Барсетширские хроники: Смотритель. Барчестерские башни

Та, впрочем, была тверда и очень красноречиво изложила свой взгляд: она находит унизительным просить на иных условиях, кроме названных. Возможно, Мэри сочтет ее гордячкой, но у нее есть принципы, и она не поступится самоуважением.

– Но я уверена, что ты его любишь – ведь правда? – уговаривала Мэри. – И я знаю, что он любит тебя без памяти.

Элинор собиралась произнести новую речь, но на глаза ее навернулись слезы, и она, притворившись, будто хочет высморкаться, отошла к окну. Здесь она вновь воззвала к своему внутреннему мужеству и, немного укрепив дух, проговорила наставительно:

– Мэри, это все глупости.

– Но ты же его любишь, – не отставала Мэри, которая вслед за подругой прошла к окну и теперь говорила, обвив руками ее талию. – Ты любишь его всем сердцем, я знаю, и не смей отпираться.

– Я… – начала Элинор и резко повернулась, чтобы отвергнуть обвинение, однако ложь застряла у нее в горле и не осквернила уст.

Она не могла отрицать, что любит Джона Болда, поэтому в слезах упала подруге на грудь и, рыдая, объявила, что любовь тут ни при чем и ничего не меняет, потом тысячу раз назвала Мэри жестокой и потребовала от нее сто раз поклясться в молчании, а под конец провозгласила, что девушка, которая выдаст тайну подружкиной любви хоть кому-нибудь, пусть даже родному брату, такая же вероломная предательница, как солдат, открывший ворота неприятелю. Покуда они все это обсуждали, вернулся Джон Болд, не оставив Элинор времени на раздумья: она должна была либо действовать прямо сейчас, либо отказаться от своего замысла. Как только хлопнула входная дверь, Элинор укрылась в спальне подруги; там она смыла слезы и решила, что осуществит задуманное.

– Скажи ему, что я здесь и сейчас приду. Только помни, Мэри, что бы ни случилось, не оставляй нас наедине.

Итак, Мэри, вернувшись в гостиную, довольно унылым тоном объявила брату, что мисс Хардинг в соседней комнате и скоро придет с ним поговорить.

Элинор, безусловно, думала об отце больше, чем о себе, когда перед зеркалом поправляла волосы и убирала с лица следы печали, однако я бы погрешил против истины, уверяя, будто ей было безразлично, в каком виде предстать перед возлюбленным; иначе зачем бы она так упорно воевала с непослушным локоном, не желавшим ложиться ровно, и так тщательно разглаживала смявшиеся ленты? Зачем бы смачивала глаза холодной водой, пряча красноту, и покусывала прелестные губки, чтобы вернуть им алость? Конечно, Элинор хотела выглядеть как можно лучше, ведь она была всего лишь смертным ангелом; но даже будь она бессмертной и впорхни в гостиную на херувимских крылах, ее намерение спасти отца ценою собственного счастья не было бы более искренним.

Джон Болд не видел Элинор с тех пор, как она в гневе ушла от него после встречи у собора. Все это время он готовил иск против ее отца, и небезуспешно. Болд часто думал о ней и прокручивал в голове сотню разных планов, как доказать неизменность своей любви. Он напишет Элинор письмо с просьбой не думать о нем хуже из-за того, что он исполняет свой долг. Он напишет мистеру Хардингу, объяснит свои взгляды и смело попросит отдать за него Элинор, убеждая, что возникшая между ними неловкость не помеха для старой дружбы и более тесных родственных связей. Он бросится перед возлюбленной на колени. Он будет ждать и женится на дочери после того, как отец лишится дохода и дома. Он прекратит тяжбу и уедет в Австралию (с Элинор, разумеется), предоставив «Юпитеру» и мистеру Финни довершить дело без него. Иногда он просыпался в лихорадочном беспокойстве и готов был застрелиться, чтобы разом покончить со всеми заботами; впрочем, это обычно происходило наутро после буйного ужина в обществе Тома Тауэрса.

Как прекрасна была Элинор, когда она медленно вступила в гостиную! Не напрасны были маленькие ухищрения перед зеркалом! Хотя старшая сестра, жена архидьякона, небрежно отзывалась о ее чарах, Элинор пленяла каждого, кто умеет правильно смотреть. Есть холодная красота мраморных статуй; точеные, идеальные в пропорциях и безупречные в каждой линии, неизменные, если только болезнь или годы не наложат на них свой отпечаток, эти лица равно восхищают ближних и дальних. Однако Элинор была не такой; она не останавливала взгляд ни перламутровой белизной кожи, ни киноварным румянцем, не обладала той величавой пышностью, что вызывает восторги в первый миг и разочарование во второй. Вы могли пройти мимо Элинор Хардинг на улице и не обратить на нее внимания, однако, проведя с ней вечер, непременно влюбились бы.

