Прядильщица Снов

Она посмотрела на них обоих – таких родных, несовершенных, настоящих. И почувствовала, как внутри разливается тепло – не эйфория, не бурная радость, а спокойное, глубокое счастье.

– Я люблю вас, – просто сказала Аля.

***

– А помнишь, пап, как мы ходили на речку? – воспоминание о летнем дне, о брызгах воды и запахе нагретых солнцем камней ярко всплыло в памяти. – Мне тогда лет пять было, наверное. Ты еще учил меня лягушек ловить.

Был субботний вечер, за окном кружился ноябрьский снег, мягко ложась на землю тонким кружевным покрывалом. Они сидели за праздничным ужином – не по какому-то особому поводу, просто потому, что хотелось чего-то тёплого и уютного в этот вечер.

Отец улыбнулся.

– Помню, конечно. Ты тогда так визжала, когда одна прыгнула тебе на туфлю.

– А я помню, как ты впервые увидела море, – мечтательно произнесла мама, подливая отцу вишнёвого морса. – Мы поехали в Сочи, и ты так боялась воды, что первые два дня даже не подходила к берегу ближе, чем на десять метров.

– А потом я полюбила море так сильно, что вы не могли вытащить меня из воды, – подхватила Аля. – И ещё наелась мороженого, заболела ангиной, и мы просидели в гостинице три дня.

– Но потом всё наладилось, – улыбнулся отец. – И ты даже научилась плавать.

Рыжик вспрыгнул на стул рядом с Алей, с интересом принюхиваясь к тарелке. Она отломила ему кусочек мяса, погладив по тёплой спине.

– А помните, как мы гуляли в парке в Москве, и я потерялась? – спросила Аля, и сама удивилась, что это воспоминание, раньше вызывавшее тревогу, теперь казалось просто частью истории её жизни. – Я так испугалась тогда.

– Мы тоже испугались, – тихо сказала мама. – Тебя не было всего десять минут, но мне показалось, что прошла вечность.

– А нашли меня у фонтана, – продолжила Аля. – Я сидела там и разговаривала с уличным котиком.

– Твоя бабушка всегда говорила, что у тебя особая связь с животными, – улыбнулась мама. – Помнишь, как вы с ней кормили уток на пруду?

Аля кивнула, чувствуя, как к горлу подкатывает комок нежности. Бабушка… Её не стало уже давно, но иногда ей казалось, что она всё ещё рядом. Особенно в последнее время.

– Давайте этой зимой поедем в Москву, – вдруг предложила мама, отодвигая пустую тарелку. – Тётя Света прилетает из Италии на Новый год. Она очень хочет тебя увидеть.

Аля кивнула, и внутри разлилось чувство предвкушения и благодарности – за этот шанс быть просто собой, за родных и за новую надежду.

Она смотрела на них – на папу с его сединой на висках и добрыми морщинками у глаз, на маму с её тёплой улыбкой и немного усталым, но счастливым взглядом. На их маленькую, несовершенную, но такую настоящую семью. И думала о том, как странно устроена жизнь – иногда нужно оказаться на краю гибели, чтобы по-настоящему начать жить.

Снег за окном падал всё гуще, укрывая город белым покрывалом, словно стирая всё старое, все ошибки и боль, давая начало чему-то новому. Чистому. Настоящему.

Аля улыбнулась, глядя на танец снежинок в свете уличного фонаря.

«Иногда счастье – это просто быть рядом с близкими, гладить кота, слушать, как чайник шумит на кухне, и понимать: всё, что было – не зря, а всё, что будет – уже не так страшно»

***

Тишина дома после больничной суеты ощущалась почти физически, обволакивала, как мягкий плед. Родители старались окружить Алю заботой, почти навязчивой, но тихой, словно боялись спугнуть хрупкое равновесие. Она чувствовала себя… странно. Словно внутри проснулась неведомая прежде сила. Она не кричала, не требовала выхода, просто была тихим стержнем где-то глубоко внутри. Но вместе с ней, парадоксально, расползалась и пустота. Не та прежняя, заполненная страхами и ненавистью к себе, а иная – чистая, прозрачная, будто из её души аккуратно вынули кусочек, оставив гладкий, но ощутимый скол. Что-то безвозвратно потерялось в полете сквозь туман, оставив после себя лишь неясное чувство утраты.

