Постановка про уничтожение

Торос Искударян

Постановка об уничтожении

Жизнь – это музыка

Прозвучит странно и двусмысленно, но моя жизнь началась после смерти отца. Думаю, если это предложение услышал бы любой другой, его лицо искривилось бы в осуждающем удивлении, а у меня бы пропало всякое желание рассказывать. Очень хорошо, что передо мной сидишь ты: человек, освободившийся от оков бессмысленных клише и инертного осуждения. Ты знаешь, как близок был мне отец. Не помню, часто ли я говорил о нем, но хочу рассказать сейчас, так как, упоминая его, трудно сдержать желание поделиться, каким он был уникальным человеком. На самом деле, его достижения даже отчасти не раскрывали его персону, но важно отметить, что ему принадлежали три больших магазина растений и цветов, он был президентом совета по защите окружающей среды, его часто приглашали в министерство здравоохранения в качестве эксперта, а по профессии он был биологом.

Честно говоря, меня охватывает странное чувство, когда я осознаю, что почти не помню его лица. Мы потеряли его, когда мне было почти восемнадцать. С тех пор я пережил многое, осознав, что причиной забвения не являюсь сам, однако чувство предательства никак не отпускает…

В моей памяти от него осталось только то, что я унаследовал – ярко-зеленые глаза, наполненные радостью, добротой и энергией матери-природы. Он не отличался поведением от остальных людей, но был уникальным человеком – заложником стремления к защите и сохранению баланса, созданию прекрасного и живого.

Это было не из лицемерия или пафоса, как принято сейчас, а из одержимости и крепкой любви к окружающему нас миру…

У нас был огромный сад за домом, где мы выращивали почти десять видов цветов. Самые банальные, но в то же время уникальные, были наши розы. Они были темно-алыми, на редкость большими, и я не преувеличиваю, когда говорю, что их было очень трудно найти где-либо в мире. Понимаю, что трудно понять их особенности, если ты не особо знаком с биологией, ботаникой и растениями. Представь огромные алые розы на тонких и хрупких стеблях. Мы с отцом вырастили много таких, и они продавались в огромных количествах по очень высокой цене, однако те, которые росли в нашем саду, были неприкасаемыми, по крайней мере, до поры до времени, но это совсем другая история.

Еще с детства отец приучил меня к садоводству, а позже – к ботанике. Для него это была не просто работа или хобби, а ничто иное как цель жизни. Он говорил, что это наше наследие, что мы – люди, которые рождены создавать очень маленькую, но чрезвычайно весомую часть жизни. Это была его вера, которая делала его счастливым, но одновременно мучила, ведь стоило ему на секунду оглядеться и увидеть, что творится в мире, его охватывала тоска и злость. В таких ситуациях он шел к матери. Его выговоры длились часами, а мать, ничего не смыслящая в экологии и ее защите, молча слушала и поддерживала его. Уникальная была женщина, мир ее праху.

Когда дело касалось природы, отец становился невыносимым, ну а мама всегда была понимающей: выслушивала все его недовольства и, можно сказать, даже нытье, не моргнув глазом. Не подумай, что отец был неуравновешенным, наоборот, человеком железного спокойствия и самоконтроля, но, как и у любого другого, у него были свои слабости. Наверняка потому мать и любила: в нем сочеталось спокойствие и гармония вместе с неистовым возмущением, перерастающим в бурю. Она говорила, что характер отца полностью совпадал с характером природы, и каждый раз, слыша эти слова, я видел в ее глазах некое восхищение и сильную, неукротимую любовь. Самым главным было то, что его гнев ни разу не исходил от нас. Он никогда не сердился на меня или мать – только на людей, медленно убивающих мир. Вот говорю о них, и хочется пустить слезу как дань уважения и любви их памяти, но никак не удается…