Никогда еще она не казалась Болду таким совершенством, как в эти минуты. Ее лицо, пусть и серьезное, было одушевлено чувством, темные глаза взволнованно блестели, рука, протянутая ему, дрожала, и, обращаясь к возлюбленному, Элинор еле сумела выговорить его имя. Как хотелось Болду плыть сейчас с нею в Австралию, прочь от всех, и навсегда забыть о злополучной тяжбе!

Он заговорил, осведомился о здоровье Элинор, сказал что-то про бестолковость Лондона и про то, что в Барчестере куда лучше, объявил, что погода очень жаркая, и, наконец, спросил про мистера Хардинга.

– Папа не вполне здоров, – ответила Элинор.

Лицо мистера Болда приняло то бессмысленно озабоченное выражение, которое люди напускают в подобных случаях. Он сказал, что ему очень, очень жаль, и выразил надежду, что болезнь не опасна.

– Я хотела поговорить с вами об отце, мистер Болд. Собственно, за этим я сюда и пришла. Папе плохо, очень плохо из-за истории с богадельней. Вы бы пожалели его, мистер Болд, если бы видели, как он несчастен.

– О, мисс Хардинг!

– Вы бы и впрямь его пожалели… всякий бы его пожалел, но друг, а тем паче старинный друг, как вы, – особенно. Он совершенно переменился: веселый нрав, добродушие, теплый ласковый голос – ничего этого больше нет. Вы бы не узнали его, мистер Болд, если бы увидели, и… и… если так будет продолжаться, он умрет!

Тут Элинор поднесла к глазам платок, и ее слушатели тоже, но она собралась с духом и продолжила:

– Его сердце разобьется, и он умрет. Я уверена, мистер Болд, что не вы написали те жестокие слова в газете.

Мистер Болд с жаром подтвердил, что не он, однако сердце у него оборвалось при мысли о тесном союзе с Томом Тауэрсом.

– Я уверена, что не вы, и папа даже на минуту так не подумал, вы бы не позволили себе такой жестокости… но статья чуть его не убила. Папе невыносимо, что о нем так говорят, что все прочтут о нем такое… его назвали жадным, бесчестным, сказали, что он грабит стариков и берет деньги богадельни, ничего за них не делая.

– Я никогда такого не говорил, мисс Хардинг. Я…

– Да, – перебила Элинор, чье красноречие теперь лилось потоком. – Да, я уверена, вы не говорили, но говорили другие, и, если такое будут писать и дальше, это убьет папу. О, мистер Болд, если бы вы знали, в каком он состоянии! А ведь папу мало заботят деньги.

Оба слушателя, брат и сестра, горячо согласились с последним утверждением и сказали, что в жизни не встречали человека, более чуждого сребролюбию.

– Спасибо, что ты так говоришь, Мэри, и вам тоже спасибо, мистер Болд. Мне невыносимо, когда о папе говорят плохо. Он бы сам ушел из богадельни, но не может. Архидьякон говорит, это было бы трусостью, предательством по отношению к другим священникам, ударом по церкви. Что бы ни случилось, папа так не поступит. Он бы завтра же отказался от должности, от дома и дохода, если бы архидьякон… – Элинор хотела сказать «ему позволил», но вовремя остановилась, чтобы не уронить достоинство отца; горестно вздохнув, она добавила: – Как бы мне этого хотелось!

– Никто, знающий мистера Хардинга лично, и на мгновение его не обвинит, – сказал Болд.

– Но страдает он, – ответила Элинор. – За что его наказывают? Что он совершил плохого? Чем заслужил такие гонения? Он за всю жизнь ничего не сделал дурного, никому не сказал резкого слова. – И тут она зарыдала так, что не могла больше говорить.

Болд в пятый или шестой раз повторил, что ни он, ни его друзья не винят мистера Хардинга лично.

– Тогда за что его преследуют? – сквозь слезы выговорила Элинор, позабыв, что собиралась уничиженно молить. – Почему его выбрали для насмешек и оскорблений? За что его так мучают? О мистер Болд! – И она повернулась к нему, как если бы собиралась перейти к следующей части плана, то есть упасть на колени. – О мистер Болд! Зачем вы все это начали? Вы, которого мы все так… так… ценили!

