Постановка про уничтожение

– Тебе нравится музыка, а то ты бы не подумал о счастье.

Ее последние слова были контрольным выстрелом. В тот момент все противоречия пропали, и осталось лишь восхищение. Еще с самого начала она видела меня насквозь, что мне казалось просто удивительным. Юношеский романтизм приходит неожиданно и сильно шумит, потому мне сразу стало больно от мысли, что она скоро уйдет, и наша беседа не сможет продолжаться вечно. Я хотел продолжить разговор, но теплое чувство не давало моим мозгам работать. Красота, острый ум, интересное мышление и грация – она мне казалась воплощением фантазий. Я всегда мечтал иметь рядом женщину, с которой мог бы вести дискуссию и одновременно любоваться ею, а потому нельзя было терять времени.

– Да, но это не музыка – отрезал я.

– Это ты так считаешь. Вся жизнь состоит из причины и следствия, а музыка – следствие игры на инструментах, милый, а игра инструментов – причина музыки.

– Но что тебе это дает? Допустим, я с тобой согласен. Жизнь – это музыка. Что дальше? Что это меняет? Ничего! Жизнь остается такой же хреновой, какой была раньше, и ты, и все!

Я разозлился. Всегда ненавидел глупый романтизм… До того момента.

– Скажем, ты хочешь пригласить меня на свидание. – Она сочувственно улыбнулась, совершенно не обратив внимания на мой легкий всплеск гнева. – Ты можешь это сделать улыбаясь или угрюмо. Перед приглашением можешь взять меня за руку, а можешь просто пробурчать под нос или сделать это, накричав на меня. Суть та же, но действия-то разные.

– Я тебя не понимаю.

– Я пытаюсь объяснить, что… Как бы сказать…

– Не спеши, говори под такт – съехидничал я.

– Вот! – сказала она, наградив меня мимолетным сердитым взглядом. – Я хотела сказать, что жизнь – это суть, а восприятие – это действие. Жизнь такая, какой ты ее воспринимаешь. – Она грустно улыбнулась. – Или… хочешь воспринять.

Она так и не смогла преподнести мысль, но это уже было не важно. В тот момент я понял, что она несчастна. Меня насторожила ее последняя фраза: «Хочешь считать». Она сказала это не просто так, дала понять, что сама не живет своей метафорой, а лишь пытается. Стоя и смотря на ее прекрасный образ, мне так сильно захотелось схватить и утащить ее как можно дальше от проблем и угнетений, что меня начало распирать от злости к этому миру. Она казалась мне такой чувствительной, хрупкой и беззащитной… То был первый и самый неудачный раз, когда я влюбился.

– Ты грустная. – Я резко сменил тему. – Я могу чем-нибудь помочь?

– С чего ты взял? – Она изобразила удивление.

– Просто почувствовал. – Я налил себе виски, не зная, как продолжить разговор. – Возможно, ты права насчет музыки, и сейчас тот момент, что я чувствую некое исходящее от тебя звучание. – Я пытался смотреть на нее как можно нежнее. – И оно невыносимо грустное.

Она посмотрела на меня с благодарностью и ответной нежностью. Я был молодым и эмоциональным, хотя глупым и… неоднозначным. Мне стало так тепло от ее взгляда и ощущения того, что мои слова сделали ей приятное. Мы молча смотрели друг на друга несколько секунд, которые казались часами. Наверное, тогда я и понял, что сильные эмоции способны создавать иллюзию замедления времени. К сожалению, те секунды визуально-эмоционального контакта были как первыми, так и последними.

Незаметно для меня появился Брок. Он работал на заводе и был постояльцем нашего заведения. Жил один и был уважаемым членом общества мужиков, обсуждающих секс. Несмотря на это, был неплохим человеком: всегда помогал друзьям, когда те перебарщивали, сам никогда не перепивал, да и вообще, было видно, что он намного адекватнее своих собеседников. Однако тогда он повел себя как свинья.

– Привет, красавица – он подсел рядом с Аделаидой и похотливо посмотрел на нее, а она повернулась к нему спиной и, глубоко вздохнув, поздоровалась. – Наш Вилли тебе приглянулся? – сказал он и подмигнул мне.

В тот момент мной овладела немая злость. Я хотел сломать о его тупую башку бутылку бурбона, но, кроме того, что мне этого не позволяла работа и закон, что-то изнутри не давало мне этого сделать: скорее всего, страх того, что он наговорил все это не просто так.