После ужина Аля ушла в свою комнату, прикрыв за собой дверь. Усталость разливалась по телу приятной тяжестью – не болезненной слабостью, а естественным желанием отдохнуть после насыщенного дня. Она присела на край кровати, обвела взглядом знакомые с детства стены. Всё было на своих местах – книжные полки, заставленные романами и учебниками; старенький письменный стол у окна; приоткрытый шкаф с одеждой, откуда виднелся ряд висящих футболок.

Но что-то было не так. Чего-то не хватало.

Её взгляд остановился на стене над кроватью – пустой, с едва заметным следом от рамки.

Раньше там что-то висело? Плакат? Фотография? Она не могла вспомнить, хотя и чувствовала – там должно быть что-то важное.

Аля подошла к пустой стене, провела пальцами по шероховатой поверхности, пытаясь уловить след памяти. Ничего. Только странная тоска, лёгкая, как прикосновение пера, и такая же неуловимая.

Рыжик, вошедший следом, потёрся о её ноги, словно чувствуя смятение. Она подняла его на руки, прижалась лицом к тёплому меху.

– Чего не хватает, Рыжик? – прошептала Аля. – Что я забыла?

Кот лишь мурлыкнул, не понимая вопроса, но даруя тепло своего маленького сердца.

***

Ослепительное утреннее солнце отражалось от свежего снега. Ноябрь засыпал город белым покрывалом, преобразив знакомые пейзажи. Даже унылый школьный двор выглядел волшебным и сиял миллионами бриллиантовых крошек.

Аля глубоко вдохнула морозный воздух, чувствуя, как кровь быстрее бежит по венам. Страха не осталось. Раньше каждое утро перед школой она испытывала тревогу – что скажут, как посмотрят, кто засмеётся за спиной. Теперь всё это казалось таким незначительным.

Она толкнула тяжёлую дверь и вошла в знакомый шумный коридор. Разговоры стихли, несколько десятков глаз обратились к ней. Аля почувствовала, как щёки начинают гореть под этими взглядами – привычка краснеть никуда не делась.

– Аля! – первой опомнилась Мария Сергеевна, их классная руководительница и учительница истории и обществознания. – Как хорошо, что ты вернулась!

Она подошла к Але быстрым шагом, нервно поправляя пучок на голове.

– Добрый день, Мария Сергеевна, – Аля улыбнулась, стараясь выглядеть как можно более естественно.

– Как ты себя чувствуешь? – учительница положила руку ей на плечо, заглядывая в глаза. – Мы все так переживали, молились за тебя. Такой ужасный случай…

– Всё хорошо, – Аля стянула шарф, устав от пристальных взглядов. – Мне очень повезло. Врачи говорят, что я полностью восстановилась.

– Это просто чудо, – прошептала Мария Сергеевна. – Когда мы услышали о случившемся… Господи, я не могла спать ночами.

Аля видела искреннюю заботу в глазах учительницы и почувствовала прилив тепла. Обычно Мария Сергеевна была строгой, но сейчас смотрела на неё с материнским беспокойством. Странное чувство.

– Правда, всё в порядке, – повторила Аля. – Можно я пойду в класс?

Учительница спохватилась.

– Конечно, конечно. Первый урок – история, так что мы увидимся через десять минут.

Аля пошла по коридору, ощущая, как взгляды следуют за ней, а за спиной вновь начинаются разговоры. Не злые, не насмешливые – скорее обеспокоенные и удивлённые.

У двери в кабинет её остановили двое – Настя, староста класса, и Ира, её неразлучная подруга. С этими девочками Аля пыталась подружиться в начале года, но они отвернулись от неё из-за поражения школьной команды.

– Аля, – Настя выглядела непривычно смущённой. – Мы так рады, что ты вернулась.

– Спасибо, – Аля улыбнулась, вспоминая, как они тоже присоединились к травле.

– Мы хотели извиниться, – тихо сказала Ира, глядя в пол. – За то, как мы… вели себя с тобой.

Настя кивнула, прикусив губу.

– Мы были стервами, – прямо призналась она. – И когда мы узнали, что с тобой случилось… Мы почувствовали себя ужасно. Думали, что, может, из-за нас ты была такой расстроенной и не заметила машину…

Аля покачала головой, не зная, смеяться или плакать.

– Это был несчастный случай. Я просто задумалась о своём и не посмотрела по сторонам. Вы тут совершенно ни при чём.

– Всё равно, – настаивала Настя. – Мы вели себя отвратительно. И… мы хотим, чтобы ты знала, что так больше не будет.