Сказать по правде, реформатора уже постигла кара, ибо его положение было незавидным: ему нечем было ответить, кроме как банальностями про долг перед обществом, которые нет смысла тут повторять, и очередными хвалами в адрес мистера Хардинга. Если бы просителем был джентльмен, Джон Болд мог бы отказаться говорить с ним на эту тему, но не мог же он сказать что-нибудь подобное красивой девушке, дочери человека, которого обидел, той, кого любил больше жизни!

Элинор тем временем взяла себя в руки и воззвала к нему со всей страстью:

– Мистер Болд, я пришла умолять вас: откажитесь от иска!

Болд вскочил, и лицо его приняло смятенное выражение.

– Умолять вас: откажитесь от иска, пощадите моего отца, пощадите его жизнь или рассудок, ибо, если это не прекратится, он утратит либо то, либо другое. Я понимаю, как многого прошу и как мало у меня прав просить хоть о чем-нибудь, но я думаю, вы мне не откажете ради отца. Мистер Болд, молю, молю, сделайте это для нас, не доводите до отчаяния человека, который так вас любит!

На колени она все-таки не бросилась, но последовала за Болдом, когда тот отошел от стула, и нежными ручками умоляюще взяла его за локоть. О! Каким бесценным было бы это прикосновение в другую минуту! Но сейчас он был ошеломлен, растерян, в отчаянии. Что ответить прекрасной просительнице, как объяснить, что дело, вероятно, уже не в его власти, что он бессилен остановить бурю, которую сам поднял?

– Джон, уж конечно, конечно, ты не можешь ей отказать, – проговорила сестра.

– Я отдал бы ей мою душу, – ответил брат, – если бы это помогло.

– О мистер Болд, – сказала Элинор, – не говорите так. Я ничего не прошу для себя, а то, что я прошу для отца, не нанесет вам никакого урона.

– Я отдал бы ей мою душу, если бы это помогло, – повторил Болд, по-прежнему обращаясь к сестре. – Все, что у меня есть, – ее, если она согласится принять: мой дом, мое сердце, мое все. Все мои надежды сосредоточены в ней, ее улыбки мне милее солнца, а когда я вижу ее несчастной, как сейчас, каждый нерв во мне отзывается болью. Никто в мире не может любить сильнее меня.

– Нет, нет, нет! – воскликнула Элинор. – Между нами не может быть разговоров о любви. Защитите ли вы моего отца от зла, которое ему причинили?

– О Элинор, я сделаю что угодно! Позвольте сказать, как я вас люблю!

– Нет, нет, нет! – почти закричала она. – Это неблагородно с вашей стороны, мистер Болд! Прошу, прошу, прошу, дайте моему отцу тихо умереть в тихом доме! – И, схватив Болда за руку и за локоть, Элинор вслед за ним пошла через комнату к двери, с истерической страстью повторяя свою просьбу. – Я не отстану от вас, пока не пообещаете. Я буду цепляться за вас на улице, встану перед вами на колени у всех на глазах. Вы должны мне пообещать, должны, должны…

– Поговори с нею, Джон, ответь ей, – сказала Мэри, ошеломленная бурной выходкой Элинор. – Ты же не такой жестокий, чтобы ей отказать.

– Обещайте мне, обещайте, – твердила Элинор. – Скажите, что папе ничего не грозит. Довольно будет одного слова. Я знаю вашу честность – одно ваше слово, и я вас отпущу.

Она по-прежнему держалась за него и с волнением заглядывала ему в лицо; волосы у нее растрепались, глаза были красны от слез. Она уже не заботилась, как выглядит, но в глазах Болда была прекрасна, как никогда. Мощь ее красоты пронзала его до самого сердца; он едва верил, что она – та, кого он дерзнул полюбить.

– Обещайте мне, – повторила она. – Я не отпущу вас, пока не пообещаете.

– Обещаю, – сказал он наконец. – Все, что в моих силах, я сделаю.

– Да благословит вас Господь отныне и вовеки! – проговорила Элинор и, упав на колени, уткнулась лицом в юбку Мэри. Она уже не могла сдержать рыданий и плакала, как дитя; ей хватило твердости осуществить задуманное, но теперь силы ушли, оставив ее в полном изнеможении.