– Чего ты хочешь, Брок? – Аделаида повернулась к нему, а мое сердце забилось быстрее: она знала его имя.

– Тебя и небольшую скидку. Я же твой лучший клиент, детка. Всего один раз. Просто ты такая красивая, а с зарплатой опаздывают. Что скажешь?

Злость не пропала, к ней лишь присоединилась обида. Я думал, передо мной сидит ангел, а она оказалась проституткой… Да, Билл, в первый раз я влюбился в проститутку.

– Цены для всех одинаковы – угрюмо сказала она. – Я и так беру немного.

– Эххх… Я думал, что не из этих «всех».

– Сегодня – да.

Она стала темно-красной, словно кровь окрасила ее кожу изнутри. Не было ясно, что это значило, но некоторые догадки у меня были. В ее глазах появился стыд: она не хотела, чтобы мне стало известно о ее работе. Наверняка, она бы ушла, и больше я ее никогда не увидел, но все же ей было приятно забыть грязный мир плотских утех и хотя бы на часок побыть такой, какой хотела.

– Ну пойдем, что же делать – Брок направился к двери. – Я подожду на улице.

Может, мне и не стоило этого делать, но я не сдержался.

– Эй, стой – я подошел к Броку, стоящему у двери. – Не трогай ее, ладно?

Мне не хотелось говорить это громко, но я фактически накричал на него.

Ситуация стала нагнетаться. Аделаида сразу же кинулась к нам и, схватив меня за руку, нервно сказала:

– Что ты делаешь? Это не твое дело, уходи. – Она сказала это как-то сухо, совсем не так, как я ожидал. Я был глупым романтичным юношей, и мне казалось, что таким образом она меня зауважает.

– Ты что, влюбился? – Брок рассмеялся. – Ну ты даешь, парень, ну ты даешь…

Мной овладело бешенство. Он как будто был слепым и бесчувственным. Я не мог принять тот факт, что со мной не считаются, что люди могут быть жестокими и поверхностными. Было невыносимо, что Брок, ясно видя мое беспокойство, беспечно смеется, превращая все в шутку, издеваясь надо мной при ней. Тогда вынес вердикт резко, с закрытыми глазами, опираясь на свое отличное зрение. Мне хотелось ударить его, и, несмотря на то, что еще с тех лет я был очень крепким, завалить стокилограммового мужика не мог. Кроме всего этого, в глубине души я понимал, что Брок ни в чем не виноват, и если бы я увидел его с другой проституткой, мне было бы все равно.

– Я не могу тебе помешать сделать то, что ты хочешь, но могу попросить Грега запретить тебе приходить сюда, а мы оба знаем, что у тебя денег не хватит ходить в другие бары – я подошел и встал к нему вплотную. – Клянусь, если ты еще раз к ней подойдешь, то больше никогда не зайдешь в это заведение. Выбирай.

Улыбка пропала с лица Брока. Он, сдерживая злость, хриплым, но ясным голосом сказал:

– Будь вместо тебя любой другой, я бы сломал ему челюсть, Верджил Маккой. – С этими словами Брок вернулся к своему столику, где его ждали, таращась в мою сторону.

– Ну что ж такое – Аделаида суетливо побежала к Броку. – Прости, я не думала, что так получится…

– Ты не виновата, парень влюбился, наверное…

Они говорили о чем-то, а я стоял как вкопанный, молча наблюдая за ними издалека.

Иногда, когда долго смотришь на одну точку, находясь при этом в урагане эмоций, портрет словно начинает отдаляться, голова начинает кружиться, а к горлу приближается тошнота… Мне всегда не нравилось, когда рядом со мной открыто обсуждали меня же. До сих пор считаю это оскорбительным и неуважительным, но в тот день меня наполняли очень противоположные эмоции. Я просто стоял, переживая очень паршивые мгновения, молча наблюдая, как Аделаида, попрощавшись с Броком, быстрым шагом сердито подходит ко мне.

– Зачем ты так сделал? Не тебе меня судить или защищать, или… – она снова начала заикаться, не сумев найти слов.

– Не спеши, я принесу тебе воды…

– Да пошел ты! – крикнула она, ударив меня сумкой по плечу. – Кем ты себя возомнил!? Я сама решаю, как жить и чем заниматься. Ты только что лишил меня денег, а мне еще за аренду платить. – Ей было больно, обидно, стыдно, неприятно и… Одним словом, очень плохо.

