Барсетширские хроники: Смотритель. Барчестерские башни

Маленькие Флоринда и Гризельда были милы, но, в отличие от братьев, особыми талантами не блистали, держались робко и при посторонних по большей части молчали, даже если к ним обращались. И хотя они были очаровательны в своих чистеньких муслиновых платьицах, белых с розовыми поясками, архидьяконские гости их почти не замечали.

Смиренная покорность, сквозившая в лице и походке архидьякона, пока тот разговаривал с женой в святилище гардеробной, совершенно улетучилась к тому времени, как он твердым шагом с высоко поднятой головой вступил в утреннюю столовую. В присутствии третьих лиц он был господином и повелителем; мудрая жена прекрасно знала человека, с которым соединила ее судьба, и понимала, когда надо остановиться. Чужак, видя властный взгляд хозяина, устремленный на разом притихших гостей, чад и домочадцев, наблюдая, как, поймав этот взгляд, супруга послушно усаживается между двумя девочками, за корзинкой с ключами, – чужак, говорю я, ни за что бы не догадался, что всего пятнадцать минут назад она твердо отстаивала свое мнение, не давая мужу открыть рот для возражений. Воистину безграничны такт и талант женщин!

А теперь осмотрим хорошо обставленную утреннюю столовую в пламстедском доме – благоустроенную, но не роскошную и не великолепную. И впрямь, учитывая, сколько денег потрачено, она могла бы больше радовать глаз. В ее убранстве ощущается некая тяжеловесность, которой можно было избежать без всякого ущерба для солидности: лучше подобрать цвета, а саму комнату сделать более светлой. Впрочем, не исключено, что это повредило бы клерикальному аспекту целого. Во всяком случае, есть безусловная продуманность в сочетании темных дорогих ковров, мрачных тисненых обоев и тяжелых занавесей на окнах; старомодные стулья, купленные в два раза дороже более современных, тоже выбраны не случайно. Сервиз на столе так же дорог и так же прост; в нем равным образом угадывается желание потратить деньги, не создав впечатления роскоши. Бульотка из толстого, тяжелого серебра, как и чайник, кофейник, сливочник и сахарница; чашки из тусклого фарфора с китайскими драконами – они обошлись, наверное, по фунту за штуку, однако на несведущий взгляд выглядят убого. Серебряные вилки такие тяжелые, что их неудобно держать в руке, а хлебницу поднимет только силач. Чай самый лучший, кофе самый черный, сливки самые густые; есть просто поджаренный хлеб и поджаренный хлеб с маслом, блинчики и оладьи, горячий хлеб и холодный, белый и серый, домашний и от булочника, пшеничный и овсяный, а если бывает хлеб из какой-нибудь другой муки, то есть и он; яйца в салфетках, хрустящие ломтики ветчины под серебряными крышками, сардинки в банке и почки под острым соусом – они шкворчат на водяной бане, поставленной ближе к тарелке достойного архидьякона. На буфете, застеленном белой салфеткой, расположились огромный окорок и огромный филей – последний вчера вечером украшал обеденный стол. Таков обычный завтрак в пламстедском доме.

И все же я никогда не находил этот дом уютным. Здесь словно забыли, что не хлебом единым жив человек. И пусть облик хозяина величав, лицо хозяйки мило и радушно, детки блещут дарованиями, а вина и угощения превосходны, сами стены всегда навевали на меня скуку. После завтрака архидьякон удалялся в кабинет – без сомнения, чтобы погрузиться в заботы о церкви, миссис Грантли шла присмотреть за кухней (хотя у нее первоклассная экономка, которой платят шестьдесят фунтов в год) и за уроками Флоринды и Гризельды (хотя у них превосходная гувернантка с жалованьем тридцать фунтов в год); так или иначе, она уходила, а с мальчиками мне подружиться не удалось. Чарльз Джеймс хоть и выглядит так, будто думает о чем-то значительном, редко находит что сказать, а если и находит, в следующую минуту берет свои слова обратно. Раз он сообщил мне, что в целом считает крикет пристойной игрой для мальчиков при условии, что играют без беготни, но не будет отрицать, что к «пятеркам» это относится в равной мере. Генри обиделся на меня после того, как я взял сторону его сестры Гризельды в споре о садовой лейке, и с тех пор со мной не разговаривает, хотя голос его я слышу часто. Речи Сэмми занятны в первые полчаса, но патока приедается, и я обнаружил, что он предпочитает более благодарных слушателей в огороде и на заднем дворе; кроме того, кажется, однажды я поймал Сэмми на лжи.