Аля смотрела на них и ощущала странную лёгкость. Раньше дружба с ними была недосягаемой мечтой, а теперь…

– Всё хорошо, – она улыбнулась. – Я никогда не держала на вас зла.

Это была правда. Не из благородства или святости. Просто в свете того, что она пережила, все школьные обиды казались такими мелкими, такими незначительными.

– Правда? – недоверчиво переспросила Ира.

– Правда, – Аля кивнула. – Никаких обид и претензий.

Они облегченно улыбнулись и вместе вошли в класс, где уже собирались ученики. Аля ощущала на себе десятки взглядов – любопытных, обеспокоенных, изучающих. Но страха не было.

Разве могли они сделать или сказать что-то страшнее уже пережитого ею?

И всё же… По мере того, как она подходила к своей парте во втором ряду, странное чувство пустоты внутри усиливалось. Не просто пустота – ощущение потери, словно она должна была увидеть что-то или кого-то, но этого не произошло.

Через десять минут в класс вошла Мария Сергеевна, и урок начался. Учительница говорила о декабристах, о неизбежности перемен и цене идей, пока на улице медленно вился снег. Аля сидела за своей партой, но внимание то и дело ускользало в одну точку – через проход, в сторону парты у окна.

Там, где будто бы должен был сидеть кто-то ещё.

Она не могла избавиться от ощущения, что чего-то не хватает. Вернее – кого-то.

«Там кто-то должен сидеть. Кто-то важный. Но кто?»

Образ ускользал, расплывался, как краски на мокрой бумаге, но само чувство присутствия-отсутствия было невыносимо реальным.

Звонок прозвенел неожиданно громко, вырывая Алю из задумчивости. Ученики зашевелились, собирая вещи, переговариваясь.

– Настя, – Аля догнала её у двери. – Можно вопрос?

– Конечно, – та улыбнулась, всё ещё непривычно дружелюбная.

– Кто сидит за той партой? – Аля кивнула на пустое место, которое не давало ей покоя весь урок.

Настя нахмурилась, проследив за её взглядом.

– Там? Никто, – она пожала плечами. – Эта парта пустует с начала года. А что?

– Правда? – Аля почувствовала, как сердце стучит где-то в горле. – А мне казалось, что кто-то там сидел до того, как я… попала в больницу.

Настя покачала головой.

– Нет, там никого не было, – она внимательно посмотрела на Алю. – Ты в порядке? Может, всё-таки стоило ещё побыть дома?

– Нет-нет, всё хорошо, – Аля постаралась улыбнуться. – Наверное, немного забылась в больнице. Все эти травмы, лекарства…

– Понимаю, – Настя сочувственно сжала её плечо. – Не торопись, восстанавливайся. Если нужна будет помощь с конспектами или домашкой – обращайся.

– Спасибо, – Аля кивнула, чувствуя благодарность, но не находя в себе сил продолжать разговор.

Она смотрела на пустую парту, ощущая, как пустота внутри неё растёт, сливаясь с этим пустым пространством. Там кто-то был. Кто-то, кого она забыла. Кто-то, кто имел значение.

Но кто?

Память играет злые шутки после комы. Но почему тогда это чувство – такое явное, такое настойчивое? Словно фантомная боль по ампутированной части души.

***

В тот день Аля шла домой под мелким, колючим ноябрьским снегом. Он таял на ресницах, холодил щёки. Город казался серым, притихшим под белым покрывалом. И тоска, дремавшая внутри, вдруг поднялась с новой силой. Не прежняя, мутная, связанная с отражением в зеркале или одиночеством. Эта была другой – светлой, прозрачной, почти возвышенной. Тоска по чему-то неуловимо прекрасному и утраченному, от которой болело сердце. По полю, залитому солнцем? По полёту сквозь туман? Или по кому-то, кто должен был сидеть за пустой партой? Она не знала. И эта неизвестность была самой мучительной и одновременно самой красивой частью странной меланхолии. Как тихая музыка, звучащая только для неё.

Она проходила мимо детской площадки, где мамы катали детей на санках, мимо старушек на лавочке, укутанных в пуховые платки, мимо целующейся пары у подъезда – и каждая сцена отзывалась в сердце поэтичной грустью. Мир вокруг казался странно красивым в своей обыденности, в своём несовершенстве.

