Тернистый путь к dolce vita

– Ну тогда скоро СМИ будут писать только о цветочках и птичках, ибо «великий русский» можно трактовать как угодно, я уже не говорю о непредсказуемом: «как наше слово отзовется». Бред какой-то! – возмутился Сартаев.

Все замолчали.

– Власть сплошь и рядом ведет себя неуважительно по отношению к народу, – гневно продолжал Сартаев. – Причем не просто неуважительно, а цинично неуважительно, неуважительно извращенно. И ничего. Смотрите, как избивают, а потом еще и сажают участников митингов за брошенный в сторону омоновцев пластиковый стаканчик. Очевидно, что на самом деле речь идет об усилении политической цензуры, объявляющей противозаконной любую критику власти, о запугивании людей. Ведь до чего дошло: обыскивают квартиры не только родственников, но и соседей фигурантов политических репрессий, чтобы инакомыслящим не давали прохода даже во дворе.

– Ладно, хватит вам критиковать власти, да еще в моем доме, а то вызову сейчас росгвардейцев и ваш праздник закончится, – вмешалась в разговор Стеша. – Лично я за советскую власть или как она у нас теперь называется… Всех призываю в свидетели, что лично я «одобрямс» любую власть, в особенности нынешнюю, и готова расцеловать ее во все места. Устраивайтесь поудобнее – сейчас будет дефиле женского эротического белья. Это, уверяю вас, куда интереснее разговоров о политике.

Стеша панически боялась спецслужб, хотя никогда не имела с ними никаких дел. Похоже, это был страх на генетическом уровне.

***

После вечера Валерий Николаевич привез Машу к себе домой. Та восприняла это как нечто само собой разумеющееся, только посетовала: «Как же я без зубной щетки и тапочек?»

– Об этом не беспокойся, чего-чего, а уж этого добра у меня полно, причем со всех концов света.

И действительно, из каждой заграничной поездки, а Валерий Николаевич был заядлым путешественником, он помимо всего прочего привозил тапки, шампуни, зубные щетки и тому подобное, что по той или иной причине не успевал использовать в гостиницах.

– А я нигде не была, ну, в смысле за границей, – жалобно, словно ребенок, у которого отняли любимую игрушку, сказала Маша, и лицо ее стало таким грустным, что Валерию Николаевичу тут же захотелось устранить это досадное недоразумение.

– Ну какие твои годы! – принялся он утешать девушку. – А хочешь за одну поездку побывать сразу в нескольких странах?

– Конечно, хочу! А мы что, в кругосветное путешествие отправимся?

– Ну это позже, а пока только в круиз по Средиземному морю.

– Ура-а! – закричала Маша и запрыгнула ему на спину.

Валерий Николаевич с трудом верил в происходящее. Вот так, без долгих ухаживаний и страданий, без подарков и обольщений это прелестное создание стало его женщиной. «Да, вот уж не думал, не гадал, – грустно усмехнулся Валерий Николаевич. – “И может быть на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной…” Оказывается, такое бывает. Вопрос в том, надолго ли? И какие, интересно, чувства испытывает ко мне эта девочка? Кто я для нее? Кошелек на ножках или она искренне ценит мое доброе к ней отношение? Да какая, к черту, разница! Главное, она моя и я счастлив!»

Маша же ни о чем таком не думала, она просто наслаждалась вниманием и заботой Валерия Николаевича, который незамедлительно и с большим удовольствием исполнял все ее прихоти.

Мужчина вновь почувствовал себя молодым и сильным. Памятуя о совете, данном ему одной актрисой: «Больше всего женщины ценят ласку и демонстративное восхищение их прелестями», он рассыпался в похвалах, вспомнил все известные ему сценические монологи влюбленных и водопадом обрушил их на юное создание. Маша упивалась красотой комплиментов и наивно думала, что все эти слова о ней и для нее одной.

Валерий Николаевич использовал весь свой сексуальный опыт. Он так много знал такого, о чем Маша даже не подозревала, чего не было ни с одним молодым парнем.

«Надо же, – думала она, – ведь такой старый, а заводится с пол-оборота! Да он даст фору любому молодому кобельку!» Но при этом Машу тревожил вопрос: «Это действительно так, или я себя уговариваю? Нет, быстрее всего оправдываю свои отношения с человеком старше моего деда».