Итак, дом в целом навевает на меня скуку, хотя бесспорно все там самое лучшее.

В то утро, о которым мы пишем, архидьякон, по обыкновению, удалился в кабинет, предупредив, что будет очень занят, но мистера Чедуика, если тот заедет, примет. Вступив в священную комнату, он открыл бювар, на котором обычно составлял проповеди, положил сверху чистый лист и еще один наполовину исписанный, поставил чернильницу, глянул на перо и согнул промокательную бумагу; покончив с этими приготовлениями, доктор встал, постоял спиной к камину, широко зевнул и потянулся. Затем он прошел через комнату, запер дверь, опустился в мягкое кресло, достал из потайного ящика Рабле и погрузился в хитроумные плутни Панурга. Так прошло в тот день утро архидьякона.

Час или два никто не мешал его занятиям, затем в дверь постучали и сообщили, что приехал мистер Чедуик. Рабле вернулся в потайной ящик, мягкое кресло скромно отодвинулось к стене, и когда архидьякон открыл дверь, то предстал управляющему во всегдашних трудах на благо церкви. Мистер Чедуик только что вернулся из Лондона, а значит, должен был привезти важные вести.

– Сэр Абрахам дал наконец свое заключение, – сообщил мистер Чедуик, усаживаясь.

– Отлично! Рассказывайте! – нетерпеливо воскликнул архидьякон.

– Оно предлинное, одним словом не расскажешь, – ответил собеседник. – Но вы можете его прочесть.

И он протянул архидьякону многостраничную копию заключения, которое генеральный атторней сумел втиснуть на поля поданного ему дела.

– Если совсем коротко, – продолжал Чедуик, – в их иске есть слабое место, и нам лучше ничего не предпринимать. Они выдвигают обвинение против мистера Хардинга и меня, а сэр Абрахам считает, что, согласно тексту завещания и последующим юридически утвержденным процедурам, мы с мистером Хардингом – лишь наемные служащие. Иск следовало вчинить барчестерскому муниципалитету, либо собранию каноников, либо вашему отцу.

– У-уф! – воскликнул архидьякон. – Так мистер Болд гонится не за тем зайцем?

– Так считает сэр Абрахам. Впрочем, других зайцев тоже не догнать. Сэр Абрахам пишет, что иск против муниципалитета или собрания каноников можно было бы отклонить. Епископ, по его мнению, – самая уязвимая мишень, но в этом случае мы можем апеллировать к тому, что он всего лишь инспектор и никогда не брал на себя другие обязанности.

– Это вполне ясно, – заметил архидьякон.

– Не вполне ясно. В завещании сказано: «Его преосвященство епископ любезно позаботится о должной справедливости». Так что остается спорный вопрос, не взял ли ваш отец на себя и прочие обязательства вместе с правом назначать смотрителя. Но даже если они докопаются до этой зацепки – а они пока еще и докапываться не начали, – случай настолько запутанный, что, сэр Абрахам говорит, вы сумеете их выставить на пятнадцать тысяч фунтов судебных издержек, прежде чем что-нибудь стронется с места. А откуда им столько взять?

Архидьякон потер руки. Он твердо верил в правоту своего дела, но у него начали закрадываться опасения, что враги одержат несправедливую победу. Приятно было услышать, что правое дело окружено рифами и мелями, незримыми для профанов, однако различимыми для острого взгляда опытного лоцмана-законника. Как заблуждалась его жена, желая брака Элинор с мистером Болдом! Да если этот болван станет упорствовать, он разорится раньше, чем поймет, с кем судится!

– Превосходно, Чедуик, превосходно! Я вам говорил, что сэр Абрахам – тот человек, который нам нужен. – И доктор, положив на стол копию заключения, ласково ее погладил.

– Только не показывайте ее никому, архидьякон.

– Кто? Я? Да ни за что на свете!

– Сами понимаете, пойдут разговоры.

– Конечно, конечно, – сказал доктор.

– Потому что, если что-нибудь просочится, это станет подсказкой для другой стороны.

– Совершенно верно.

– Никто в Барчестере не должен видеть документа, кроме меня и вас, архидьякон.

