Финеас Финн

– Ни слова.

– Тогда это должна сделать я. Но не теперь. Папа Римский был с нами так любезен! Жаль, что у нас на него нынче сердиты [14].

– Я должен идти, – поднялся с места ее муж. – Полагаю, мы увидимся за ужином.

– Вы будете у мистера Монка?

– Да, и он пригласил меня нарочно, чтобы я увидел, как Тернбулл обратит вас в своего сторонника. Будем только мы вчетвером. До встречи.

Мистер Кеннеди ушел, и Финеас остался наедине с леди Лорой. Наш герой безмолвствовал: ему не пришло в голову подготовиться к беседе, и он чувствовал себя неловко. Леди Лора несколько мгновений сидела молча, явно ожидая каких-нибудь слов от него, пока не поняла, что этого не случится.

– Не удивились ли вы нашей поспешности, когда получили мое письмо? – спросила она наконец.

– Немного. Вы сказали, что свадьба случится не сразу.

– Я никогда не думала, что он будет так нетерпелив. Но он, кажется, считает, что даже женитьба не оправдывает отсутствия в парламенте. Мой муж исполняет долг неукоснительно – всегда и во всем.

– Его поспешность меня не удивляет – лишь то, что вы согласились.

– Я говорила вам, что положусь на решение старших. Обратилась за советом к папаˊ, и он сказал, что так будет лучше. И вот: юристы были в отчаянии, модистки сбились с ног, но все устроилось.

– Кто был на свадьбе?

– Освальд не приезжал. Я знаю, вы хотите спросить об этом. Папаˊ сказал, что он может прийти, если захочет, но Освальд поставил условие: пусть его примут как сына. Однако отец был суров как никогда.

– Что он ответил?

– Не буду повторять всего. Сказал, Освальд не заслужил, чтобы к нему относились как к сыну. Отец очень расстроен, что у меня нет приданого, потому что Роберт так щедр. Они теперь еще дальше от примирения.

– Где же сейчас Чилтерн? – спросил Финеас.

– В Нортгемптоншире. Живет в гостинице, ездит оттуда на охоту. Говорит, что он там совершенно один, ни у кого не бывает, никого не зовет к себе, охотится пять-шесть дней в неделю, а по вечерам читает.

– Не худшая жизнь.

– Не худшая, если книги хороши. Но мне невыносима мысль, что он так одинок. А если уединение ему наскучит, то общество, которое он найдет, не принесет ему пользы. Вы охотитесь?

– О да, дома, в графстве Клэр. Все ирландцы охотятся.

– Ах, если бы вы поехали повидаться с ним! Он был бы так рад вашему визиту!

Финеас обдумал ее предложение, прежде чем ответить, – то же, что отвечал раньше.

– Я был бы не прочь, леди Лора, но у меня нет денег, чтобы охотиться в Англии.

– Увы, увы! – улыбнулась она. – Везде это препятствие!

– Быть может, в марте, дня на два.

– Не стоит, если вам это причинит неудобства, – промолвила леди Лора.

– Ну что вы. Мне было бы приятно, и я поеду, если смогу.

– Уверена, он дал бы вам лошадь. Других расходов у него теперь нет, и он держит полную конюшню – штук семь или восемь, полагаю. А теперь скажите мне, мистер Финн, когда вы собираетесь очаровать палату общин своим красноречием? Или, быть может, вы скорее намереваетесь ее устрашить?

Он ощутил, как заливается краской:

– О, в скором времени. Мне невыносима мысль, что я не делаю ничего интересного.

– Вам следует выступить, мистер Финн.

– Не уверен, но определенно думаю попробовать. С новым биллем о реформе поводов будет много. Вы, конечно, знаете, что мистер Майлдмэй собирается представить билль немедленно. Мистер Кеннеди, верно, обо всем вам рассказывает.

– Мне и папаˊ говорил. Я по-прежнему вижусь с ним почти каждый день. Вы должны навестить его – непременно.

Финеас обещал это сделать.

– Папаˊ теперь всегда один, и мне порой кажется, что было жестоко его покинуть. Полагаю, его страшит собственный дом, особенно ближе к лету: он боится столкнуться с Освальдом. Все это так огорчительно, мистер Финн.

– Почему ваш брат не женится? – спросил Финеас, ничего не зная о лорде Чилтерне и Вайолет Эффингем. – Если бы он удачно женился, ваш отец примирился бы с ним.