Снежинки падали беззвучно, словно время замедлилось. Аля подставила ладонь, наблюдая, как на ней тают ледяные кристаллы, превращаясь в капли воды. Эфемерные, прекрасные в своей недолговечности. Как и жизнь. Как и память.

«Светлая меланхолия – эта дрожь бытия, когда хочется плакать и улыбаться одновременно. И только в такие моменты, когда можно по-настоящему быть собой, рождается ощущение чуда».

***

Дома она первым делом прошла в ванную. Горячая вода постепенно возвращала онемевшим от холода пальцам чувствительность. Она умылась, стерев с лица следы мороза и усталости, и подняла глаза на своё отражение.

Увидела себя – рыжеволосую девушку с широким носом, тяжёлыми веками и полными щеками. С россыпью веснушек на бледной коже и трещинкой на нижней губе. И впервые в жизни не отвернулась от зеркала с отвращением. Улыбнулась своему отражению – искренне, тепло, с любовью.

– Ты у меня самая лучшая, самая любимая, самая красивая девочка, – прошептала она, вспоминая слова бабушки.

И на этот раз поверила им.

Аля отвернулась, и её взгляд зацепился за необычный отблеск на сушащемся белье. Она подошла, проводя рукой по засохшим футболкам, и наткнулась на золотистый шёлковый шарф с надписью «Тянись к звездам даже во снах» на английском языке. Он был тонким, будто сотканным из лучей закатного солнца, но его красота казалась болезненно неуместной среди повседневных вещей.

Аля медленно сняла шарф с перекладины. Он пах странно – в шелк вцепился запах дешёвого хозяйственного мыла и чего-то едкого, медицинского. Этот резкий, тревожный аромат тут же пробудил в теле дрожь. Возникло ощущение, будто вся суть её личности на миг скользнула в тень. Она провела кончиками пальцев по шелку, предаваясь болезненной тоске: шарф казался страшно знакомым, но связать его с чем-то из памяти она не могла.

– Интересно, откуда он у меня? – вслух спросила Аля, но комната ответила тишиной.

И тут же, как вспышка, её посетило желание рисовать. Неожиданное, сильное, непреодолимое. Словно внутри разлилось что-то тёплое, золотистое, как этот шарф, и требовало выхода. Это было не просто желание, а почти физическая необходимость – будто кто-то невидимый крутанул веретено внутри груди, задав новый ритм, который вёл её к мольберту.

Аля бережно сложила шарф и понесла его с собой в комнату, осознавая, что лишь прикосновение к краскам, к холсту сможет на время заполнить зияющую дыру в душе.

***

Вечер опустился на город рано, как это всегда бывает в ноябре. За окном кружился снег, ветер иногда бросал его пригоршнями в стекло, создавая странную, призрачную музыку. Аля нашла в ящике стола три толстые белые свечи и зажгла их. Тёплый свет создал в комнате уютный полумрак, в котором тени выплясывали свой загадочный танец.

Мольберт – старый, немного пыльный – стоял у окна. Она помнила, что не так давно рисовала на нём, но сама картина куда-то исчезла, выпала из памяти. Наверное, она создавала рисунок для кого-то на заказ или подарок кому-то.

Но теперь это не имело значения. Пальцы сами потянулись к карандашам, к краскам. Аля включила музыку – ноктюрны Шопена, которые раньше казались ей слишком печальными, слишком сложными. Первые ноты ноктюрна до-диез минор наполнили комнату тихой, пронзительной красотой. Она закрыла глаза, позволяя музыке течь сквозь неё рекой.

А потом начала рисовать.

Карандаш скользил по бумаге сам, словно рука помнила всё, что забыл разум. Аля не задумывалась, что рисует – просто позволила себе отпустить контроль, довериться интуиции, голосу внутри, который, казалось, знал гораздо больше, чем сознательная часть её.

И на бумаге начало рождаться море.

Не обычное море – загадочное, мистическое, озарённое серебристым сиянием полной луны. Волны, нарисованные лёгкими, прозрачными мазками, словно светились изнутри. Песок на берегу мерцал, усыпанный крошечными звёздами.

А потом появился он.

На самом краю берега – там, где волны лижут песок – стоял юноша. Стройный, высокий, с копной непослушных чёрных кудрей, горделиво развевающихся на ветру. Она не видела его лица – он стоял спиной к зрителю и глядел на море, – но почему-то знала, что у него голубые глаза. Голубые, как летнее небо, ясные и глубокие. И руки – она нарисовала их особенно тщательно – тонкие, с длинными пальцами пианиста, изящные и сильные одновременно.