– Безусловно, больше никто, – согласился доктор, довольный тем, что он один из двух посвященных. – И никто больше не увидит.

– Как я понимаю, миссис Грантли очень интересуется вопросом, – сказал Чедуик.

Неужели архидьякон подмигнул? Я склонен думать, что все-таки не подмигнул, а лишь еле заметным движением уголка глаза дал мистеру Чедуику понять, что самый глубокий интерес миссис Грантли не даст ей возможности ознакомиться с документом; одновременно он приоткрыл вышеупомянутый потайной ящичек, положил копию заключения на томик Рабле и продемонстрировал мистеру Чедуику ключ, оберегающий припрятанные сокровища, чем вполне развеял любые опасения. Ах! самонадеянный! он доверял Рабле и другие свои секреты искусному творению Брама или Чадда, но где хранился ключ от хитроумного механизма? Мы можем смело допустить, что хозяйка знала содержимое всех ящиков в доме; более того, мы убеждены, что она имела право на это знание.

– Но, разумеется, – продолжал мистер Чедуик, – мы должны сказать вашему отцу и мистеру Хардингу, что, согласно заключению сэра Абрахама, дело развивается благополучно.

– О, конечно… да, разумеется, – ответил доктор.

– Сообщите им, что, по мнению сэра Абрахама, иск против мистера Хардинга в нынешней формулировке рассыплется, так как мистер Хардинг не может быть ответчиком по делу. Скажите мистеру Хардингу, что, согласно сэру Абрахаму, он лишь наемный служащий. Или, если хотите, я сам ему это передам.

– Я завтра с ним увижусь и с отцом тоже, тогда и объясню им ровно столько, сколько вы сказали. Вы же не уедете до ланча, мистер Чедуик? Впрочем, если спешите, то поезжайте, я знаю, как дорого ваше время.

И на этом они раскланялись.

Архидьякон вновь отпер потайной ящик и дважды перечитал творение высокоученого законоведа. Сэра Абрахама, очевидно, не заботило, справедливо ли требование стариков и заслуженно ли мистер Хардинг получает доход от богадельни. Он подрядился юридически разгромить противную сторону и успешно двигался к этой цели. Мистер Хардинг более всего желал получить авторитетные заверения, что никого не обидел, что честно получает свой доход и может спокойно спать по ночам, не мучаясь угрызениями совести, что он не грабитель бедных, каким представил его «Юпитер», и что это можно убедительно объяснить всему миру и ему самому, – но сэр Абрахам о желании мистера Хардинга не ведал, а ведал бы – не счел бы себя обязанным его удовлетворять. Не по этой системе разыгрывались его битвы и выигрывались сражения. Успех был его целью, и цели этой он обычно достигал. Сэр Абрахам побеждал врагов не столько за счет собственной силы, сколько за счет их слабостей; почти невозможно было составить иск, в котором сэр Абрахам, выступая на противоположной стороне, не нашел бы огрехов.

Архидьякон упивался строгостью юридических формулировок. Будем справедливы: он жаждал триумфа не из эгоистической корысти. Сам он в случае проигрыша ничего не терял; во всяком случае, не страх что-либо утратить побуждал его к действиям. Однако и не любовь к справедливости была его движущим мотивом и даже не забота о спокойствии тестя в первую очередь. Он участвовал в нескончаемой войне против неистребимого противника: в брани церкви против ее хулителей.

Архидьякон знал, что мистеру Хардингу предстоящие издержки не по карману: пространные заключения сэра Абрахама, апелляции, речи, бесконечные суды, по которым будут таскать дело. Он понимал, что им с отцом придется взять на себя значительную часть расходов, но, отдадим ему должное, мысль эта его не останавливала. Архидьякон любил получать деньги, стремился к высоким доходам, но и тратил их щедро. Он ликовал, предвкушая победу, пусть она и обойдется ему в немалую сумму.

Глава IX. Совещание

На следующий день архидьякон с утра пораньше приехал к отцу, и смотрителю отправили записку с просьбой зайти во дворец. В экипаже по пути в Барчестер доктор Грантли размышлял о предстоящем разговоре и думал, как трудно будет внушить отцу и тестю свое довольство. Он хотел успеха для церкви и поражения для ее противников. Епископ желал мира по спорному вопросу; в идеале – окончательного, а коли это невозможно – то хотя бы мира на краткий, отпущенный ему срок. Мистер Хардинг желал не только успеха и мира, но и полного оправдания.