Через некоторое время она немного успокоилась и встала, чтобы идти, но Болд настоял, что должен объяснить, насколько в его власти остановить судебное преследование мистера Хардинга. Заговори он о чем другом, Элинор бы ускользнула, но этого она не выслушать не могла, и тут ее положение сделалось опасным. Покуда она играла активную роль, покуда цеплялась за Болда как просительница, ей было легко отвергать его нежные слова и любовные уверения. Но теперь, когда он сдался и участливо говорил о благополучии ее отца, у Элинор не осталось причин его отталкивать. Тогда Мэри ей помогала, теперь полностью перешла на сторону брата. Говорила Мэри мало, но каждое слово было рассчитанным смертельным ударом.

Для начала она подвинулась, освобождая брату место на диване между собою и Элинор; диван был достаточно широк для троих, так что Элинор не могла возмутиться; не могла она и выказать подозрения, пересев в кресло. А затем Мэри повела речь так, будто они трое связаны некими узами, желают одного и отныне будут действовать сообща. Против этого Элинор тоже не могла возразить, не могла сказать: «Мэри, мы с мистером Болдом друг другу чужие и между нами никогда не будет ничего общего!»

Он объяснил, что начал тяжбу против богадельни в одиночку, но теперь вопросом заинтересовались и другие люди, в том числе куда более влиятельные; впрочем, юристы обращаются за указаниями именно к нему, и, что существеннее, он оплачивает счета. Болд пообещал, что немедленно известит их о своем решении отозвать иск, и добавил, что, вполне вероятно, с его устранением все активные действия прекратятся, но нельзя исключить, что ежедневный «Юпитер» еще раз-другой походя упомянет богадельню. Впрочем, он, Болд, употребит все свое влияние, чтобы самого мистера Хардинга больше не затрагивали. Он даже пообещал съездить сегодня к архидьякону Грантли и сообщить, что отзывает иск, и ради этого отложить возвращение в Лондон.

Все это было чрезвычайно мило, и Элинор невольно чувствовала некоторое торжество при мысли, что добилась цели. Однако за ней числился должок: она еще не сыграла роль Ифигении. Боги услышали ее молитву, даровали просимое – как теперь лишить их обещанной жертвы? Обмануть небожителей было не в характере Элинор, поэтому она высидела, сколько требовали приличия, и встала, чтобы взять шляпку.

– Вы так быстро уходите? – спросил Болд, который лишь полчаса назад мечтал, чтобы Элинор была в Барчестере, а он – в Лондоне.

– О да! Я так вам обязана, и папа тоже будет очень признателен. – (Элинор не вполне верно оценивала чувства отца.) – Конечно, я должна все ему сообщить, и я скажу, что вы поедете к архидьякону.

– Но можно ли мне сказать несколько слов о себе? – спросил Болд.

– Я принесу твою шляпку, Элинор, – быстро проговорила Мэри и двинулась прочь из комнаты.

– Мэри, Мэри! – воскликнула Элинор, вскакивая и хватая ее за платье. – Не уходи, я сама возьму шляпку.

Однако Мэри, предательница, встала в дверях и не дала ей отступить. Бедная Ифигения!

И Джон Болд потоком страстных слов излил свои чувства, мешая, как все мужчины, толику правдивых уверений с множеством лживых, а Элинор с прежней пылкостью твердила «нет, нет, нет». Увы, эти слова, лишь полчаса назад столь действенные, утратили силу. Вся ее пылкость встречала немедленный отпор, на каждое «нет, нет, нет» следовало возражение, выбивающее почву у нее из-под ног. Болд желал знать, будет ли ее отец против, испытывает ли она к нему антипатию (антипатию! да при этих словах бедняжка едва не кинулась ему в объятия), предпочитает ли кого-нибудь другого («нет, конечно нет!»), считает ли, что для нее невозможно его полюбить (такого Элинор сказать не могла), и наконец все ее оборонительные валы были уничтожены, вся девичья фортификация сметена, и она капитулировала или, вернее, с воинскими почестями была выведена из крепости – побежденная, зримо и осязаемо побежденная, но не униженная до необходимости признать свое поражение.

Так что алтарь на берегу современной Авлиды не обагрился жертвенной кровью.