Аля не знала, кто он. Никогда не встречала такого человека. И всё же… Образ казался до боли в сердце знакомым и близким. Словно он был частью её, потерянной и вновь обретённой.

Музыка Шопена лилась, наполняя комнату невыразимой нежностью и печалью. Аля рисовала, не замечая, как текут часы, как догорают свечи, как слёзы катятся по щекам. Не горькие, не отчаянные – просто… освобождающие. Слезы очищения, слезы тихой грусти и необъяснимой нежности к этому незнакомцу на берегу лунного моря, к музыке, к снегу за окном, к этому хрупкому, мерцающему моменту бытия. К себе – той, что прошла сквозь туман и научилась видеть красоту в акварельных бликах печали на стекле собственной души.

Завершив последний штрих, Аля отложила кисть и долго смотрела на созданную картину. Незнакомое море. Незнакомый юноша. И всё же…

На миг – всего на короткий, драгоценный миг – пустота внутри исчезла. Её заполнило что-то тёплое, живое, светящееся. Что-то похожее на воспоминание. Или на сон.

За окном продолжал падать снег, бесшумно, торжественно укрывая город белым покрывалом. Шопен играл, рассказывая невысказанную историю о потере и обретении, о любви и прощании. Свечи догорали, и их мягкий, золотистый свет, казалось, был единственной реальностью в этом зыбком мире между сном и явью.

А внутри неё рождалось понимание – хрупкое, неуловимое, почти эфемерное.

«Может быть, не все истории должны быть рассказаны до конца. Может быть, некоторые тайны должны остаться тайнами, некоторые двери – закрытыми. Может быть, есть миры, куда нам не суждено вернуться, и люди, которых мы не помним сознательно, но которые навсегда остаются частью нашей души.

И всё же они живут – в наших снах, в нашем искусстве, в той светлой меланхолии, которая иногда охватывает нас без видимой причины. В той необъяснимой тоске по местам, где мы никогда не были, и по людям, которых никогда не встречали.

Даже если часть тебя навсегда остаётся потерянной, можно научиться жить с этим. Через пустоту, боль, через нежность и память – можно снова стать собой

И иногда, чтобы двигаться дальше, достаточно просто смотреть в свою внутреннюю ночь и не бояться вслушиваться в её молчание».

Аля осторожно положила картину на подоконник, чтобы она высохла. Завтра она повесит её на стену над кроватью – туда, где было пустое место. Туда, где должно быть что-то важное.

А пока – она позволила себе раствориться в музыке, в танце снежинок за окном, в том странном чувстве потери и обретения, которое переполняло её.

«Мы все – немного забытые сны. Немного потерянные воспоминания. Немного недосказанные истории. И в этой недосказанности – вся красота нашего существования».

Незнакомый юноша на её картине смотрел на море, словно ожидая чего-то. Или кого-то. И Але хотелось верить, что однажды – может быть, во сне, может быть, в другой жизни – они снова встретятся.

Эпилог

Два года. Иногда они пролетали как один день, иногда тянулись бесконечной вереницей серых будней и маленьких открытий. Теперь Але было восемнадцать. Она стояла на старой, потрескавшейся плитке железнодорожной платформы Зимнеградска, кутаясь в шарф от прохладного августовского ветра. Ветер пах пылью, нагретым металлом рельсов и чем-то неуловимо знакомым – может быть, травами с полей, где когда-то бегала маленькая, беззаботная девочка.

Солнце заливало железнодорожную платформу ярким светом, превращая старое здание вокзала с его потрескавшейся лепниной и выцветшим флагом в нечто почти величественное. Аля с трудом держала чемоданы и сумки – всё нажитое восемнадцатью годами жизни поместилось в два больших чемодана и рюкзак.

Ветер играл с её волосами, теперь подстриженными до плеч, делая их похожими на языки пламени. За два года она изменилась – не только внешне. Повзрослела, окрепла. Подростковые комплексы, терзавшие её, как стая голодных волков, постепенно отступили. Не исчезли совсем – шрамы остались, тихим эхом напоминая о прошлом, – но перестали кровоточить. Она научилась принимать себя. Научилась жить с той странной пустотой внутри, которая стала частью её личности, словно тихий спутник.