Впрочем, с епископом управиться было легче; за время разговора один на один почтительный сын как раз убедил отца, что все идет наилучшим образом. И тут пришел смотритель.

У мистера Хардинга, когда тот по утрам посещал дворец, было обыкновение устраиваться рядом с епископом, который сидел в огромном кресле – кресло это всегда, зимой и летом, стояло на одном месте, так что у епископа были под рукой стол для чтения, комод, канделябры и все прочее, – и если, как частенько бывало, при разговоре присутствовал архидьякон, он располагался напротив старших. В описанной диспозиции они могли вместе ему противостоять и вместе капитулировать, ибо такова была их всегдашняя участь.

Сегодня наш смотритель, приветствовав зятя, занял обычное место и ласково осведомился у друга, как его здоровье. Мягкосердечие епископа отзывалось в чувствительной душе мистера Хардинга нежной, почти женственной привязанностью; трогательно было видеть, как кроткие старые служители церкви пожимают друг другу руку, улыбаются, выказывают мелкие знаки любви.

– Пришло наконец заключение сэра Абрахама, – начал архидьякон.

Мистер Хардинг слышал эту новость и до крайности желал узнать итог.

– Оно вполне благоприятное, – сказал епископ, сжимая другу руку. – Я так рад!

Мистер Хардинг поглядел на могучего благовестника, ожидая подтверждения добрых новостей.

– Да, – промолвил архидьякон. – Сэр Абрахам рассмотрел дело с величайшим тщанием. Я знал, что так и будет. Да, с величайшим тщанием, и пришел к выводу – а что его мнение в таких вопросах безусловно верно, никто, знающий сэра Абрахама, не усомнится, – так вот, он пришел к выводу, что претензии совершенно беспочвенны.

– Но как так, архидьякон?

– Во-первых… но вы не юрист, и я сомневаюсь, что вы поймете… вкратце же так: согласно завещанию Хайрема для богадельни находят двух платных попечителей; по закону они лишь наемные служащие, и мы с вами не станем спорить из-за именования.

– По крайней мере, я не стану, коли я один из этих служащих, – сказал мистер Хардинг. – Роза, как вы знаете…

– Да, да, – нетерпеливо ответил архидьякон, который не имел сейчас охоты выслушивать стихи. – Да, двое наемных служащих; один – приглядывать за пансионерами, другой – за деньгами. Вы и Чедуик – эти служащие, а уж слишком много вам платят или слишком мало, больше, чем хотел основатель, или меньше… тут всякому ясно как день, что вам нельзя ставить в вину получение установленного вознаграждения.

– Это вроде бы и впрямь ясно, – сказал епископ. Он заметно поморщился при словах «служащие» и «вознаграждение», что, впрочем, по всей видимости, ничуть не смутило архидьякона.

– Вполне ясно, – сказал тот, – и весьма отрадно. По сути, для богадельни находят двух таких служащих, а значит, вознаграждение их определяется рыночной стоимостью подобного труда в конкретный период времени и размер его устанавливают те, кто управляет богадельней.

– А кто ею управляет? – спросил смотритель.

– Это уже другой вопрос. Вот пусть противная сторона его сама и выясняет, – сказал архидьякон. – Иск подают против вас и Чедуика, и я изложил линию вашей защиты, неопровержимой защиты, которую нахожу весьма удовлетворительной.

Епископ вопросительно заглянул в лицо друга, который молчал и отнюдь не выглядел удовлетворенным.

– И убедительной, – продолжал архидьякон. – Если они будут настаивать на суде присяжных, в чем я сомневаюсь, любые двенадцать англичан в пять минут решат дело против них.

– Однако, коли так, – заметил мистер Хардинг, – я мог бы с равным успехом получать тысячу шестьсот фунтов в год, реши управители мне столько назначить, а поскольку я сам – один из управителей, если не главный, такое решение едва ли было бы честным.

– Сумма никак к делу не относится. Речь о том, чтобы этот наглец вместе с кучей продувных крючкотворов и вредоносных диссентеров не вмешивался в установления, которые, как все знают, в целом правильны и полезны для церкви. Пожалуйста, не цепляйтесь к мелочам, иначе неизвестно, на сколько эта история затянется и в какие еще расходы нас введет.