– Держи. – Она хотела уйти, но я схватил ее руку и протянул деньги. – Возьми, но взамен выслушай меня, прежде чем уйти.

– Бери свои деньги обратно, мне не нужна милостыня. – С этими словами она открыла дверь, но мои слова остановили ее.

– Всего лишь компенсация за ущерб. Возьми, прошу тебя – закричал я ей вслед.

Она, молча посмотрев на меня несколько секунд, взяла деньги и положила их в сумочку. Я стоял и смотрел на нее, не зная, что сказать. Хотелось найти слова, которые могли успокоить ее, дать надежду и силы, но после некоторого времени молчания я еле выдавил из себя фразу: «Пожалуйста, больше так не делай».

Она сразу же повернулась и ушла. Я стоял, смотря ей вслед, истязая себя изнутри из-за того, что не смог найти правильных слов. Не представляешь, как больно было провожать ее взглядом, узнавать что-то новое об окружающем мире, как трудно было идти к Броку и просить прощения… А ведь он улыбнулся, похлопал меня по плечу и сказал: «Я сам виноват, чувствовал ведь, что она тебе понравилась».

Я бы часами мог говорить о мире, о несправедливости и прочем, но важно лишь то, что с тех пор прошло много лет, а я все равно временами вспоминал ее: девушку, которая хотела жить в музыке… Порой мне даже казалось, что тогда я видел в ее глазах надежду, однако убил в мгновение ока. Каждый раз, перематывая время назад, я представлял себе то самое мгновение, когда ошибся, и создавал для себя другие варианты развития событий. Их было множество, но ни один не был настоящим.

В тот день я сделал несколько весомых выводов. В особенности, что есть категория людей, которая не продает себя или свое тело, а именно то хорошее, что в них есть, тем самым убивая надежду для окружающих и всего мира. Я понял, что быть хорошим человеком – большая ответственность, друг мой, а еще, что нужно пытаться воспринимать жизнь так, как считаешь правильным, или, по крайней мере, пытаться…

Домик в лесу

Часть первая

Занятная история, Вэл. Мне очень понравилась часть философии про музыку, как ты влюбился в проститутку и прочее, но особенно я оценил то самое первое предложение, которое ты так часто повторял. Мы не виделись больше двенадцати лет, и первое, что ты сделал – рассказал смазливую историю юности, но первое предложение рассказа меня неслабо впечатлило… Дело в том, что моя жизнь тоже началась со смерти моего любимого папаши, только вот он до сих пор жив физически и продолжает портить воздух леса, где стоит наш фамильный дом. О нем, кстати, я и расскажу после того, как выговорю то, что держал в себе последние полчаса: я очень рад нашей встрече, и мне очень приятно беседовать о том о сём, как в старые добрые времена, но… Как бы сказать, чтобы не звучало грубо… Я ждал встречи совсем другого формата, а еще почувствовал в мою сторону легкий негатив. Твои рассуждения о счастье, комментарии по поводу моей книги и пессимизма примитивны и высокомерны. Не обижайся, ты знаешь, что я никогда не умел сдерживаться и что у меня нет такого красивого лексикона, как у тебя, но всё же…

Начну-ка я с счастья. Ты изменился, Вэл: раньше был разумнее и не таким сентиментальным, как сейчас. Օтдаю должное тому, что ты не сошел с ума на войне, но всё равно не терпится сказать, что при нашем знакомстве ты был проницательным и смекалистым. Считаешь, что твоя теперешняя дерьмовая жизнь никак не влияет на восприятие твоего прошлого? Так вот, это чушь собачья. Это абсурд, потому что ты не можешь сравнивать, если не существуешь одновременно в двух временных отрезках и четко не воспринимаешь сразу два душевных и эмоциональных состояния. Понимаешь, это как гипноз. Когда я подвергну тебя ему, ты не будешь соображать и полностью пройдешь под мой контроль. Фактически, любая моя команда будет выполнена, например – отдать мне все твои деньги. Если я скажу тебе дать их мне, а потом прикажу проснуться, после транса ты не будешь ничего помнить, будешь считать себя таким же богатым, как до него, но это будет не так. Ровным счетом, ты не осознаешь, что сейчас всё твое мировоззрение, мысли, физиология и прочая хрень так сильно изменились, что ты не имеешь возможности нормально рассуждать насчет своего юношеского счастья. Ты пережил столько дерьма, что любое детское воспоминание будет для тебя самым лучшим.