Да, она похудела – не как в безумных фантазиях прежних лет, не до истощённых модельных форм. Просто перестала заедать тревогу и грусть сладостями, научилась слушать своё тело, его настоящие потребности. Теперь её фигура выглядела более пропорциональной, хотя и далёкой от глянцевых идеалов.

Но главное изменение произошло внутри. Перестав ненавидеть своё тело, она наконец-то начала в нём жить. Не через призму чужих оценок, не через сравнение с недостижимыми стандартами. Просто… быть.

– Ты уверена, что всё взяла? Зимние вещи? Документы? Лекарства? – Мама нервно суетилась вокруг Али.

– Да, мам, – Аля улыбнулась. – Мы же всё вместе собирали.

– Знаю-знаю, – она вздохнула. – Просто не верится, что ты уезжаешь так далеко без нас.

В её голосе прозвучала гордость, смешанная с тревогой. За эти два года мама изменилась, как и вся их семья. Научилась слушать. Научилась видеть в дочери не проект, не отражение собственных амбиций, а отдельного человека со своими желаниями и мечтами.

– Я буду приезжать на праздники, – Аля взяла её за руку, ощутив знакомый запах ванильных духов. – И у нас есть видеозвонки.

– И всё-таки это не то же самое, – тихо сказал отец.

Он стоял чуть в стороне, сдержанный, как всегда, но с мягкостью во взгляде, которая стала более отчетливой после роковой аварии. Словно тогда он впервые понял, что может потерять дочь – не метафорически, а по-настоящему, – и это изменило его.

– Как быстро ты выросла, – продолжил он, качая головой. – Кажется, только вчера я учил тебя кататься на велосипеде.

– И страховал так, что я даже упасть не могла, – рассмеялась Аля, вспоминая. – Я тогда злилась, помнишь? Хотела настоящей свободы.

– А теперь получила её, – он слабо улыбнулся. – Факультет искусств в СПБГУ… Звучит почти нереально.

– Но ведь ты заслужила, – с гордостью добавила мама. – Твои работы были лучшими на конкурсе. Особенно та картина с морем и парнем…

Аля кивнула, чувствуя, как сердце сжимается от воспоминания о той картине. Она висела теперь над её кроватью – первая из многих, нарисованных за эти два года. Всегда одно и то же море, один и тот же силуэт, в разных вариациях, под разными углами. Словно попытка вспомнить что-то очень важное, ускользающее.

Вокзал постепенно заполнялся людьми. Женщина с тремя детьми – младший тихо спал на руках, а двое постарше теребили маму за подол платья. Седой старик с газетой, устроившийся на скамейке в тени. Компания шумных подростков, смеющихся над чем-то в телефоне. Обычная жизнь провинциального вокзала, с его запахами – свежей выпечки из буфета, креозота от шпал, чуть уловимым ароматом сирени из привокзального сквера.

Где-то вдалеке засвистел приближающийся поезд – не тот, который ждала Аля, а пригородная электричка из соседнего городка.

– Как ты себя чувствуешь? – тихо спросила мама, видя, что Аля задумалась. – Не боишься?

– Немного волнуюсь, – честно ответила она. – Но не боюсь. Скорее… предвкушаю.

– Это правильно, – кивнул отец. – В твоём возрасте нужно смотреть вперёд, а не оглядываться.

Платформа загудела – прибыла электричка, выпуская поток пассажиров. Они сходили неторопливо, с сумками и рюкзаками, – дачники, туристы, местные жители, возвращающиеся с работы.

– Мне нужно посмотреть точное время прибытия моего поезда, – Аля обеспокоенно посмотрела в сторону поездов. – Я сейчас.

Она отошла к электронному табло, висящему на фасаде вокзала. Оно мерцало, показывая список прибытий и отправлений – голубые цифры на чёрном фоне. Аля искала глазами свой поезд – скорый 022А, «Зимнеградск – Санкт-Петербург».

И тут она почувствовала на себе взгляд.

Не угрожающий, не подозрительный – просто… внимательный. Словно кто-то смотрел на неё с особым, личным интересом. Она медленно обернулась.

Он стоял шагах в десяти, у газетного киоска – молодой человек примерно её возраста, высокий, стройный, в свободной белой рубашке и черных джинсах. Тёмные кудри слегка взъерошились от ветра. И глаза…

Её сердце пропустило удар. Голубые глаза – яркие, глубокие, цвета летнего неба. Такие знакомые, будто она смотрела в них тысячу раз. Будто знала их всегда.