– О да, это верно.

– Так почему же?

Немного помолчав, леди Лора поведала ему суть истории:

– Он страстно влюблен, а та, кого он любит, дважды ему отказала.

– Это мисс Эффингем? – спросил Финеас, мгновенно угадав правду и вспомнив, о чем та говорила, когда они ехали верхом по лесу.

– Да, Вайолет Эффингем. Наш отец ее обожает – любит почти так же, как меня, и действительно принял бы как дочь. Он был бы счастлив видеть ее хозяйкой дома – здесь и в Солсби. Это разрешило бы все затруднения.

– Но ей не по сердцу лорд Чилтерн?

– Я убеждена, в глубине души она его любит, но боится. Сама она говорит, что девушке нужно быть осмотрительной. Вайолет весьма разумна, хоть и кажется легкомысленной.

Финеас был раздосадован услышанным, хоть и не чувствовал в сердце ничего, похожего на ревность. Но лорд Чилтерн – после известия о том, что тот влюблен в мисс Эффингем, – определенно стал нравиться ему меньше. Сам Финеас лишь восхищался девушкой и наслаждался ее обществом – не более, и все же ему неприятно было слышать, что на ней хочет жениться другой, и он почти досадовал на леди Лору за слова о том, что мисс Эффингем будто бы любит ее брата. Коли та дважды отказала лорду Чилтерну, так этого должно быть достаточно. Нет, Финеас не был ею увлечен. Он был по-прежнему безумно влюблен в леди Лору, о другом чувстве не могло быть и речи, тем не менее услышанное пришлось ему не по душе.

– Если она поступает разумно, – сказал он, отвечая на последние слова леди Лоры, – то вы едва ли можете ее винить.

– Я не виню, но думаю, что мой брат мог бы сделать ее счастливой.

Оставшись одна, леди Лора принялась размышлять о том, как Финеас Финн отвечал на ее замечания о мисс Эффингем. Он вовсе не умел скрывать своих чувств, и его всегда можно было читать как открытую книгу. «Неужели он к ней неравнодушен?» – спросила себя леди Лора. Она не задумалась ни о том, как различно положение и состояние Финеаса и Вайолет, ни о том, что Вайолет едва ли приняла бы любовь того, кто недавно был поклонником ее подруги. Но мысль о них вместе была ей неприятна по двум причинам: во‑первых, леди Лора очень хотела, чтобы Вайолет в конце концов вышла за ее брата, а во‑вторых, не могла радоваться тому, что Финеас способен полюбить другую женщину.

Прошу моих читателей не делать из последних слов ошибочных заключений. Не следует предполагать, будто леди Лора Кеннеди, недавно выйдя замуж, питала к влюбленному юноше запретную страсть. Да, она часто думала о Финеасе после свадьбы, но эти мысли никогда не принимали опасный оборот. Ей и в голову не приходило, будто чувства ее такой природы, что могли бы оскорбить ее супруга, а если бы пришло, она возненавидела бы саму себя. Леди Лора гордилась своей чистотой и своими нравственными устоями, а также тем, что, всегда владея собой, не подвергалась опасности разбиться о те рифы, которые стоили счастья столь многим женщинам. Да, это составляло ее гордость, за которую она нередко себя упрекала, но даже упрекая, была уверена, что неуязвима. Леди Лора отбросила мысль о любви, едва осознав, что Финеас относится к ней не по-дружески нежно, и приняла предложение мистера Кеннеди с уверенностью, что так будет лучше для нее самой и ее близких. Когда Финеас стоял с ней на вершине в Лохлинтере и говорил о надеждах, которые осмеливался лелеять, она наслаждалась тем, как романтично ее положение. И когда у подножия водопада он осмелился прижать ее к груди, она легко простила его, сказав себе, что это альфа и омега любовных переживаний в ее жизни. Леди Лора не считала нужным рассказывать о случившемся мистеру Кеннеди, но полагала, что, даже узнав, он едва ли рассердился бы. С тех пор она часто думала о Финеасе и его любви, говоря себе, что у нее тоже был поклонник; мужа она в этом качестве никогда не рассматривала. Эти мысли, однако, не страшили ее, как страшат мысли преступные. У нее было романтическое увлечение, оно было приятно, и оно прошло – так было нужно. Осталась сладость воспоминаний, которую она могла вкушать, даже зная, что все в прошлом. Теперь поклонник станет ее другом, а в особенности другом ее мужа, и они, а в особенности ее муж, позаботятся, чтобы он достиг в жизни успеха. Ей было очень приятно знать, что мужу он по нраву. А когда человек этот женится, его жена также станет ее подругой. Все это были рассуждения чистые и весьма отрадные. Теперь у нее в голове мелькнула мысль, что он и правда влюблен в другую, и ей это совсем не понравилось.

