колеблясь отдал бы весь свой миллион. Что такое гора зеленых бумажек по сравнению с сиянием целого мира?