***

Валерий Николаевич был народным артистом СССР, не сыгравшим в театре ни одной главной роли. Кинематограф его и вовсе не знал. Он был хорош собой, обладал прекрасными манерами и величественной осанкой – словом, ничто не выдавало в нем выходца из простой сельской семьи.

Мать Валерия Николаевича была дояркой, отец – комбайнером. Ни его родители, ни многочисленные братья и сестры не отличались эффектной внешностью. Но Валера не страдал нарциссизмом. По натуре он был добрым и отзывчивым мальчиком, чем и снискал себе симпатии односельчан. И в семье его все любили. Заведующая сельским клубом Глафира Григорьевна заметила славного парнишку, и он все школьные годы исполнял роли пай-мальчиков и принцев в ее постановках. По окончании учебы Валера стал работать в клубе руководителем драмкружка. Специально для него Глафира Григорьевна с большим трудом выбила у председателя колхоза полставки.

Через год Валеру призвали в армию, и в родное село он уже не вернулся. После демобилизации он за компанию с сослуживцем из Ленинграда, который с детства бредил актерской карьерой, решил поступать в театральный институт и, к собственному удивлению, был зачислен. Сослуживец же не прошел по конкурсу.

Город околдовал Валеру своими белыми ночами, набережными и дворцами. Учиться было интересно, однокурсники оказались славными ребятами, образовалась дружная компания, и они все вместе недурно проводили время. Куратор группы помог Валерию через своих знакомых устроиться руководителем драмкружка в школе. Работа была, что называется, непыльная: по вечерам два раза в неделю, а деньги, как известно, лишними не бывают, особенно для студентов. Этого приработка и стипендии Валерию хватало и на жизнь, и на удовольствия, тем более он был неприхотлив в еде, не курил и не злоупотреблял спиртным. Словом, юноша с полным основанием считал себя счастливым человеком.

Но на третьем курсе произошло событие, которое если и не перечеркнуло его жизнь, то изрядно ее подпортило. Преподаватель актерского мастерства предложил студентам написать рассказ, который можно бы было поставить на сцене. В школе Валера, как и многие подростки, пописывал стишки, но в прозе свои силы не пробовал. Однако в последнее время по непонятной причине в его голове периодически прокручивался один и тот же сюжет, и юноша за одну ночь изложил его на бумаге.

ВИССАРИОН ИУДОВИЧ СТАЛИН

В кабинете капитана Лебядкина, начальника НКВД маленького сибирского городка Плутовецка, зазвонил телефон.

Борьба со шпионами и диверсантами не давала капитану покоя ни днем, ни ночью. Лебядкин не смыкал глаз уже трое суток, он был в нервном напряжении, и телефонный звонок заставил его вздрогнуть.

– Кто там еще? – рявкнул он в трубку.

– Товарищ начальник, – послышалось в ответ, – говорит партиец с 1926 года. Хочу вам сообщить, что по улице Коммунаров, дом 5, проживает враг народа, порочащий высокое звание советского гражданина. Рекомендую срочно принять самые решительные меры.

– Фамилия? – проревел Лебядкин.

Но в трубке воцарилось молчание. Капитан вызвал дежурного.

– Срочно готовь машину и оперативный отряд, поедем брать государственного преступника.

В соседнем городке было арестовано уже пятьдесят человек, а у него, у Лебядкина, только двадцать пять, всего двадцать пять!

В областном центре уже не первый раз упрекали его в недостатке бдительности. Ну ничего, теперь он проявит себя. Лебядкин раскроет все заговоры.

Он поднял трубку:

– Соедините меня с областью, мне нужен товарищ Красавчиков. – Через несколько минут капитан услышал властный голос подполковника Красавчикова. Он вытянулся по стойке смирно и отрапортовал:

– Товарищ полковник, говорит капитан Лебядкин, отбываю на задержание государственного преступника, какие будут указания?

– Действуйте решительно и оперативно, – послышалось в ответ.

Ровно через час капитан Лебядкин втащил в свой кабинет старого еврея и усадил его перед собой на стул.