Но леди Лора не устрашилась и не осознала, в какой она опасности. В своих умозаключениях она не пошла дальше того, чтобы осудить мужское вероломство. Если ее подозрения верны и Финеас теперь любит Вайолет Эффингем, то как же мало стоят его чувства! Ей не пришло в голову, что и она теперь любила Роберта Кеннеди – или, быть может, не любила, что еще хуже. Она помнила, как прошедшей осенью этот молодой Феб, стоя с ней на холме, отвернулся, скрывая боль, когда узнал, что она помолвлена, но вот еще не кончилась зима, а он уже не таит, что его сердце принадлежит другой! Тут она принялась сопоставлять факты и считать, пока не убедилась, что Финеас даже не видел Вайолет Эффингем с тех пор, как побывал в Лохлинтере. Как лживы мужчины! Как лживы и как переменчивы!

«Чилтерн и Вайолет Эффингем! – говорил себе Финеас, уходя прочь с Гросвенор-плейс. – Неужели ее нужно принести в жертву – лишь потому, что она богата, и красива, и очаровательна, так что лорд Брентфорд даже готов простить сына, лишь бы заполучить такую невестку?» Финеасу тоже был по нраву лорд Чилтерн, и он видел – или воображал, что видел, – в нем хорошие задатки и надеялся на его исправление, рассчитывая, быть может, сыграть в этом свою роль. Но жертвовать – даже ради столь благой цели – Вайолет Эффингем? Она дважды отказала лорду Чилтерну, так что же ему еще нужно? Финеасу, однако, не приходило в голову, что любовь такой девушки, как Вайолет, могла бы составить его собственное счастье, ведь он по-прежнему был безнадежно влюблен в леди Лору Кеннеди.

Глава 18

Мистер Тернбулл

Был вечер среды, и палата общин не заседала; в семь часов Финеас стоял у дверей мистера Монка. Он прибыл первым и застал хозяина в столовой одного.

– Я за дворецкого, – сказал мистер Монк, держа в руках пару графинов и ставя их поближе к огню. – Но я уже закончил. Идемте наверх, чтобы должным образом принять двух великих людей.

– Простите: я, кажется, слишком рано.

– Ничуть. Семь часов – это семь часов. Я сам замешкался. Но не подумайте, бога ради, будто я стыжусь, что сам разливаю вино в своем доме! Помню, несколько лет назад лорд Палмерстон заявил на заседании комитета по заработной плате: мол, английскому министру не пристало, чтобы дверь в его доме открывала служанка [15]. Что ж. Я английский министр, но гостей у меня впустить некому, кроме единственной горничной, а вином я занимаюсь сам. Неужто я веду себя неподобающе? Не хотелось бы подрывать конституционные устои.

– Быть может, если вы скоро уйдете в отставку и никто не последует вашему примеру, катастрофы удастся избежать.

– От души надеюсь на это, ведь я люблю британскую конституцию, и мне по душе почтение, которое питают к членам кабинета. Тернбулл, который вот-вот придет, все это ненавидит, но он богатый человек и в его доме больше ливрейных лакеев, чем когда-либо было у лорда Палмерстона.

– Он ведь по-прежнему занимается делами?

– О да, и имеет в год тридцать тысяч дохода. Вот и он. Как поживаете, Тернбулл? Мы тут говорили о моей служанке. Надеюсь, она не оскорбила ваш взор, когда открывала дверь.

– Отнюдь. На вид весьма порядочная девица, – ответил мистер Тернбулл, который славился пламенными речами больше, чем чувством юмора.

– Порядочней не сыщешь во всем Лондоне, – заметил мистер Монк, – но Финну кажется, будто мне полагается ливрейный лакей.

– Мне это совершенно безразлично, – сказал мистер Тернбулл. – Никогда не думаю о таких вещах.

– Как и я, – согласился мистер Монк.

Тут доложили о приходе лэрда Лохлинтера, и все спустились к ужину.