Что касается моей книги, часть о сравнении – скорее факт, чем теория, ведь такова наша природа, физиология и психика, Вэл: красоту, радость и даже гребаную любовь мы познаем в сравнении. Если задуматься, вместо нас это делает наш мозг и в целом наш организм. Я не хочу вдаваться в подробности, потому что философские темы меня уже толком заколебали, но мне просто приперло высказаться о твоем высокомерии: ты был богатым и красивым, у тебя была любящая хорошая семья и готовое будущее, а вот я всего добился сам и пережил намного больше твоего. Только вот не надо так на меня смотреть. Может, ты и не всё мне рассказывал, но я знал тебя в тот период твоей жизни, когда твои дела шли в гору, а я медленно карабкался по ней, как альпинист-любитель, и если не веришь, то слушай внимательно, ведь я рассказываю тебе то, что для тебя всегда было загадкой.

До тринадцати лет я жил в столице с отцом и матерью. Она работала дизайнером, а отец – нейрохирургом в центральной больнице. Если не ошибаюсь, он был самым молодым нейрохирургом страны, за что его высоко ценили. Ты говорил, что не помнишь лица папаши, а вот я почти не помню своего, до того как он стал мудаком.

Всё началось с того, что его кинули собственные друзья. Родители тогда накопили много денег, чтобы открыть собственную клинику вместе с приятелями отца, но те забрали всё и испарились, оставив нас ни с чем, а заодно разрушили его карьеру, использовав на него какой-то компромат. Какой именно – я не знаю, но это не важно. Суть в том, что у отца забрали лицензию, а мать не могла в одиночку платить за шикарный дом, бассейн и прочие счета, потому нам пришлось переехать к деду, о котором, кстати, я впервые услышал именно тогда.

Мой дорогой папаша начал умирать со дня переезда. Не в буквальном смысле, скорее в духовном и психологическом. На самом деле, я его никогда особо не знал, поскольку он много работал, бегая из одной больницы в другую, но возвращаясь, всегда приносил всякие вкусности и дорогие подарки. Ребенком я не был распущенным: мама усердно работала над этим, но отец, пытаясь компенсировать время, не проведенное со мной, постоянно баловал меня тем сем. Они частенько ссорились на этой почве, но насколько я помню, это была их единственная проблема в те времена.

Был ли я тогда счастлив? Неплохой вопрос, Вэл, но ответ тебе не понравится – не помню. Знаю только то, что сейчас мне намного лучше, чем в лучшие дни моего детства, и несравненно счастливее, чем годы жизни в нашем фамильном домике в лесу.

Отец любил работать и был не самым эмоциональным человеком: немного суровым, мало говорил и смеялся, но в его глазах я всегда видел какой-то позитив. Говоря "всегда", я имею в виду то время, когда мы еще не стали банкротами. Он жил не ради отдыха, а ради стабильности, а значит – работы. Всегда говорил, что в детстве повидал немало смертей, потому решил посвятить себя спасению и лечению людей. Когда я в первый раз услышал от него те слова, не понял, о чем они, а он, после моих расспросов, сразу отмахивался, мол, время откровений еще не пришло. Именно тогда я в первый раз увидел в его глазах капельку обиды и ностальгической грусти, которая исходила непонятно откуда. К сожалению, со временем я получил ответ и понял, что иногда неведение – это отсутствие барьера, отделяющего нас от собственного несчастья. Многие думают, что лучше быть в курсе всего плохого, лишь бы не жить в незнании, но опыт показал мне, что это не так. Человек должен заранее понять, какие знания и информация играют в его жизни важную роль, находя в себе силы отмахиваться от всего остального. Например, я бы не хотел знать историю жизни своего отца, потому что именно знание рождает во мне ненависть к нему, лишая даже самой мизерной возможности простить его.