Глава XII. Мистер Болд посещает Пламстед

Сбылись ли недоброжелательные пророчества дам, сделанные в начале прошлой главы, или в частностях дамы все же ошиблись, судить не мне. Так или иначе, Элинор пребывала в некотором смятении. Да, она одержала неоспоримую победу и уж точно не чувствовала себя несчастной, но и торжества не испытывала. Дальше все должно было пойти гладко. Элинор не была привержена к Лидиной школе любовных романов: она не отвергла бы поклонника из-за того, что тот вошел в парадные двери под именем Абсолюта, а не умыкнул ее в окошко под именем Беверлея, – и все равно в какой-то мере ощущала себя обманутой и думала о Мэри Болд без сестринского снисхождения. «Я считала, что могу на Мэри положиться, – вновь и вновь повторяла Элинор про себя. – Как она посмела меня не выпустить, когда я хотела уйти!» Впрочем, ясно было, что игра проиграна и ей ничего не остается, кроме как добавить к приготовленным для отца новостям еще одну: с сегодняшнего дня Джон Болд – ее жених.

Мы же пока оставим ее и вместе с Джоном Болдом отправимся в Пламстед, пообещав лишь, что для Элинор все пойдет не так гладко, как она в своей доброте рассчитывала. Два гонца только что прибыли: один к ее отцу, другой к архидьякону, и оба не способствовали мирному разрешению событий, о котором мечтала Элинор. Первым гонцом был свежий номер «Юпитера», вторым – очередное заключение сэра Абрахама Инцидента.

Джон Болд сел на лошадь и поехал в Пламстед; не резвым галопом, как тот, кому по сердцу цель поездки, а медленно, задумчиво и в некотором страхе перед предстоящей беседой. Снова и снова он вызывал в уме недавнюю сцену, поддерживая дух воспоминаниями о молчании – знаке согласия и мыслями, что любит и любим. Однако и это чувство не было лишено тени раскаяния. Разве он не выказал детскую слабость, отказавшись от выношенного плана из-за девичьих слез? Как теперь говорить с адвокатом? Как бросить дело, публично связанное с его именем? Что, о, что сказать Тому Тауэрсу? Размышляя на эти мучительные темы, он добрался до ворот, за которыми начинались архидьяконские угодья, и впервые пересек границу священной обители.

Когда Болд подъехал к дому, все дети доктора были на лужайке возле дороги. Они громко спорили о чем-то, по всей видимости жизненно для Пламстеда важном; мальчишеские голоса были слышны от самых ворот.

Флоринда и Гризельда при виде семейного недруга убежали в дом и, перепуганные, бросились в объятия матери. Не им, нежным побегам, было справедливо негодовать или, как членам церкви воинствующей, облачаться в доспех против ее врага. Однако мальчики героически остались и храбро спросили пришлеца, что ему надобно.

– Вы кого-нибудь хотите видеть, сэр? – с вызовом осведомился Генри; его враждебный тон явственно подразумевал, что никто здесь гостя видеть не хочет. Слова свои он сопроводил взмахом лейки, которую держал за носик, готовый размозжить противнику голову.

– Генри, – медленно, с расстановкой проговорил Чарльз Джеймс, – мистер Болд не приехал бы, если бы не хотел кого-либо видеть. А если у мистера Болда есть законные основания желать встречи с кем-нибудь в доме, он, безусловно, имеет право войти.

Однако Сэмюель выбежал вперед и предложил свои услуги:

– Ах, мистер Болд, я уверен, папенька будет очень вам рад, вы же наверняка к папеньке. Подержать вам повод? Ах, какая хорошенькая лошадка! – И он, повернувшись к братьям, состроил рожицу. – Папенька сегодня получил такие замечательные новости о доброй старой богадельне. Вам будет приятно их услышать, ведь вы так дружны с дедушкой Хардингом и так любите тетю Нелли!

– Привет, ребята, – сказал мистер Болд. – Я приехал узнать, дома ли ваш отец.

– «Ребята»! – повторил Генри. Он резко повернулся и адресовался к брату, но так, чтобы слышал и Болд. – Если мы ребята, то как он называет себя?

Чарльз Джеймс не снизошел до ответа, только приподнял шляпу и оставил гостя на попечение младшего из братьев.

Сэмюель до самого прихода слуги держал лошадь под уздцы, похлопывал ее и называл ласковыми именами, но едва Болд скрылся в дверях, сунул ей под хвост прутик в надежде, что она станет брыкаться.