Мистер Хардинг некоторое время сидел молча. Епископ иногда сжимал его ладонь и заглядывал другу в лицо, надеясь различить проблеск душевного успокоения, но тщетно: бедный смотритель продолжал наигрывать печальнейшие мелодии на невидимом струнном инструменте. Он обдумывал заключение сэра Абрахама, мучительно ища в нем долгожданного утешения, и не обретал ничего. Наконец он спросил:

– Вы видели заключение, архидьякон?

Архидьякон ответил, что нет, вернее, видел, но не само заключение, а то, что назвали копией, и не знает, все это или только часть; не может он и утверждать, что видел ipsissima verba[6] великого человека, однако в документе содержался именно тот вывод, который он сейчас изложил и который (повторил архидьякон) представляется ему в высшей степени удовлетворительным.

– Я хотел бы прочесть заключение, – сказал смотритель, – то есть копию, про которую вы говорите.

– Полагаю, это возможно, если вы и впрямь очень хотите, однако я сам не вижу в этом смысла. Разумеется, чрезвычайно важно, чтобы содержание документа не сделалось известным, посему нежелательно умножать копии.

– Почему оно не должно сделаться известным? – удивился смотритель.

– Ну и вопрос! – воскликнул архидьякон, изумленно вскидывая руки. – Однако это очень на вас похоже – в подобных делах вы сущий младенец. Разве вы не понимаете? Если мы покажем им, что против вас судиться бессмысленно, но есть возможность судиться с другим лицом либо лицами, то сами вложим в их руки оружие и научим, как перерезать нам горло!

Смотритель вновь умолк. Епископ продолжал искательно на него поглядывать.

– От нас теперь требуется одно, – продолжал архидьякон, – сидеть тихо и держать рот на замке, а они пусть разыгрывают свою игру, как желают.

– То есть мы не можем сказать, что проконсультировались с генеральным атторнеем и тот нам ответил, что завещание исполняется честно и в полной мере, – сказал смотритель.

– Силы небесные! – воскликнул архидьякон. – Как странно, что вы по-прежнему не понимаете: нам вообще ничего делать не надо. Зачем нам что-либо говорить о завещании? Мы в своем праве, которое им у нас не отнять; безусловно, на сегодня этого более чем довольно.

Мистер Хардинг встал и в задумчивости заходил по библиотеке. Епископ с болью следил за ним глазами, а доктор Грантли продолжал настаивать, что, с точки зрения всякого разумного человека, дальнейшие опасения излишни.

– А «Юпитер»? – спросил мистер Хардинг, резко останавливаясь.

– Что «Юпитер»? Собака лает, ветер носит. Придется вам потерпеть. Собственно, это наш прямой долг. Никто не обещал нам одних роз. – Тут лицо архидьякона преисполнилось нравственного благородства. – К тому же дело совершенно пустяковое, неинтересное для широкой публики, так что «Юпитер» его больше не упомянет, если мы сами не подольем масла в огонь.

И архидьякон всем своим видом показал, что уж он-то в подобных материях смыслит больше других.

Смотритель вновь заходил по комнате. Злые слова газетной статьи, острыми шипами жалящие душу, были по-прежнему свежи в его памяти. Он прочел их не один раз и, что еще хуже, воображал, будто другие тоже помнят их наизусть. Значит ли это, что он останется в глазах людей бесчестным пастырем, которого изобразила газета? Что на него будут указывать как на грабителя бедных и не позволят ему оправдаться, очистить замаранное имя, быть честным перед миром, как прежде? Должен ли он все это терпеть, чтобы сберечь ставший уже ненавистным доход и прослыть алчным священником из тех, чье корыстолюбие навлекает на церковь хулу? И зачем? Зачем он должен это терпеть и сойти в могилу оболганным, ибо жить под грузом такого позора не в его силах? Расхаживая взад и вперед по комнате, смотритель решил, что, если ему позволят, охотно расстанется с должностью, покинет уютный дом, простится с богадельней и будет жить бедно, счастливо и с незапятнанной репутацией на то немногое, что у него останется.

Он обычно стеснялся говорить о себе даже в присутствии тех, кого больше всего любил и кто лучше всех его знал. Однако сейчас слова вырвались сами; потоком сбивчивого красноречия смотритель объявил, что не может и не станет больше выносить эти терзания.