– Ну, жид, рассказывай по-хорошему, ты у меня все равно расколешься, – гаркнул капитан и для убедительности треснул старика по уху так, что тот упал со стула.

– Что мне-таки говорить? Я старый сапожник, меня все знают. Я вернулся с барахоловки, и тут ви, говорите, поехали с нами, вот ми и приехали.

– Не строй дурочку, жидовская морда! Что ты делал на базаре?

– Моя жена захотела есть, а у нас в доме нет ни крошки, вот я и взял старый сапог, срезал с него голенище и пошел продавать, чтобы уже купить что-нибудь поесть, но голенище никто не купил, и я только зря мерз на морозе целых пять часов. Моя старуха не дает мне покоя, мне очень плохо, а тут еще ви.

– А, ты грубить, собака! – заревел Лебядкин и изо всех сил ударил старика в живот. Тот распластался на полу.

Капитан Лебядкин сел за стол и начал писать протокол. Еврей застонал и попытался подняться. Он слышал, как уже дважды капитан спросил его фамилию, старик силился ответить, но у него никак не получалось, внутри все сдавило, он глотал воздух, но выдохнуть не мог.

– Встать! – скомандовал Лебядкин. – Как твоя фамилия?

Опираясь на стул еврей с трудом встал и прохрипел:

– Сталин.

– Что?! – не понял Лебядкин.

– Моя фамилия Сталин, – повторил тот.

– Жидовское отродье, иуда, морамой, ты над кем вздумал издеваться?

Лебядкин с благоговением посмотрел на портрет Сталина. Вождь сурово глядел не только на этого старого грязного еврея, но и на него, на Лебядкина.

Капитан побагровел, схватил увесистую мраморную пепельницу и, подбежав к старику, что было силы ударил в скулу. Тот упал, издав протяжный жалобный крик. Из его рта вылетела вставная челюсть, ударилась об угол стола и раскололась, рассыпавшись по всей комнате.

Капитан был оскорблен до глубины души: какой-то жид пархатый позволяет себе издеваться над самым святым – его вождем. Он лупцевал лежавшего без движения еврея, пока не выдохся.

Все это время Иосиф Виссарионович Сталин взирал на Лебядкина с отцовской нежностью. Прищур его глаз излучал солнечный свет и тепло.

Изрядно подуставший, но довольный собой Лебядкин развалился в кресле.

– Плохо будет, ой как плохо будет, – бормотал старик.

– Наглая морда, ты что, мне угрожаешь? Да я тебя к стенке! Но прежде я из тебя всю душу вытрясу, изуродую гада!

– Не надо, не надо! – зашамкал старик. – Я скажу все, что ви хотите. Вот мои документы, там-таки написано, что я действительно Сталин. И не надо меня больше так сильно бить.

Дрожащей рукой он положил на стол капитана паспорт. Тот раскрыл его и прочитал: «ВИССАРИОН ИУДОВИЧ СТАЛИН».

– Почему, – выдавил он из себя, – почему Сталин?

– Потому что отец мой был Сталин, и отец отца тоже был Сталин.

Лебядкин вынул из стола лупу и тщательно изучил печать, фотографию, четко выведенные шесть до боли знакомых букв – СТАЛИН.

В глазах у него помутилось, голова стала тяжелеть.

«А что, если…», – с ужасом подумал он и судорожно начал вспоминать биографию вождя.

Ведь должен помнить, ведь еще в прошлом году в политуправлении на партконференции говорили о «ярких страницах биографии кормчего».

И Лебядкин вспомнил, что отец И.В. Сталина был сапожником.

Голова закружилась, виски сдавило словно тисками, он обмяк и безвольно распластался в кресле.

– Что? – услышал он. – Что с вами? Вам плохо? Дать вам воды?

– Нет-нет, ничего не надо.

Капитан Лебядкин собрался, встал и вытянулся по стойке смирно.

Вождь с негодованием смотрел на него с портрета.

– Товарищ Сталин, – дрожащим голосом заговорил Лебядкин, обращаясь к старику, – товарищ Сталин, простите меня, вышло досадное недоразумение, вы оклеветаны. По отношению к клеветнику я приму самые строгие меры. Товарищ Сталин, простите, простите меня, – зарыдал Лебядкин и грохнулся на колени перед изумленным евреем. Его плечи судорожно вздрагивали, а по лицу текли крупные, как у лошади, слезы.