Не хочу рассказывать подробности о смерти отца, по крайней мере сейчас. Скажу лишь то, что сказал в самом начале: именно тогда началась моя жизнь. Знаешь, я ведь читал твои книги, Билл, и заметил, что во всех них бывает отрывок, толкающий философию того, что без зла не познать истинного добра и наоборот, без горя – счастья и прочее. Я много думал и понял, что не согласен с твоей философией. После смерти отца я познал лишь горе, а до него – жил в счастье, и дело не в том, что слова исходят от ностальгии или потому что на фоне моей теперешней жизни детство кажется прекрасным. Дело в том, что до потери я не жил, а наслаждался каждым мгновением и частичкой всего, что меня окружало. Большинство не поймут, ведь они ищут проблемы и подвох сплошь и рядом, ведь они, как и ты, считают, что идеально счастливым человек быть не может, поскольку всегда есть нечто, хотя бы одна мысль, причиняющая ему как минимум неудобство. Так вот, скажу тебе, что это исходит лишь от вас. Вы сами воспринимаете счастье как идеал, выходя за границы повседневной разумности. Считаете, что мыслите объективно, но забываете, что раз есть негативные мысли, присущие каждому человеческому существу, значит, и счастье должно быть относительно и сбалансировано, должно опираться на возможные восприятия человеческой натуры и природы, а значит, если человеку даны постоянные негативные мысли, это лишь означает, что они есть, а вы вставляете их в фундамент концепции счастья, что, по моему мнению, очень пессимистично. Знаю, ты ненавидишь, когда тебя называют пессимистом, но подумай сам. Разве в счастье может быть хотя бы частичка рутинных переживаний и мимолетного негатива? Лично я думаю, что оно блокирует нас от них, меняет наше восприятие и не позволяет нам воспринять все это… Как бы сказать… болезненно. А вы, друг мой, характеризуете счастье как идеал, опираясь на человеческое несовершенство. По мне, так в этом нет никакой логики, лишь сбор самых обычных комплексов и негатива, порабощающих человеческое сознание.

Прости, я отвлекся. Сам знаешь, меня далеко заносит, когда я начинаю философствовать. Поскольку мы не встречались долгие годы, мне захотелось рассказать тебе о жизни, которая, как я уже сказал, началась с того дня, как мой отец скончался от сердечного приступа. Родственников мужчин у моих родителей почти не было, потому похоронами занялся друг отца – Грег. Он был простым, поверхностным человеком, однако обладал мощным суровым колоритом: всегда говорил все в лицо, не стеснялся показывать себя таким, какой есть, и что самое интересное – его было сложно представить напуганным. Не знаю, как это объяснить, но мне всегда казалось, что он бесстрашен. Его лицо имело такую форму и вид, что страх просто-напросто ему не шел, как одежда или ее цвет. В нем было словно скрыто некое мужество и редкая человечность, которую я начал чувствовать и осознавать лишь во взрослой жизни. Грег помог мне пережить потерю, и если бы не он, не представляю, в каком бездушном ритме прошла бы моя юность. Видишь ли, во время похорон я был разбит. Мне не удавалось смотреть за садом – он напоминал мне отца. Не удавалось находиться дома или помогать в магазинах. Хотелось найти работу, причем такую, которая отвлекла бы меня от всего того, что связывало меня с покойным кумиром. У меня было дело, которое я должен был сделать, но для этого мне требовалось пережить скорбь, которая усиливалась, стоило мне остаться без занятия. Помню, еще на похоронах Грег подошел ко мне и спросил, чем может помочь. Он всегда говорил, что я копия своего отца в детстве: такой же добрый и отзывчивый, энергичный, но очень сдержанный и воспитанный. В тот день я разбил его восприятие на мой счет, сказав, что хочу работать в его баре барменом. Для всех вокруг я был умным, послушным, интеллигентным пареньком, любимчиком учителей и отличником, потому Грегу мои слова показались не просто неожиданными, но и тяжелыми. До сих пор помню его удивленные глаза и легкую, нескрываемую растерянность вперемешку с тяжелой скорбью. В тот день, переживая потерю лучшего друга, можно смело сказать даже брата, Грег также потерял славного, веселого племянника.

– Зачем тебе это? – его лицо было словно искривлено, как будто он видел что-то противное в первый раз.

– Ты дашь мне эту работу или нет?

Раньше я никогда с ним так не разговаривал. Грубость никогда не была мне присущей, потому Грег отреагировал так, словно ничего не случилось, однако по лицу было видно, что такое поведение являлось для него большим сюрпризом, даже в состоянии скорби.

– Я бы, конечно, мог – неуклюже сказал он, не зная, что ответить – но тебе еще нет восемнадцати.

– А с каких пор тебе не наплевать?

Помню его лицо. Озабоченность резко перекрасилась в суровость и легкий гнев.