– Если можно доказать, что я имею честное и справедливое право на этот доход, как я, Бог свидетель, всегда считал, если этот доход, или вознаграждение, и впрямь мне причитается, я не менее других желаю его сохранить. На мне забота о благополучии дочери. Я не в тех летах, когда легко отказаться от привычного, и я не меньше других стремлюсь доказать миру свою правоту и сохранить место. Однако я не могу сделать это такой ценой. Я не в силах терпеть то, что терплю сейчас. Скажете ли вы мне так поступить? – И он почти в слезах взмолился к епископу, который, встав с кресла, опирался теперь на руку друга; они стояли по дальнюю сторону стола, лицом к архидьякону. – Скажете ли вы мне сидеть спокойно и равнодушно, когда обо мне во всеуслышание говорят подобные вещи?

Епископ жалел его и сочувствовал ему, но не мог дать совета. Он сказал только:

– Нет, нет, от вас не попросят ничего, что вам огорчительно. Как велит сердце, так вы и поступите, как сочтете правильным. Теофил, не надо, прошу, не убеждай смотрителя делать то, что его огорчает.

Архидьякон не мог посочувствовать, зато мог дать совет. И он видел, что пришло время говорить со всей твердостью.

– Милорд, – обратился он к отцу (тишайший епископ, слыша от сына это обращение, всякий раз трепетал, ибо оно не сулило ничего доброго), – милорд, есть два вида советов: одни хороши для сегодняшнего дня, другие – для будущего. И я не могу советовать то, что кажется полезным сегодня, но в дальнейшем принесет вред.

– Да, да. Да, наверное, – проговорил епископ.

Он вновь опустился в кресло и закрыл лицо руками. Мистер Хардинг сел у дальней стены, наигрывая про себя мелодию, сообразную бедственному случаю. Архидьякон вещал, стоя спиной к пустому камину:

– Кто бы думал, что злосчастный вопрос окажется настолько болезненным. Нам всем следовало это предвидеть, и события развиваются ничуть не хуже, чем мы ожидали. Однако непростительной слабостью было бы отказаться от борьбы и признать себя виновным из-за того, что расследование мучительно. Мы должны думать не о себе; в определенной степени нам доверены интересы церкви. Если обладатели бенефициев станут отказываться от них при первых же нападках, то атаки будут возобновляться, пока мы не лишимся всего, и что тогда? Англиканская церковь, оставленная своими защитниками, падет. То, что верно для многих, верно и для одного. Если вы под градом обвинений откажетесь от смотрительского места и законного дохода в тщетной попытке доказать собственное бескорыстие, вы мало что не преуспеете в своей цели – вы еще и нанесете тяжелый удар собратьям-священникам, подтолкнете каждого вздорного диссентера в Англии к аналогичному иску против других источников церковного дохода и подведете тех, кто готов всеми силами вас поддерживать. Я не могу вообразить большей слабости и большей ошибки. Вы не верите в справедливость обвинений, не сомневаетесь в своем праве занимать место смотрителя; вы убеждены в собственной честности и тем не менее сдаетесь перед ними из трусости.

– Трусости! – укоризненно повторил епископ.

Мистер Хардинг сидел неподвижно, глядя на зятя.

– А как это назвать, если не трусостью? Разве причина не в страхе перед лживыми обвинениями? Что это как не трусость? А теперь посмотрим, так ли ужасно зло, которое вас пугает. «Юпитер» печатает статью, которую, без сомнения, прочтут многие, но сколько из тех, кто хоть в чем-нибудь разбирается, поверит «Юпитеру»? Всем известно, каковы цели этой газеты. Она поддержала нападки на лорда Гилдфорда, на рочестерского настоятеля и на десяток епископов. Нет сомнений, что она подхватит любой подобный иск, честный или бесчестный, справедливый или несправедливый, законный или незаконный, если он будет ей на руку. Разве не все это давно поняли? Да кто из ваших хороших знакомых станет хуже о вас думать после статьи в «Юпитере»? И что вам до тех, кто вас не знает? Я не стану говорить о вашем благополучии, но скажу другое: непростительно в запальчивости – а это именно запальчивость – оставить Элинор без средств к существованию. А если вы все же на это решитесь и покинете место смотрителя, то что это даст? Коли у вас нет права на будущие доходы, то не было права и на прошлые. Значит, если вы уйдете с должности, от вас потребуют возместить все, что вы уже получили и потратили.