– Ну да ничего, я-таки привык, – зашамкал старик. – Помнится, в шестнадцатом году черносотенцы выбили мои собственные зубы, ой как плохо было, теперь вот и эти поломались.

Он начал было собирать осколки разбитой челюсти, но Лебядкин распластался на полу и сгреб все в свои большие ладони.

– Товарищ Сталин, я это исправлю, я найду вам лучшего протезиста, только не надо это… сыну…

Но он не договорил, рыдания сдавили ему горло…

Дежурный вывел старика из кабинета и отправил его на машине к лучшему стоматологу маленького сибирского городка Плутовецка.

В кабинете начальника НКВД Лебядкина раздался выстрел. Вбежавший в комнату дежурный увидел капитана, сидевшего в кресле с размозженным черепом, а на столе лежала записка: «Товарищ Сталин, я не виноват, я поддался на провокацию изменников родины и врагов народа».

А с портрета на эту картину, лукаво прищурив глаза, смотрел вождь.

***

Преподаватель похвалил Валерин рассказ, сказал, что он вполне пригоден для постановки небольшой, но завершенной по своему замыслу сцены, и даже дал почитать рукопись приятелю — преподавателю литературы.

– Так это же Чонкин Войновича.

– Того самого? — побелев от ужаса, прошептал преподаватель.

– Того самого.

При других обстоятельствах он поставил бы наглому студенту двойку за плагиат и порекомендовал не заигрываться с запрещенной литературой, но теперь, когда об этом знал третий, ситуация была щекотливой. А вдруг коллега сообщит «куда надо», и тогда его обвинят в укрывательстве, а то и в сопричастности к распространению антисоветчины.

Преподаватель не стал мудрствовать лукаво и отнес рукопись студента в районный отдел КГБ.

Вскоре Валерия вызвали. По иронии судьбы его допрашивал капитан.

– Где ты взял запрещенную литературу? – без обиняков начал тот.

– Какую литературу? – с искренним недоумением спросил Валера.

– Да, научили на свою голову, ведь ни одна мышца на лице не дрогнула, взгляд как у невинного теленка, – саркастически заметил капитан. – Ну да ничего, я таких быков обламывал, что ты и представить себе не можешь.

Чтобы продемонстрировать серьезность своих намерений, он схватил парня за ухо и скрутил его так, что в глазах у того потемнело и все вокруг поплыло. Боль была нестерпимая. Валерий потерялся в пространстве и ничего не соображал. При этом он совершенно не понимал, чего от него хотят.

– Ну что, вспомнил? — ласково, почти по-отечески, спросил капитан.

– Я правда не понимаю, о чем вы говорите, – расплакался Валера.

Здесь, в кабинете капитана КГБ, ему было страшно. Он знал, что отсюда невиновными не выходят, и раз его обвиняют в приобретении, хранении или чтении запрещенной литературы, значит, она уже лежит в его комнате. Только зачем, кому он помешал? О событиях в Чехословакии, вот уже несколько лет горячо обсуждаемых в студенческой среде, ни с кем не говорил, это его не волновало. Да если бы и волновало, он, как любил говорить старшина, умеет держать язык за зубами.

– Ты начинаешь меня злить. Это твое, это ты писал? – капитан сунул ему в лицо раскрытую тетрадь, и Валерий узнал свой почерк.

– Ну да, мое, это мой рассказ.

– Твой рассказ? Мало того, что ты врун, так ты еще и жулик. Как там у вас называется воровство чужих текстов?

– Плагиат, – покорно ответил Валера. – Но только это и вправду мой рассказ.

«Кстати, почему это я поверил этому доцентишке? Он ведь оригинал не представил, да и меня бог уберег от прочтения этой книженции», – подумал капитан.

– Твой, говоришь, рассказ… Ну, тем хуже для тебя… Читать и распространять антисоветскую литературу — это еще полбеды, а писать — это уже не просто преступление, а преступление государственное, – многозначительно подняв палец, произнес капитан. — Ну садись, пиши объяснение, писатель хренов…

«Надо же, упирается… – удивился капитан. – Я тоже хорош, следовало получить заключение от специалистов. Хотя…»

– Что писать? — покорно спросил напуганный Валера.