Моя грубость, возможно, оскорбила его, но он, широко улыбнувшись, ответил.

–А с каких пор плевать тебе?

Никогда не забуду этих слов и реакции. Для многих это простая банальность, но Грег не только очень четко и резко поставил меня на место, использовав мою же пилюлю против меня самого, сделав это так, чтобы я не чувствовал себя неловко. Для меня это воспоминание всегда было особенным, поскольку являлось отличным уроком, одним из первых, и которому я всегда буду придавать особое значение.

Не помню точно, о чем мы говорили ранее, но, несмотря на мою грубость и возраст, он все же взял меня на работу. Его бар знали все, кто не жаловал комфорт, разнообразие и гламур. Заведение было самым простым, на грани разорения. У него было другое предприятие, приносящее ему неплохой доход, а баром руководил его несносный брат Кори. Тот был алкоголиком и бездельником, совершенно не смыслил в бизнесе и не умел тратить деньги. В свою очередь, для него бар был больше пристанищем, нежели делом, но Грегу на это было наплевать. Он отлично знал, что бар – граница между полуадекватным, полутрезвым братом и уличным пьяницей. Именно это заставляло его закрывать глаза на то, как беспечно и плохо управлял заведением его брат, но стоило отнять это у него – ему пришел бы конец, потому Грег молча и тихо заботился о своем брате довольно странным, но очень действенным образом: создавал для него иллюзию, этакий мир, живя в котором тот чувствовал себя хоть немного значимым.

Что касалось меня, я приступил к работе сразу. Уроки бармена начались с вручения рецептов коктейлей и на том закончились. Грег дал добро на использование выпивки для практики, и за пару дней я научился готовить неплохие напитки, но разливать пиво, что мне казалось очень легким, нормальным образом я смог лишь спустя неделю.

Это место, кстати говоря, стало и моим убежищем. Частенько я приходил в бар очень рано – лишь для того, чтобы побыть одному да и выпить пару рюмок. Дома я мог сделать то же самое, но смерть отца сильно меня отдалила как от моего обителя, так и от матери, которая молча терпела мое отсутствие, переживая потерю любви и мужа почти в полном одиночестве. Большинство людей посчитают меня эгоистичным подонком, но, в отличие от остальных чужих мнений, с этим я соглашусь. В оправдание лишь скажу, что когда человек встречает смерть – правильной реакции или верных действий не существует. Нельзя судить поведение людей, впервые встретивших смерть: невозможно подготовиться как к ней, так и к исходящим от нее скорби или душевному опустошению. Человек даже не осознает, как попадает в депрессию, или что находится в ней. Ему это лишь говорят, он всё переосмысливает, а потом принимает факт и реагирует, но поскольку этому научиться невозможно – каждый делает это по-своему. Почему я перешел от смерти к депрессии? Все дело в стрессе, который в принципе исходит от неготовности человека к чему-либо; нагрузке, конкретному уровню усталости или определенным переменам. Никто не ожидает, что придет день, когда он не захочет встать с постели или захочет умереть, но вот бросить мать – совсем другое. Этому нет оправдания, разве лишь то, что я опомнился рано, не оставив ее в одиночестве надолго.

Одним словом, я много времени проводил в баре и обычно – в одиночестве: приходил рано, читал книги про биологию, пускал пару рюмок, потом ровно в шесть вечера открывал бар для всех. Когда я начал знакомиться с тамошним контингентом, передо мной открылись двери в «Дивный »мир алкоголизма и человеческой деградации. Обычно в бар приходили проезжающие мимо дальнобойщики, рабочие пригородного завода и подрядчики – после очередного рабочего дня. В пятницу и субботу временами приходили и студенты, но обычно они не садились у барной стойки, а потому моими единственными собеседниками были поверхностные мужики, обсуждающие баб. Гарантирую, не было такого дня, чтобы они хотя бы раз не поспорили, какая поза в сексе лучше. Я тебя уверяю, каждый раз, садясь у стойки, они начинали говорить о сексе, а потом о ее позах, причем с половины их диалог перерастал в спор. Спорить о вкусе и предпочтении всегда для меня было абсурдным, ведь в конце концов вкус – самое субъективное, что есть у человека, хотя в наши времена даже это стало сомнительным. Несмотря на это, никто из участников дискуссии не хотел ничего доказывать, а лишь желал показать, что знает о сексе больше, чем остальные, занимался им больше и с более красивыми женщинами. Если бы не скрытый мотив их спора и мимолетные советы мне, как подцепить девушку, я наверняка бы спятил, а так, смотря со стороны и тихо посмеиваясь, даже получал удовольствие. В таких условиях я проработал больше года, и ничего за то время в баре не изменилось, кроме одного.