Церковный реформатор вскоре оказался тет-а-тет с архидьяконом в том самом кабинете, святая святых Пламстедского ректората, где мы уже бывали раньше. Входя, он услышал щелчок патентованного замка, но не удивился: достойный пастырь, без сомнения, прятал от мирских глаз свою последнюю проповедь, плод долгих ученых трудов, ибо архидьякон, хотя проповедовал редко, славился своими проповедями. Болду подумалось, что именно таков должен быть кабинет видного духовного лица: все стены были заставлены богословскими сочинениями, над каждым шкафом золотыми буковками значились имена выдающихся церковных писателей, чьи творения стояли ниже, начиная с ранних Отцов Церкви в хронологическом порядке и кончая новейшим памфлетом против рукоположения доктора Хампдена в епископа, а сами шкафы венчались бюстами величайших из великих: Иоанна Златоуста, святого Августина, Томаса Бекета, кардинала Вулси, архиепископа Лода и доктора Филпоттса.

Здесь было все, что делает труды приятными и приносит отдохновение уму: кресла, чтобы расслабить утомленные члены, письменные столы и конторки, чтобы читать или писать сидя или стоя, лампы и свечи, расставленные так, чтобы освещать каждый излюбленный рабочий уголок, кипы газет, чтобы развеяться в редкие минуты досуга. В окно открывался вид на зеленую аллею, ведущую от дома к церкви; в дальнем конце дороги различалась старинная колокольня с башенками и парапетами. Редкий приходский храм в Англии содержится в столь образцовом порядке или больше заслуживает таких забот, и все же архитектурно он нехорош. Сама церковь низкая – настолько низкая, что, если бы не парапет, ее почти плоская свинцовая крыша была бы видна из двора; она крестообразная в плане, но один трансепт длиннее другого, а колокольня непропорционально высока. И тем не менее цвет здания идеален – оно сложено из того желтовато-серого камня, что встречается лишь на юге и на западе страны и так характерен для наших старинных тюдоровских построек. Каменная резьба тоже превосходна: средники окон и ажурный готический свод удовлетворят самый взыскательный вкус, и хотя, глядя на подобные здания, мы сразу видим, что их строители были не в ладах с гармонией, нам трудно пожелать, чтобы они были иными.

Когда Болда провели в библиотеку, хозяин стоял спиной к пустому камину, и гость не мог не заметить, что широкое чело сияет торжеством, а пухлые губы оттопырены более обычного.

– Итак, мистер Болд, – сказал архидьякон, – чем могу быть полезен? Уверяю вас, я буду счастлив сделать что угодно для столь близкого друга моего тестя.

– Надеюсь, вы извините мой визит, доктор Грантли.

– Конечно, конечно. Уверяю вас, любые извинения со стороны мистера Болда излишни, лишь скажите мне, чем я могу ему служить.

Доктор Грантли стоял и не предложил Болду сесть, так что тот вынужден был стоять, опершись на стол и держа шляпу в руке. Тем не менее он изложил то, с чем приехал, а поскольку архидьякон ни разу его не перебил и не вставил ни единого слова, выражающего вежливый интерес, рассказ довольно быстро пришел к концу.

– Значит, мистер Болд, я должен понять, что вы желаете прекратить войну против мистера Хардинга.

– О, доктор Грантли, уверяю вас, это не была война.

– Хорошо, хорошо, не будем спорить о словах. Я назвал бы это войной, большинство людей назвали бы так кампанию с целью отобрать у человека его доход до последнего шиллинга, но пусть будет не война, коли вам угодно; вы желаете прекратить маленькую партию в триктрак, которую начали разыгрывать.

– Я намерен положить конец начатому мной юридическому процессу.

– Понимаю, – проговорил архидьякон. – Вы сыты им по горло. Не могу сказать, что удивлен: вести заведомо проигрышное дело, которое не сулит прибыли, а только издержки, и впрямь удовольствие сомнительное.

Болд побагровел.

– Вы неверно истолковали мои мотивы, – сказал он. – Впрочем, это несущественно. Я приехал не утомлять вас своими мотивами, а изложить суть дела. До свидания, доктор Грантли.

– Минуточку, минуточку, – ответил собеседник. – Я не вполне оценил те представления о приличиях, которые побудили вас приехать лично, но готов признать, что ошибаюсь и в вопросах хорошего тона вы – лучший судья; однако, коли уж вы оказали мне эту честь и, скажем прямо, навязали разговор, который, возможно, следовало предоставить нашим адвокатам, вам придется меня извинить, если я попрошу выслушать некоторые ответы.

– Я не спешу, доктор Грантли.