Вернемся к переезду. В тот день мой отец преобразился. Не могу сказать, как именно, поскольку наше общение до того было не особо богатым, но я четко чувствовал в нем кучу негатива, которую он пытался всеми силами сдержать. Мужиком он был сильным и волевым, но когда мы ехали к деду, мама постоянно пыталась подбодрить его и поддержать, а тот даже не замечал, иногда даже хамил, как будто еще тогда знал, как всё кончится. Для него всё было настолько плохо, что выработанная закалка запросто сошла на нет, открыв канал для лавины дерьма. Эхх… Как иронично осознавать то, что человек может осознанно вести на бойню не только себя, но и своих близких. Он знал, чем рискует, как нам тяжело и что будет намного хуже, со всем этим преподносил себя как жертву. Я был малым и, конечно же, не осознавал всех этих тонкостей, но, дожив почти столько же, сколько он тогда, понял, что мужчина должен считать себя главой семьи не потому, что так требует кодекс и социальные правила, а он сам. Мой папаша был ростом почти метр девяносто, широкоплечий, с огромной спиной и железными руками. Был силен, как бык, суров, как капитан корабля, но в глубине души являлся ничем иным, как сопливым слабаком. Вот ты хотел отпустить слезу в дань уважения, а я начинаю ненавидеть еще больше…

Когда мы доехали до города Гамма, он мне показался забавным. Его окружали холмы и лес, воздух был особенно чистым и ароматным, а люди выглядели проще и намного приятнее, чем городские. Помню, как я, упершись в стекло лицом, таращился на непривычную гармонию и красоту. Там не было городской суеты и пустого пафоса: все были одеты просто, двигались медленно, но энергично. Прохожие здоровались и обменивались словами, при этом широко и отзывчиво улыбаясь. Я был ребенком, приехавшим из мегаполиса, Вэл, для меня это было чертовски странно, но одновременно приятно и даже немного мистично, понимаешь? Тогда впервые я увидел что-то новое, разнообразное, ощутил это, можно сказать, даже прочувствовал, будучи в полном восторге. Многие дети боятся перемен, не хотят скучать по старому и всё такое, но я много читал и был любителем фэнтези, потому всё новое, особенно такие города и обстановки, вселяли в меня некую загадочность, толкая ближе к персонажам из книг. Мне нравилось, что город был окружен природой, что люди ходят с улыбками на лице, а не как на шумных сырых улицах мегаполиса, затаившись в маленькое узкое амплуа, не обращая внимания на происходящее вокруг. В городе Гамма люди были настоящими: для них было важно видеть, знать, участвовать во всём, что было связано с их социумом. Даже сейчас хотелось бы там жить, но поганые воспоминания не дают мне такого шанса. В крупных городах очень часто люди не обращают внимания на других, будь те в беде или передряге, понимаешь? Жесткий трафик отупляет человеческое восприятие, травит мозг, губит индивидуализм, а человек этого даже не чувствует. Все думают лишь о том, чтобы успеть, не потерять время, не отвлечься… В том городе не было гламура, бессмысленной динамики и роботизации, а только природа, буквально обнявшая с помощью леса тот небольшой городишко, решив защитить его от внешнего мира в своих объятиях. Кстати, о природе: мы жили в ней самой. Проехав город, мы поднялись в лес, окружавший его, где передо мной, как из-под земли, вдруг появился наш фамильный особняк. Как оказалось, именно там прошло детство моего отца.

Дом был большим и старым, но было видно, что над ним неплохо поработали реставраторы. Не могу сказать, что он был величественен и красив: дом был как дом, отличался разве что размером и легкой брутальностью. Кстати, о ней: никогда не забуду лицо своего деда, когда тот увидел меня впервые. Мы вошли в дом, он сурово посмотрел на отца и мать, которую, кстати, как и меня, видел впервые, и сказал:

– Говорил же, что тебе не место снаружи… Хотя бы красивую жену нашел, ну что уж там. – Это были его приветственные слова после почти пятнадцатилетней разлуки, после которых он подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал: – Ты еще не знаешь, но ты один из самых лучших стрелков в мире, сынок.

Никогда не забуду его слов. Они как клеймо прожглись у меня в памяти. Я тогда удивленно и даже испуганно смотрел на седого, сморщенного человека в халате и с парой кислородных баллонов за спиной.

– Ну что же сказать, сын, добро пожаловать в родной дом – с этими словами он медленно и с трудом начал подниматься наверх. – Мою комнату ты знаешь, а в остальных делайте что хотите.