Мистер Тернбулл был недурным собой, крепким мужчиной лет шестидесяти, с длинными седыми волосами и красным лицом, с жестким взглядом, носом правильной формы и полными губами. Почти шести футов росту, он держался очень прямо и был неизменно, по крайней мере в парламенте и на званых ужинах, одет в черный фрак, черные брюки и черный шелковый жилет; как он одевался в собственном доме в Стейлибридже, могли судить лишь немногие из его лондонских знакомцев. В чертах мистера Тернбулла не было ничего, что указывало бы на особые таланты. Никто не счел бы его глупцом, но в глазах его не было искры гения и в линиях рта не угадывалось игры мысли или воображения, как бывает у людей, достигших величия. Впрочем, величия мистер Тернбулл, несомненно, достиг – и не в последнюю очередь благодаря своему уму. Он был одним из самых популярных, если не самым популярным политиком в стране. Бедняки верили ему, считая своим самым искренним заступником, остальные верили в его силы, считая, что он непременно добьется своего. В палате общин к нему прислушивались, а репортеры отзывались о нем благосклонно. Стоило мистеру Тернбуллу открыть рот на любом публичном обеде или ином мероприятии, и он мог быть уверен, что его слова прочитают тысячи людей. Многочисленная аудитория необходима для хорошего выступления, и это преимущество всегда было на стороне мистера Тернбулла. Тем не менее его нельзя было назвать выдающимся оратором. Он обладал мощным голосом, твердыми и, я бы сказал, смелыми убеждениями, абсолютной уверенностью в себе, почти неограниченной выносливостью, кипучим честолюбием и в придачу к этому весьма умеренной щепетильностью и толстой – в моральном смысле – кожей. Слова не причиняли ему боли, нападки не ранили, насмешки не задевали. Нигде у него не было ахиллесовой пяты; просыпаясь каждое утро, мистер Тернбулл, вероятно, осознавал себя totus teres atque rotundus – круглым и гладким [16]. В политике он был выраженным радикалом, как и мистер Монк, но последний по утрам, без сомнения, ощущал нечто совершенно противоположное. В дебатах мистер Монк был куда более пылким, чем мистер Тернбулл, но всегда сомневался в себе, и более всего как раз тогда, когда наиболее яростно и убедительно доказывал свою точку зрения. Именно внутренняя неуверенность подталкивала мистера Монка смеяться над тем, что у него, английского министра, нет прислуги внушительнее, чем горничная.

Итак, мистер Тернбулл был записным радикалом и пользовался известностью в этом качестве. Не думаю, что ему когда-либо предлагали высокий государственный пост, но об этом говорилось достаточно, по крайней мере на его собственный взгляд, чтобы он считал нужным открещиваться во всеуслышание.

– Я служу народу, – заявлял он, – и при всем уважении к слугам Короны считаю свое звание выше.

За эти слова его сильно критиковали, и мистер Майлдмэй, действующий премьер-министр, осведомился, отрицает ли мистер Тернбулл, что так называемые слуги Короны служат народу преданнее и усерднее всех. Палата общин и пресса поддержали премьера. Мистер Тернбулл, однако, ничуть не смутился. Позднее, объявив перед несколькими тысячами человек в Манчестере, что первейший друг и слуга народа – именно он и никто иной, и услышав в ответ овации, он был вполне удовлетворен и счел, что победа осталась за ним. Прогрессивная избирательная реформа, ведущая в недалеком будущем к праву голоса для всего мужского населения, равные избирательные округа, тайное голосование, права арендаторов в Англии и Ирландии, сокращение постоянной армии до полного отказа от нее, абсолютное пренебрежение европейской политической жизнью и почти исступленное восхищение американской, свободная торговля всем, кроме солода [17], а также полное отделение церкви от государства – таковы были основные политические воззрения мистера Тернбулла. Подозреваю, что с тех пор, как он научился говорить гладко и громко, чтобы его слышала вся палата общин, дело жизни более не представляло для него значительного труда. Ничего не создавая, он всегда мог отделаться общими фразами; не неся никакой ответственности, мог пренебречь подробностями и даже важными фактами. Он ставил себе задачей обличать пороки, но это, быть может, наилегчайшая задача на свете, стоит лишь завоевать аудиторию. Мистер Тернбулл брался валить лес – с тем, чтобы землю дальше возделывали другие. Мистер Монк как-то поведал Финеасу Финну, что оппозиции простительны ошибки, и в этом ее преимущество. Мистер Тернбулл, несомненно, наслаждался этим преимуществом в полной мере, хотя скорее согласился бы молчать целый месяц, чем признал бы это открыто. В целом он, несомненно, был прав, отказываясь от амбиций занять государственную должность, хотя некоторая сдержанность в разговорах об этом не повредила бы.