«Отличный экземпляр. Неглупый, осторожный, слабый и, главное, трусливый. Надо брать в обработку», – решил капитан.

– Пиши, у кого взял книгу или там рукопись, кому давал читать, в каких кружках или обществах состоишь. Пиши-пиши, чем больше и откровеннее напишешь, тем для тебя же лучше, время у тебя есть.

***

Когда выяснилось, что рассказ не списан, но сюжет совпадает, капитан растерялся. «Как же я буду его обрабатывать? – судорожно размышлял он. – Не могу же я обвинить этого идиота в написании по сути невинного рассказа… Книгу он, конечно, читал, иначе откуда взялся этот сюжет, но вряд ли все еще хранит ее у себя. Да если и хранит, пусть ценит мое снисхождение. Итак, я могу провести обыск и отправить его на нары. Даже если книги у него не найдут, его рассказ — неопровержимое доказательство того, что он ее читал. Тогда прощай институт, прощай будущее. Но я ведь могу проявить великодушие и все спустить на тормозах. Для начала я даже не потребую от него назвать того, кто дал ему эту книгу. Пусть он мне поверит, а там и до сотрудничества недалеко».

Так и случилось. Валера дал подписку о сотрудничестве, и жизнь его разделилась на ДО и ПОСЛЕ.

Нельзя сказать, что ПОСЛЕ жизнь его стала невыносимой, напротив, кэгэбэшники его опекали и всячески ему помогали. После окончания института Валера попал не в какую-то тьмутаракань, а в ленинградский академический театр.

Конечно, ему претило быть соглядатаем, тем более что через пару лет его «просчитали» и никто с ним не откровенничал, его сторонились и не приглашали на застолья, которые были неотъемлемой частью театральной жизни.

Прав был мудрец, заметивший: «Когда богатство потеряно, ничего не потеряно; когда здоровье потеряно, что-то потеряно; когда репутация потеряна, все потеряно».

Это же сотрудничество стало причиной его самой большой психологической травмы. После окончания института он познакомился с миленькой балериной и вскоре они поженились. Капитан выхлопотал для них комнату в коммунальной квартире на Малой Садовой и, казалось, счастью не будет конца. Но через три года, на самом гребне волны романтических отношений, она узнала о его стукачестве и ушла, разбив его нежное сердце. Больше Валерий Николаевич никогда не женился.

Много лет спустя, все-таки прочитав «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина», Валерий Николаевич так и не смог понять, как, не будучи знакомым с романом Войновича, он написал этот злополучный рассказ. После, даже когда у него появлялось желание описать свои впечатления, он ни разу не взялся за перо. Для него это стало ТАБУ.

***

Валерий Николаевич пришел в ужас, когда узнал, что Маша не была ни в одном питерском музее, а о пригородных дворцах и вовсе имеет весьма смутное представление.

Ликбез решили начать с посещения театра. Пошли в родную для Валерия Николаевича Александринку на премьеру спектакля «Маяковский. Баня». Расположились в ложе второго яруса.

– Как здесь красиво! Я первый раз в театре… Слушай, а если плюнуть вниз, люди догадаются, что это мы? – с ребяческим азартом спросила Маша.

– Думаю, не стоит этого делать, вряд ли им это понравится.

– Он, наверное, старинный, кто здесь только не бывал, да? —продолжала восторгаться Маша.

– Да, ему около двухсот лет, и за эти годы он почти не изменился. Правда, вначале в партере стояло лишь два-три ряда кресел. Эти места предназначались для состоятельных людей, а публика попроще смотрела спектакль, стоя за этими креслами.

– Интересно…, – протянула она. – А кто сидел в ложах?

– Ложи предназначались для знатных господ и, как правило, арендовались ими на весь театральный сезон, так что можешь представить, что ты баронесса и это твоя фамильная ложа.

– Так это тот самый театр, где ты работал? А в этом спектакле ты играл?

– Машенька, это премьерный спектакль, а это значит, что он поставлен недавно, я же здесь уже давно не служу.