В доме было три этажа, но, несмотря на тяжелую болезнь деда, тот всё равно жил на втором. Старый черт был самым принципиальным и крепким мужиком из всех, что я видел. Он почти не мог ходить, страдал тяжелой болезнью легких, но всё равно жил один на втором этаже, не ленясь каждый раз спускаться в туалет на первый. Ты подумаешь, что это странно и глупо, но для деда стабильность была всем: он ненавидел перемены, всегда придерживался строгого режима, и даже чахлое, высохшее и искалеченное за долгие годы тело не могло изменить его взглядов… Странный был фрукт.

Родители же поселились на третьем этаже, а я – рядом с дедом. Не знаю, где я тогда накосячил, что папаша решил толкнуть на мою долю такое дерьмо, но оно продлилось недолго: спустя пару месяцев после нашего въезда дед отбросил коньки. Перед нашим въездом отец постоянно говорил, что он невыносим, но за всё время он ни разу даже не пикнул, умерев в тишине, заранее напялив на себя свою охотничью одежду. Поверь, я не шучу. Я сам нашел его лежащим в кровати, бледным и бесчувственным, с охотничьим ружьем в руках, сложенных на груди. Тот момент был одним из тех, которые меняют что-то в тебе раз и навсегда. Помню, я подошел и начал пристально смотреть на его лицо. Думаю, даже тогда я понимал, что его образ был как минимум странным. Бледное лицо выглядело таким спокойным и умиротворенным, что даже после того, как я узнал о боли, причиненной отцу и бабушке, всё равно оставался уверенным, что он обрел покой. В любом случае, если упрямство остается и после смерти, то благодаря ей он пробрался бы и в рай…

Лучше мне не рассказывать о нем и времени, проведенном с ним. Скажу только, что оно было просто уж чересчур бесчувственным: никто с ним не общался, не трогал и не заботился. В основном потому, что он сам не позволял, но, если быть до конца честным, особым желанием никто не горел, разве что мама. Она, временами, общалась с ним, воспринимая все его чудачества с юмором и без осуждения. Старый черт был похож на недовольного пакостного призрака: двигался почти бесшумно, постоянно натыкаясь на нас с суровым и недовольным выражением лица. Пару раз я даже испугался, вздрогнув и еле слышно закричав. Помню, как сейчас, его взгляд в тот момент: он видел, что произошло, но вместо того, чтобы извиниться или хотя бы пошутить, продолжал таращиться, как будто давал понять, что я – сыкло. Вот такой он был, а мама всё равно от души с ним общалась. Разговаривала с ним, носила ему еду, а в конце вообще нянчила как ребенка, добиваясь от него того, чего никогда не получал отец: выражения чувств. Дед был тяжелым, суровым и бесчувственным человеком, но мама что-то в нем изменила, после чего он смеялся, улыбался и говорил нежные слова, но только ей одной. Один раз даже сказал, что всегда мечтал о такой дочери, после чего отец пару дней ходил по дому как загнанный бык: с обиженным, задумчивым и злым выражением лица, ходил так быстро и дышал так тяжело, что никто бы не решился встать на его пути. Мама, проходя мимо, улыбаясь смотрела на его вытаращенные, наполненные болью и яростью глаза, после чего молча уходила, давая мне понять, что отец занят и нам нельзя ему мешать. Занят он был, понимаешь? Для меня абсурдно, что взрослый мужик может ревновать жене собственного отца, не говоря о том, что он всем сердцем его ненавидел. К сожалению, чем дольше я живу, тем лучше смахиваю на него, если ты понимаешь, о чем я. Мама никогда не могла принять его ненависть, хоть и сама отлично знала тяжелую историю его жизни.

– Он твой больной отец, дорогой – говорила она. – Каким бы ужасным он ни был тогда, сейчас он болен и нуждается в прощении.

Отец его так и не простил, но это не так важно – я слишком отвлекся. После смерти деда он начал заниматься его бизнесом. Дед имел три магазина в городе: охотничьих принадлежностей, кожи и меха и мясную лавку. С тех пор как он заболел, все магазины, кроме охотничьего, пошли в упадок. Дело было в том, что дед был профессиональным охотником. У него даже была своя команда, работающая на него: в нее входили охотники и профессионалы, занимающиеся обработкой мяса, кожи и мехов. Грубо говоря, дед продавал собственное производство, но когда заболел – забросил дело и подкосил бизнес. Команда работала без него, но не могла дать тот же результат: дед был лучшим, и никто не мог на него равняться, кроме моего отца, как оказалось.