Беседа за ужином, хоть и касалась политики, была не слишком занимательна, пока им прислуживала горничная. Но стоило ей закрыть за собой дверь, как все постепенно оживились и началась захватывающая словесная дуэль между двумя завзятыми радикалами, из которых один присоединился к действующей власти, другой же оставался в стороне. Мистер Кеннеди почти не раскрывал рта, и Финеас был так же молчалив. Он пришел, чтобы слушать и, пока для его развлечения палили столь мощные орудия, был готов внимать им без звука.

– Полагаю, мистер Майлдмэй делает большой шаг вперед, – сказал мистер Тернбулл, и мистер Монк согласился. – Я не верил, что он на такое способен. Эффекта, конечно, не хватит и на год, но для него и этого много. Мы видим, как далеко может пойти человек, если подталкивать его достаточно настойчиво. В конечном счете неважно, кто министр.

– Я всегда это утверждал, – произнес мистер Монк.

– Да, совсем не важно. Для нас не имеет значения, будет это лорд де Террьер, мистер Майлдмэй, мистер Грешем, или даже вы – если пожелаете возглавить правительство.

– Подобных амбиций у меня нет, Тернбулл.

– Неужели? Если бы я взялся играть в эту игру, то захотел бы обойти всех. Я решил бы, что если я и могу принести пользу в правительстве, так только став премьер-министром.

– И вы не усомнились бы, что годитесь для такой должности?

– Я сомневаюсь, что гожусь для любой министерской должности, – сказал мистер Тернбулл.

– Вы говорите сейчас в другом смысле, – заметил мистер Кеннеди.

– Во всех смыслах, – ответил мистер Тернбулл, поднимаясь на ноги и подставляя спину огню. – Конечно, я не сумел бы учтиво говорить с людьми, которые приходили бы, мечтая меня надуть. Или управляться с депутатами, которые рыщут вокруг в поисках должностей. Или отвечать на вопросы каждого встречного и поперечного – так, чтоб ничего при этом не сказать.

– Отчего ж не отвечать, как следует? – спросил мистер Кеннеди.

Мистер Тернбулл, однако, был настолько увлечен своей речью, что не расслышал – во всяком случае, как будто не обратил никакого внимания – и продолжил:

– И уж конечно, я не сумел бы поддерживать видимость доверия между совершенно бессильным государством и всесильным народом. Я лучше всех понимаю, что совсем не гожусь для такой работы, мистер Монк. Но если бы я все-таки взялся за нее, то хотел бы вести, а не быть ведомым. Скажите нам честно, чего стоят ваши убеждения в кабинете мистера Майлдмэя?

– На этот вопрос едва ли можно ответить самому, – запротестовал мистер Монк.

– На этот вопрос ответить необходимо, хотя бы в отношении самого себя, если собираешься быть в правительстве, – заявил мистер Тернбулл с некоторой запальчивостью.

– Почему вы полагаете, что я этим пренебрег? – спросил мистер Монк.

– Потому что никак не могу соединить в голове ваши воззрения, которые мне известны, и действия ваших коллег.

– Не стану оценивать, чего стоят мои убеждения в кабинете мистера Майлдмэя. Быть может, меньше, чем стул, на котором я сижу. Но готов поведать вам, с какими ожиданиями согласился занять это место, и вы можете судить, чего они стоят. Я считал, что смогу внести свою лепту в реформы – сделать так, чтобы они продвинулись чуть дальше. Когда меня попросили присоединиться к мистеру Майлдмэю и мистеру Грешему, я счел, что само это предложение свидетельствует о развитии либерализма, и если я его отвергну, то откажусь участвовать в полезном деле.

– Вы все равно могли бы поддерживать их в достойных начинаниях, – возразил мистер Тернбулл.

– Да, но я едва ли мог способствовать тому, чтобы достойные начинания возникали – во всяком случае, сейчас у меня таких возможностей больше. Я много думал и считаю, что мое решение было правильным.

– Уверен в этом, – согласился мистер Кеннеди.

– Нет более достойной цели, чем место в правительстве, – сказал Финеас.