Когда прошел рабочий месяц, в голову Кори пришла идея гениального маркетингового хода. Я уверен, что посреди ночи он проснулся в холодном поту и понял, что дела бара пойдут в гору, если он поставит внутри старый бильярдный стол, купленный на барахолке. В его фантазиях он был новым и более эффектным, однако старый, пыльный стол стоил намного дешевле, кроме того, сам-то он играть не умел, так что на эффективность ему было наплевать. Старый тунеядец был из тех людей, что больше представляют, а не видят. Помню, он однажды подошел ко мне, впился в меня лицом так, что запах из его рта стал разъедать мои глаза, а потом сказал своим хриплым, слегка дрожащим голосом:

– Слышь, у вас дома есть бильярд, верно?

– Есть – ответил я, щурясь от зловония.

– Он у вас нормальный? Работает?

Для протокола, он говорил именно так, слово в слово, и да – в его представлениях бильярд был чем-то механическим.

– Одна ножка качается, но в целом на нем можно играть, а что? – ответил я, надеясь на скорое окончание диалога, но Кори был не так прост, как и его следующий вопрос.

– Ты много пьешь?

– Его левый глаз вибрировал, а тонкая рука, которой он оперся на барную стойку, качалась так, что мне казалось, она вот-вот сломается.

– Думаю, не больше среднего, а что?

– В среднем, сколько пива выпьешь за раз?

– Ну, две бутылки. Может, три, если будет охота.

– Гарантирую тебе пожизненную бесплатную выпивку в моем заведении, если отдашь мне свой стол.

На самом деле, Кори постоянно обещал мне бесплатную выпивку. Вообще, он был славным малым, о чем говорила его безобидность и простодушие в ужасно пьяном состоянии. Я всегда считал, что если человек, напившись в хлам, остается душой компании, значит, он как минимум неплох.

– Ладно – я был готов отдать его и задаром, если бы он лишил меня сторонних хлопот – только мне нужен грузовик.

– Без проблем, есть пикап. – Его возбуждение и дикий азарт были настолько поразительными, что даже мне не терпелось сделать то, о чем он просил.

– Хорошо, приходи завтра утром. Только зачем он тебе? – спросил я, сделав вид, что не знаю ответа на вопрос.

– Увидишь – Кори подмигнул мне и ушел.

Мне хотелось сказать ему, что не стоит приносить бильярд в бар, поскольку тут его ножку очень быстро сломают, но его энтузиазм и загадочное “Увидишь”… Дело в том, что я общался с ним только в баре, потому было ясно, что в другом месте я “увидеть” просто не смог бы, хотя, с алкоголизмом Кори было возможно все, но не в этом суть…

Когда стол был обустроен, Кори, отдавшись фантазиям о будущем богатстве, решил угостить всех выпивкой, а когда через неделю ножка бильярда сломалась, он не сдержал свое слово, сказав, что дела у бара плохи, и за счет заведения я пить пока не могу. Конечно же, слово “пока” означало никогда, но мне было наплевать как на выпивку, так и на стол, который остался стоять без ноги посередине заведения. В целом, Кори было все равно, а посетителям тем более, но лично я видел в этом столе не только идеальный символ состояния того заведения, но и символ человеческой кончины. Я неожиданно понял, что человек не умирает тогда, когда погибает организм, а когда он становится таким, как Кори. Тот глупый стол пролежал у нас в подвале лет пять. Им никто не пользовался, разве что я, и то лишь когда мне было лет одиннадцать. Мы его убрали, когда у него повредилась нога. Мать сказала не играть на нем, пока не починим, заставив переставить туда, где он и остался. Дело в том, что его можно было использовать, но постоянное “потом” и “не охота” подвергли его одиночеству в темной пыльной комнате. Когда Кори попросил наш стол, я отдал его с удовольствием, а когда ножка окончательно сломалась, сразу почувствовал некоторое сходство между ними. Звучит странно, но мне казалось, что в нем тоже что-то сломалось, а бар являлся для него чем-то, как подвал для стола. Различие было лишь в том, что Кори мог сам себя починить….