В соседней ложе двое молодых людей громко хлопали и кричали «браво» при каждом, на их взгляд, инновационном решении режиссера. Их с энтузиазмом поддерживали несколько человек в партере и на галерке. Публика лениво отзывалась на восторженную реакцию театральных фанатов жидкими аплодисментами.

– Они че, больные? – осведомилась Маша.

– Да нет, это их работа.

– Хлопать?

– Это клакеры, после спектакля расскажу, кто это такие.

***

– Клево! – оценила Маша постановку, когда они вышли из театра. – Реально клево!

– А по мне, так полное фиаско.

– А чо эт значит?

– Больше ста лет назад один итальянский комик разыграл перед публикой пантомиму с большой бутылью в руке, потерпев при этом сокрушительный провал. Тогда он разбил бутылку об пол и прокричал: «Да пропади ты пропадом, бутылка!» Бутылка по-итальянски – фиаско. С тех пор любую актерскую неудачу называют фиаско.

– Иначе говоря, лажа.

– Ну, можно и так сказать. Так вернемся к клакерам. Это люди, нанятые для создания эффекта успешности постановки посредством аплодисментов и одобрительных выкриков. К этому все еще прибегают, особенно при премьерном показе.

– Это только здесь делают?

– Что ты! Далеко не только здесь… Этот феномен появился еще в Древнем Риме и, вероятно, возродился во Франции, потому что слово «клакер» — французское. Наверное, тебе любопытно будет узнать, что эти молодцы могут не только поддержать спектакль или конкретного актера, но и захлопать, освистать, провалить спектакль. Уж не знаю, как сейчас, а раньше я неоднократно был свидетелем того, как освистывали великолепных танцовщиков, как пытались заглушить певцов гнусными выкриками.

– И кому это было надо?

– Соперникам. Мир искусства лишь внешне такой красивый и блестящий, а внутри такая клоака, что не каждый выживет…

Валерий Николаевич помрачнел, погрузившись в далеко не самые приятные воспоминания.

***

Благодаря покровительству КГБ Валерий Николаевич получил сначала звание заслуженного, а затем и народного артиста. Однако когда в девяностые годы власть гэбэшников временно утратила свою устрашающую силу и с ним как осведомителем КГБ можно было не считаться, он попал под сокращение и остался без работы. Это случилось накануне Нового года, и Валерию Николаевичу удалось устроиться на роль Деда Мороза в фирму «Праздник».

В одной из квартир он произвел на хозяина дома, бывшего фарцовщика, а ныне весьма успешного ресторатора, столь приятное впечатление, что тот тут же пригласил его на должность метрдотеля.

– Позвольте заметить, я театральный актер, причем имею звание народного артиста! – возмутился Валерий Николаевич.

– А че, клево будет звучать: «Метрдотель – народный артист СССР», – заржал хозяин.

Но, как известно, новогодние праздники не длятся вечно, и спустя месяц Валерий Николаевич вновь оказался без работы. Деньги, полученные им за роль Деда Мороза, позволили ему некоторое время держаться на плаву, а когда они закончились, пришлось продавать милые его сердцу антикварные безделушки.

Валерий Николаевич совсем уж было впал в уныние, но тут ему неожиданно предложили работу на радио. Будучи обладателем красивого бархатного голоса, он очень быстро стал одним из ведущих дикторов. Валерий Николаевич уже и не возлагал надежд на продолжение актерской карьеры, как вдруг его совершенно неожиданно пригласили в телесериал на роль партийного функционера. И пошло-поехало, он стал буквально нарасхват, все режиссеры в роли негодяев и карьеристов-партработников (а их иначе теперь и не изображали) видели исключительно его – помпезного красавца.

К середине девяностых небывалую популярность обрели бандитские сериалы, но зрителям быстро приелись тупые и агрессивные мафиози, и тогда на роль главарей стали приглашать Валерия Николаевича. Именно благодаря ему и его, так сказать, фактуре на голубых экранах возник образ умного и обаятельного мерзавца и убийцы – этакого Мориарти российского пошиба. Валерий Николаевич укоренился в этом амплуа, и с тех пор все в его жизни складывалось более чем успешно.

***

Весь февраль в свободное от озвучивания последнего фильма время Валерий Николаевич водил Машу по театрам и музеям, а в начале марта, когда на средиземноморском побережье начиналась весна, они отправились в круиз.