– Вынужден поспорить с вами, – повернулся к нему мистер Тернбулл. – Да, высокие министерские посты почетны.

– Благодарю и на том, – вставил мистер Монк.

Но его собеседник пропустил это замечание мимо ушей:

– Что до джентльменов на должностях более низких, которые пекутся не об интересах избирателей, а о том, чтобы угадывать желания начальства на Даунинг-стрит, к ним я почтения не чувствую.

– Невозможно начать сразу с вершины, – возразил Финеас.

– Наш дорогой мистер Монк начал как раз с того, что вы называете вершиной, – парировал мистер Тернбулл. – Впрочем, не стану утверждать, будто в его случае должность стала ступенькой вверх. Быть независимым представителем торгового избирательного округа с большим населением – по мне, так для англичанина ничего не может быть почетнее.

– Но почему именно торгового, мистер Тернбулл? – спросил мистер Кеннеди.

– Потому, что торговые округа выбирают депутатов, как сочтут нужным, а на графства и местечки влияют тамошние аристократы.

– Однако же в Шотландии из всех графств лишь полдюжины избрали консерваторов, – заметил мистер Кеннеди.

– К чести Шотландии, – откликнулся мистер Тернбулл.

Мистер Кеннеди ушел первым, мистер Тернбулл – вскоре после него. Финеас хотел было откланяться тоже, но по просьбе хозяина задержался, чтобы раскурить сигару.

– Тернбулл – прекрасный человек, – проговорил мистер Монк.

– Не слишком ли он подавляет?

– Его промах не в этом, а в том, что он забывает о разнице между общественной и частной жизнью. В палате общин такому, как он, пристало говорить с непоколебимой уверенностью. Он всегда обращается не только лишь к парламенту, но ко всей стране, а страна не станет верить тому, кто сам в себе сомневается. Но он забывает, что не всегда говорит со всей страной. Хотел бы я знать, как живется миссис Тернбулл и их отпрыскам?

Финеас по пути домой заключил, что миссис Тернбулл и Тернбуллам-младшим живется непросто.

Глава 19

Лорд Чилтерн и его конь Костолом

Все знали: что бы ни содержал закон об избирательном праве, предлагаемый мистером Майлдмэем, в нем не будет положения о тайном голосовании, и потому сторонники идеи, составлявшие сильную фракцию в палате общин и весьма многочисленные за ее пределами, приняли решение выдвинуть отдельный законопроект в преддверии основного. Инициатива, вероятно, принадлежала самому мистеру Майлдмэю: таким образом, если предложение будет отклонено – в чем он не сомневался, – ему в этом отношении не придется больше иметь дело с оппозицией внутри собственной партии. Ожидалось, что прения продлятся не более одного вечера, и Финеас решил воспользоваться этим поводом, чтобы выступить со своей первой речью. Он был твердо убежден, что тайное голосование не несет в себе ничего хорошего, и надеялся высечь из этой убежденности искры того огня, что, бывало, горел в нем так ярко во время дебатов в дискуссионных клубах. Но в назначенный день еще за завтраком сердце его начало трепетать при мысли, что ему придется говорить перед аудиторией, настроенной столь критически.

Он знал, что в течение дня лучше будет отвлечься от размышлений о предмете, и потому постарался провести время с людьми, которые заведомо не станут говорить с ним о тайном голосовании. Утром он навестил мистера Лоу и беседовал с ним почти час, ни словом не обмолвившись, что собирается в тот же день выступать в парламенте. Затем нанес еще несколько визитов и около трех явился на Портман-сквер, надеясь застать лорда Чилтерна. Наступил уже конец февраля; Финеас часто виделся с леди Лорой, но не с ее братом, однако от нее узнал, что тот был вынужден приехать в Лондон из-за морозов. Швейцар лорда Брентфорда сказал, что лорд Чилтерн дома, а проходя через переднюю, наш герой столкнулся со старым графом. Финеасу пришлось объяснить, зачем он пришел.

– Лорд Чилтерн здесь? – спросил граф, обращаясь к слуге.

– Да, милорд. Его милость прибыли вчера вечером.

– Вы, верно, найдете его наверху. Я и знать не хочу, что он делает, – бросил лорд Брентфорд, будто негодуя, что кто-то пришел в этот дом навестить его сына, и резко отвернулся. Впрочем, не дойдя до парадной двери, он, видимо, передумал. – А кстати, Финн, какого перевеса нам ждать нынче вечером?