В те времена я часто упускал контроль над мыслями. Стоило вдаться в раздумья, и меня словно уносило: все голоса и звуки затихали, а я начисто пропадал из нашего мира, уходя в место, принадлежащее только мне, но где я никогда прежде не был. Помню, именно из такого места меня вытащил ее красивый голос. Я не заметил, как она вошла и села у стойки, даже не слышал, как поздоровалась. Насколько помню, она раза три сказала “Простите”, пока добилась моего внимания. Суетливо я попросил прощения и поздоровался. Аделаида была из тех девушек, чья красота была милой и теплой. Я не совсем помню ее лица, лишь большие выразительные глаза, наполненные чем-то нежным и притягивающим.

– Я вас отвлекла от важных раздумий? – у нее был звонкий, слегка детский голосок.

– Да… То есть нет… Блин – я засмеялся как придурок, а она вместе со мной. – Простите, мои мысли еще не здесь.

– Знакомая ситуация – она протянула руку. – Я Аделаида.

– Верджил – я пожал ей руку. – Что будете пить?

– То, что посоветуете.

– Крепкое или…

– Не знаю, потому хочу, чтобы посоветовали вы – улыбнулась она.

– Сделаю вам маргариту. Пойдет?

– Что-то менее женственное – она, улыбаясь, смотрела мне в глаза.

– Вы пришли по адресу – улыбнулся я. – Тогда бурбон?

– Можно. Только льда побольше, а заодно и себе налейте.

Согласен, для милой девушки она была слишком напориста, но я особо не обращал на это внимания, поскольку этот эффект исходил от меня. Все девушки и женщины, которых я встречал, общались со мной легко и свободно. Не хочу показаться хвастуном, но они всегда тянулись ко мне, хотя я никогда не понимал, в чем мой шарм. Кроме всего этого, я привлекал женщин старше меня, и, если честно – наоборот. Сам знаешь, что я как снаружи, так и внутри выглядел старше своих лет, потому общаться со сверстницами мне было некомфортно. Я налил нам, и мы выпили за знакомство. Я опустошил стакан сразу, а она сделала глоток и положила. Вместе с напористостью в ней была некая изысканность и грация. Об этом говорили ее движения и манера. До сих пор ценю это в женщинах.

– Можно вопрос? – сказал я.

– Конечно.

– Почему ты пришла в такое унылое заведение? В городе есть куча хороших мест, а ты зашла именно сюда.

– Не знаю – она удивленно осмотрелась. – Мне нравится… А что здесь не так?

– Ну… – было трудно с чего-то начать, поскольку, кроме выпивки, у нас было все не так. – Если смотреть с улицы, вывеска целиком в птичьем дерьме, дверь поблекла, ручка заржавела, внутри странно пахнет, ремонт старый, плюс сюда ходят мужики старше сорока и говорят о сексе.

– Да уж. О мужиках я, конечно, обязана была догадаться – сказала она, не скрывая иронии.

– Когда ты зашла – не почувствовала, что это место для конкретного контингента людей, в который ты совершенно не вписываешься?

– Ну, знаешь – она ехидно улыбнулась – в таком случае, ты тоже не вписываешься, умник.

Она не только сделала меня, но и, пристально смотря мне в глаза, символично сделала глоток бурбона.

– Я здесь работаю – ответ был неудачным, хотя варианта лучше мне не пришло в голову.

– А я здесь пью – она все еще ехидно улыбалась.

– Я всего лишь имел в виду, что ты слишком милая для этого места, но раз хочешь задираться, пей одна. – Никогда не любил проигрывать.

– Что значит, слишком мила для этого места?

– Так говорят в тех случаях, когда хотят сказать “слишком хороша”, но ориентируются лишь на внешность, поскольку не знакомы с человеком. – Точно не помню, но я сказал что-то похожее, и, как ни странно – ее это впечатлило.

– Ты хорошо выражаешь свои мысли и красиво говоришь – она пристально смотрела мне в глаза. – Хотела бы я так уметь…

– Это не так трудно, как тебе кажется.

– Может, для тебя – грустно улыбнулась она.

– Да нет, просто в этом есть один нюанс. В большинстве случаев люди плохо выражают свои мысли тогда, когда спешат или боятся. Чаще всего так бывает, когда обращают чрезмерное внимание на мнение собеседника.

– Какое мнение?

– Ты спешишь, когда не хочешь заставлять собеседника ждать, или боишься, что ошибешься, и собеседник тебя неправильно поймет. Просто нужно принципиально не спешить, наплевав на последствия, и все. Сначала может быть трудно, но потом научишься, поверь мне.

– Я попробую – улыбнулась она. – Ты на самом деле прав, я часто спешу при разговоре.

– Все спешат – улыбнулся я.

– Только не ты.

– Я черепаха по гороскопу.

Она рассмеялась, хоть шутка и была глупой. Красивый голос, звонкий, приятный, заразительный смех, красивое лицо и, как мне казалось – выразительный ум. Она мне очень понравилась даже тогда, когда огрызалась.

– Почему здесь нет музыки?

Помню, она начала оглядываться, словно пытаясь ее разглядеть.

– Ты ее видишь? – усмехнулся я.

– Думала, будет какой-нибудь аппарат…

– Не люблю музыку. Обычно включаю кантри, когда собирается много народу, а потом по заказу.

На самом деле я обожал музыку, но почему-то солгал. Может, я хотел увидеть ее реакцию, а может, просто казаться брутальным: в те времена это было модно. Однако она дала мне понять, что желанного результата я не получу. На ее лице появилось какое-то удивленное разочарование. Она помолчала несколько секунд, а потом посмотрела мне в глаза и сказала:

– Я тебе не верю. Такой, как ты, не может не любить музыку.

– Такой, как я? – Мне было ясно, что она имеет в виду, но изобразить недоумение казалось интереснее.

– Ты вдумчивый, а еще романтик – по лицу видно.

– Ты еще и по лицам читать умеешь? – сказал я и наполнил ее бокал. – За счет заведения.

– Не умею я такого, но в людях немного разбираюсь. – Она не обратила внимания, что я ее угостил.

– Не люблю и не слушаю музыку, а еще отнюдь не романтичен. – Мне захотелось разнести в пух и прах ее правильное суждение. – Музыка очень часто вызывает эмоции, противоречащие тем, которые мы испытываем в момент, когда ее слушаем, а это чревато сменой настроения, эмоциональным и мысленным диссонансом и прочей чертовщиной, не позволяющей нам спокойно жить.

– Насчет романтизма я точно ошиблась. – Она опустошила бокал, ехидно посмотрев на меня. – Жизнь – это музыка, милый, а то, что ты сказал – чушь.

Когда она сказала, что жизнь – это музыка, я почувствовал легкую злость. Неожиданная и нелепая смерть отца, угрызения совести насчет матери и неприятная рутинная работа даже не напоминали мне о музыке.

– Боюсь, у тебя неправильные представления о жизни, «милая». – Огрызнулся я. – Ты говоришь с человеком, переживающим тяжелые дни. Если ты счастлива и тебе хорошо, тогда музыкой является лишь твоя жизнь, а не сама концепция.

– Ты меня не знаешь. – Грустно улыбнулась она. – Я не считаю себя счастливой.

– И все же ты говоришь, что жизнь – это музыка.

– Ты сам ассоциируешь ее с счастьем, я имела в виду совсем другое.

Впервые за долгое время я почувствовал себя глупым. Мне всегда давало сил чувство превосходства над сверстниками, и оно было оправданным, но рядом с ней просто испарилось. Меня одновременно наполняли обида и симпатия к ней, ведь, несмотря на любовь к противоположному полу, мне не доводилось встречать никого, кто хотя бы мог побеседовать со мной. Все мои сверстницы, которых я встречал, были глупыми и пустыми, а после школы я почти ни с кем не общался. Тогда я больше времени проводил дома или в саду, и у меня был всего лишь один друг, с кем я общался с детства, но даже он остановился в развитии слишком рано, потому со временем наша дружба стала больше напоминать формальность, нежели крепкие узы. Аделаида показала, что есть куда расти, что чувство превосходства останавливает человеческий прогресс, искажает восприятие как мира, так и самого себя. После ее слов я замолчал и просто смотрел на ее милое личико, пытаясь разобраться в противоречивых чувствах, а она, как ни в чем не бывало, смотрелась в зеркало, как вдруг добавила: