Красота без смысла

Р

Время от времени в редакции мы обсуждали общие темы. Случались и споры. Иногда кто-то из журналистов, отстаивая свою точку зрения, в запале называл остальных ничего не смыслящими дураками – было забавно. Сегодня достали и меня:

– Вот чем вам Новарт так не угодил?

– Господин Лерв, вы уж простите, но где мы, а где он? – высказался Виран. – Герцог и все такое, но он дикарь.

– Дикарь? – не выдержал я. – Этот дикарь смог варварам, зверям, как вы выражаетесь, открыть путь к цивилизации. Вы вообще видели студентов с Севера? Вы от них почему-то нос воротите, а я говорил. Более добрых, честных людей в жизни не встречал. А ведь это то поколение, которое выросло при дикаре, как вы выражаетесь.

Виран отвел взгляд, но тут вмешался Корбюзье:

– Ну да, как икру каждое утро ест, так думает: как там народ?

– А он, что, забрал себе, что ли, всю власть? Вы вот, господин Корбюзье, любите порассуждать о свободе, что надо бы народовластие – и вот вам, казалось бы, блестящий пример: человек добровольно внедряет общий совет, в котором играет все меньшую роль. И что, вы его поддержали? Нет, плюнули и пошли себе дальше рассуждать о народовластии. Потому что вам плевать на народ, плевать на идеалы, вам лишь бы порассуждать о чем-то, потешить собственное самолюбие. Заговори с кем-то честно о смысле жизни – что он скажет? Да отвернется он от тебя, примет за безумца. Зато, найдя другого, такого же корыстного человека, как он, всласть порассуждает о том, что такое смысл жизни и есть ли он вообще. Потому что всерьез смысл его не интересует. Его интересуют собственные рассуждения, хочет покрасоваться, высказать какую-то остроту, посмеяться вместе с такими же, как он, назвать других людей глупцами, не понимающими великого смысла, который он узрел и который уже завтра променяет на другой. Стоит заговорить с ним о настоящем человеке – чистом, непорочном герое – он выскажет какую-нибудь колкость, сведет на шутку, отвернется. Потому что чистоты ему не нужно, он не собирается меняться. Плевать ему на правду. Вы покажите мне хоть одного человека, хоть одного, который готов действительно поменяться, готов честно и абсолютно серьезно разговаривать о смысле жизни.

Коллеги опустили взгляд.

С

Зря я вспылил. Это было некрасиво, неправильно. Обидел людей. Сказал, конечно, правду. Что думал, то сказал. Ладно, нужно держать себя в руках, что-то я в последнее время теряю самообладание.

И вот, других ругаю, а на себя бы посмотрел. С Джоном, например, вполне мог бы поговорить честно и серьезно и о смысле жизни, и об идеале. Но сам же этого не делаю, сам стыжусь разговоров об этом, сам отворачиваюсь от этого. Так к чему других ругать? С себя бы начать…

Но смысл смыслом, а жизненная траншея вела меня иным путем. Я продолжал думать о расширении. Серия «…для тупиц» вызвала бурный интерес и принесла, как мне кажется, немалую пользу. Университеты, даже Имперский, охотно закупали у нас книги. Мне было интересно, как такие бюрократические организации смотрят на название. Оказалось, вполне нормально: тупицами-то названы студенты, а не бюрократы, так что пусть учатся, чего уж там.

У меня была идея издать серию «…для продвинутых», вернее «…для продвинутых тупиц», чтобы не обидеть тех, кому эта книга окажется не по зубам. Наша первая серия учебников оказалась слишком легкой для некоторых студентов – их, конечно было немного, но это был костяк будущей интеллектуальной элиты. Преподаватели жаловались, что на таких студентов наш учебник навевает скуку – слишком просто, слишком легко. Человеку, особенно в молодости, нередко нужен какой-то вызов, должна быть планка, которую он преодолеет, но с трудом, с усилиями. В общем, пытаясь придать простоту учебникам, мы, похоже, слегка перестарались. А может, и не перестарались, а просто не предполагали, что по ним станут заниматься гении.

«Продвинутая» серия была масштабным проектом, в котором я был гораздо менее уверен, чем в своей предыдущей идее. Поэтому я обратился за советом к господину Крегусу, своему бывшему наставнику, у которого когда-то постигал суть математики.

– Что ж, – сказал он, ознакомившись с новым проектом, – идея весьма интересна. Более того, господин Лерв, если все будет проделано на том же уровне, что и в «Математике для тупиц», это будет огромный вклад в будущее науки.

– Господин Крегус, возможно, мне показалось, но в ваших словах ощущаю некоторое сомнение. Пожалуйста, будьте откровенны со мной – это важно для меня. Любые ваши замечания имеют большой вес.

Преподаватель задумчиво посмотрел на меня и после небольшой паузы произнес:

– Понимаете, господин Лерв, вы сделали для науки столько, что мне просто боязно наводить на вас и тень упрека. Вы опередили свое время не на сто, а на все двести лет. Уровень вашего журнала и тем более ваших учебников невероятен. Я очень боюсь обидеть вас, потому что считаю любой укол в ваш адрес несправедливостью.

– Господин Крегус, я ценю ваши слова, но наука не может развиваться без истины, пусть даже горькой.

– Что ж… но только не обижайтесь, пожалуйста. Помните, когда-то я преподавал вам предмет «Суть математики». У сути тогда я выделил две составляющих: красоту и смысл. Так вот, ваши учебники невероятно красивы – не только с эстетической, но и с математической точки зрения. Вы представляете студентам систему аксиом, выводите из них шаг за шагом теоремы, потом переходите к новым концепциям, аксиомам и так далее. Но… понимаете, получается, что студент читает – и вот вдруг, откуда ни возьмись, перед ним появляются одни аксиомы, потом – другие, затем – третьи. Если, конечно, читать в сочетании с учебником по физике, становится все куда осмысленнее, но на фоне фантастической красоты учебника чувствуется пропасть – пропасть отсутствия смысла.

Я сидел в легком шоке, понимая, что наставник прав. Погнавшись за красотой, я забыл о смысле. И боюсь, не только в науке…

– Ваши предложения? – спросил я, кое-как оправившись от потрясения.

– Вот поэтому я не хотел вам все это говорить, боялся вас обидеть, – с горечью сказал мне преподаватель. – Но раз уж вы спросили, то почему бы не издать учебник, в котором математика рассматривалась бы в историческом разрезе? То есть показать метания ученых и их результат, показать, как математика затачивалась под запросы реальных научных потребностей и физики в частности, показать, что красота вторична, главное – смысл.

Т

Первые тревожные звоночки донесли до меня курьеры. Они рассказывали, что их встречали еще на подъезде к большим городам. Студенты, сменяя друг друга, караулили повозку, чтобы купить первыми новый номер журнала. Пожалев наших молодых читателей, я составил четкий график перевозок, и это привело к еще более устрашающему результату: на подходе к столице курьера теперь встречала целая толпа. А одного из курьеров на границе виконтства однажды и вовсе поджидала рота солдат. Как оказалось, это были люди виконта, причем среди них находился и сам виконт. Он вышел из кареты и чуть ли не бегом, если верить курьеру, направился к тому, потребовав свежий номер. Взяв журнал в руки, руководитель немалой территории дрожащими руками открыл последние страницы: мельком осмотрел одну, вторую, третью, – и издал вздох облегчения. После этого небрежно махнул рукой: мол, езжай, – и убрался восвояси. Курьер очень возмущался, что виконт так и не заплатил за взятый номер.

Курьеры теперь чувствовали себя очень важными персонами. Изменения в них мне не нравились с человеческой точки зрения: гордыня бедняка, на мой взгляд, один из худших пороков. Но торговец внутри меня должен был ликовать: каждый курьер теперь так дорожил своим местом работы, что, казалось, готов был сам платить мне, лишь бы я не задумывался об увольнении.

Однажды мне пришлось отчитывать курьера за срыв сроков, и, похоже, я немного перегнул палку. Курьер задрожал. Что страшно, внутри себя я почувствовал извращенное удовольствие от этой сцены. Опомнившись, постарался вежливо завершить разговор и в последующие несколько дней боялся высказывать людям даже малейшие замечания.

Может, это и есть причина, по которой государи и представители высшего дворянства так любят грозные взгляды, чопорное отношение и прочую высокомерную дрянь? Может, из-за этого они и унижают при всяком удобном случае нижестоящих? Я не хотел становиться таким негодяем.

Помимо курьеров, изменения на себе ощутили и журналисты. Возле нашей редакции теперь практически постоянно кто-нибудь находился: то какой-нибудь студент с благоговением провожал взглядом всех входящих в здание, то кто-нибудь из школяров набирался смелости и просил одного из моих коллег расписаться на экземпляре журнала. К счастью, меня не трогали. Кто я для них? Мешок с деньгами, по чудачеству своему решивший отдать небольшую сумму на научный журнальчик.

Так думал я вплоть до приема, организованного графом. Этот пройдоха зазвал студентов, ученых и мелких дворян на банкет в честь журнала. Мне же приглашение прислал лишь в конце. Получалось: откажусь я – и сорву банкет, организованный «бессребреником» ради моего журнала, сорву людям праздник, проявлю гордыню. Поэтому, скрепя сердце, согласился и вот теперь в сопровождении Вирана приближался ко входу в резиденцию графа.

– Господин Серж Лерв! – прогремел голос дворецкого, и в огромном зале установилась полная тишина.

Так дурно я себя не чувствовал никогда. Все взгляды были сосредоточены на мне. В какой-то момент я замер и боялся не то что пошевелиться, а даже дышать. Вывел меня из оцепенения граф, слащаво поприветствовавший меня и пригласивший познакомиться с гостями. Словно ходячая палка, я делал пару шагов, аккуратно жал руку, кивал. Пара шагов, рукопожатие, кивок. Шаг, пожатие, кивок.

Когда, наконец, все закончилось и я дошел до более-менее укромного уголка, стало легче.

– А я вам говорил, господин Лерв, что вы фигура номер два в империи, – полушутливо поддел меня Виран.

Но его я слушал лишь вполуха, пытаясь прийти в себя, и аккуратно, стараясь ни с кем не встретиться взглядом, осматривал зал.

– …а ведь вы еще в женском дворянском обществе не были, – продолжал тем временем Виран. – Я раньше все удивлялся, почему такой видный, богатый человек, как вы, так долго не женится. Но вы просто дальновиднее меня. Я-то по глупости своей не думал, что настоящая слава прогремит, когда перейду в научный журнал. А вы, видно, готовились к этому – и теперь у ваших ног вся империя. Для дочери любого графа выйти замуж за вас – счастье. Единственное, чего не понимаю: чего вы ждете теперь? Впрочем… кажется, я понял: вы, вероятно, ожидаете предложения от императора. Если он не полный олух, то должен осознать: господин Серж Лерв – лучшая партия для принцессы. Ей, правда, всего двенадцать, но…

При этих словах я угрюмо посмотрел на Вирана. Он рассмеялся.

Вероятно, Виран думал, что я стушевался из-за неумения выступать на публике. Но это не так. Ну или надеюсь, что не так. Может, я и не любил собраний, но никогда там вроде бы не терялся. Меня шокировало другое: культ.

Просто поразительно, как абсолютно логичные действия, бывает, ведут в тупик. Пошел в университет, думал заниматься честной торговлей – но, положа руку на сердце, стал понимать, что то, чему нас учили, и то, чем я стал заниматься, – это создание культа. У меня был культ парфюмерии, у Владислава – культ кофе. Все ради прибыли. Я ушел от этого, думал: вот, займусь наукой – но получил снова культ. На меня смотрят как на небожителя. И от этого больно. Я же просто хочу развивать науку. Я не хочу ничего дурного…

У

Следующий день вернул меня с небес на землю. В дверь постучал охранник и сообщил, что Корбюзье арестован.

– Приказ графа, я не мог помешать страже, – пояснил наемник.

Пока я готовился нанести визит графу, ко мне прибыл его посыльный – граф, оказывается, и сам желал меня видеть…

– Ваша светлость, скажу напрямик: вы же понимаете, что рубрики «Цирк, цирк, цирк» и «Будни редакции» пополнятся весьма интересными для вас материалами?

– Именно поэтому я и хотел с вами поговорить, господин Лерв. Поверьте: я симпатизирую вашему журналу. Да, вы меня задевали пару раз в своем издании, но знаете, меня это даже радует. Благодаря этому я могу смело всем, даже императору, говорить: вот, смотрите, эти люди явно не мои, готовы критиковать, но, живя в моем графстве, нашли всего пару поводов для критики. Не это ли показатель того, что я прекрасно управляюсь со своими делами? – улыбнулся он, проявив ямочки на щеках.

Я подумал, что у меня вполне есть ответ на его вопрос: каждый номер мы могли б дюжину новостей о его графстве публиковать… Говорить ему о том, что его сараи мало наших читателей интересуют, не стал. Сейчас важно другое.

– К тому же я даже слыву вольнодумцем. Вон, Восточный университет жив да здравствует, никаких гонений с моей стороны на него. Самый свободный университет в мире между прочим!

– Тогда в чем причина?

Он обратил взгляд ввысь.

– Это был намек мне с высших сфер. Такие намеки сродни приказам, господин Лерв. Ослушаюсь – и буду в большой немилости.

– Что за высшие сферы? – не понял я.

– Высшими сферами обычно называют ровно одного человека.

– Императора?

– Я вам этого не говорил. Просто хотел, чтобы вы поняли мои мотивы и не держали на меня зла. Я, как видите, оказался будто между молотом и наковальней. Мне не хочется обидеть вас. Но и высшие сферы обидеть тоже не могу.

– То есть это был не приказ, просто намек?

– Намек сродни приказу. Но юридически да, приказа как такового не было. Но опять же: я вам этого не говорил. Просто хотел быть с вами откровенным.

Я уж и забыл, как ненавижу дурную витиеватость дворян, чиновников и прочих имперских холуев. Ладно, ваша светлость, врага вы мне обрисовали. Теперь понять бы, как с ним разобраться.

Спустя час я ходил по своей комнате и размышлял. Давление через журнал и статьи – это конечно, хорошо, но, во-первых, вряд ли подействует, а во-вторых, боюсь, это только первая проба на слабость. Увидит император, что ничего особенного не произошло – и пойдут массовые аресты, были намеки – стали приказы. И журналисты будут в тюрьме.

Нет, нужно обозначить твердую позицию, а уже потом, отстояв ее, действовать как с опасным хищником: не мстить, не покушаться на чужую территорию. Показать свою адекватность.

Для меня самым простым, топорным, но весьма действенным методом был побег. Я смогу его устроить, найму со стороны людей, и меня не смогут ни в чем обвинить. Но ведь я не Новарт, у меня без жертв не обойдется… Тут я замер. Новарт! Новарт! Я подошел к столу, открыл ключом дальний ящик и вытащил один из бланков, когда-то полученных от герцога. Что ж, ваше императорское величество, получите ход конем.

Ф

С адвокатом и стражником мы зашли в темницу через главный вход и неожиданно стали подниматься по лестнице.

– Он наверху? – спросил я охранника.

– Да, господин, в самой лучшей камере. Вернее, даже не камере, можно сказать, в гостиничном номере, – с улыбкой добавил страж.

Я стал припоминать историю графства. Кажется, на верхних этажах располагались не камеры, а апартаменты для почетных пленников – дворян, которых нужно подержать в неволе, но так, чтобы они потом не очень обижались. Я покачал головой: граф верен себе – боится не только молота, но и наковальни.

Стражник открыл резную дверь – и мы увидели Корбюзье. Растрепанный, с красными от долгого плача глазами он кинулся ко мне:

– Господин Лерв!

Мне пришлось обнять его:

– Все в порядке, господин Корбюзье. Считайте, вы уже почти на свободе.

Охранник нахмурился:

– Таких приказаний не было.

– Будут, – ответил я. – Через пару часов придем с решением судьи. Ладно. Господин Корбюзье, нужна ваша подпись: ознакомьтесь с документом и, если согласны, распишитесь.

Журналист сел за стол, быстро пробежался глазами по тексту бланка, потом уже внимательно прочел его и удивленно спросил:

– Ничего не понимаю. Зачем это?

– Вице-королевство – независимое государство, – ответил я словами Новарта. – Его граждане неподсудны империи. После вашей подписи вас не посмеет тронуть ни один имперский суд.

Корбюзье с расширенными зрачками посмотрел на меня:

– Это… да.

Он быстро поставил свою подпись и, встав, передал документ мне:

– Я говорил вам, что люблю вас?

– Как вассал своего нелюбимого императора?

– Нет, как лучшего друга, – серьезно ответил Корбюзье и протянул мне руку.

Я неловко пожал ее.

Х

Через несколько дней оправившийся Корбюзье решительно положил на мой стол написанную им заметку для «Будней редакции». Я внимательно прочел ее и лишь покачал головой: к сожалению, он не понимал. Эмоционально и талантливо Корбюзье описал свой неполный день тюремного заключения так, словно это были сто лет сущего ада. Я понимал его, но он не понимал меня.

Виран также предложил свои услуги, и я чувствовал его настрой: ситуацию он опишет пусть вскользь, но метко – так, что читатель к концу заметки будет готов собственными руками задушить императора. Я понимал его, но все же попытался описать ему свое видение – Виран впервые за все время посмотрел на меня с полным непониманием.

Я ходил из угла в угол, осознавая, что оказался полностью одинок в своем видении ситуации. Я смотрел на нее как дуэлянт на дуэль или, быть может, даже как полководец на войну. Нам нанесли проверочный болезненный укол – не чтобы убить или серьезно ранить, а просто чтобы посмотреть, на что мы способны, можно ли нас уничтожить последующим градом ударов.

Мы на редкость удачно парировали удар императора – сделали ход, которого он совершенно не ожидал. Теперь он уже не так уверен, что может верно прогнозировать ход битвы. Рубрика «Будни редакции» в следующем номере журнала – это уже не парирование удара, а полноценный ответ, который может решить исход войны.

Нельзя оставлять арест Корбюзье безнаказанным – тогда щелчок за щелчком, конфискация за конфискацией, арест за арестом мы окажемся ни с чем. Но отвечать на это тотальным сражением, как предлагают Виран и Корбюзье, тоже нельзя. Враг примет это за неадекватность и просто сметет нас, уже не считаясь с последствиями для собственной безопасности.

В заметке нельзя оставить без внимания графа. Он должен понять, что в будущем ставить нам препоны нельзя. Должен понять, что рискует своим именем, рискует встретиться с презрением в глазах студентов, ученых и интеллигенции в целом, рискует вписать себя в историю негодяем, которого будут стыдиться собственные внуки. Но при этом мы не должны сейчас критиковать его напропалую – должны оставить возможность прийти и пожать нам руку. А значит, в заметке пинок в его адрес должен быть строго отмеренным – не слишком слабым, но и не слишком сильным. Благодаря этому не только он, но и другие имперские холуи десять раз подумают, прежде чем исполнять не то что намек, а даже прямой приказ императора.

И, наконец, главный адресат заметки – сам император. Нельзя писать об этом напрямую, лишь общими с виду словами дать понять, что в следующий раз мы проведем полноценное расследование и укажем всех виновных с доказательством их преступлений. Благодаря наличию угрозы император поймет, что удары в нашу сторону без последствий не обойдутся. Благодаря завуалированности угрозы он сможет сделать вид, что ничего и не было, а случившееся – лишь перегибы на местах, не более того.

Я четко понимал это. Казалось, текст заметки словно сам представал предо мной. Но кто я такой, чтобы писать ее? Человек, не опубликовавший ни строчки? Но некому доверить. Некому. Хорошо, я просто попробую. Увижу, что писатель из меня никакой, а потом уже доверюсь профессионалам. Просто попробую.

Я сел за стол, взялся за перо – и строчки полились на бумагу. Иногда перо замирало, я задумывался, откидывался на спинку стула, прокручивал в голове текст и продолжал запись. За полчаса заметка была готова. Я перечитал ее – стало страшно. Слишком цельно, словно и не я писал. Хотел было заменить пару слов, но просто побоялся испортить полученное. Слишком цельно.

Или так считают все начинающие графоманы? Слишком много воображаю о себе? Что ж, это легко проверить. Отдам корректору и получу вежливый ответ: «Господин Лерв, поймите, я очень уважаю вас. Но тут не только орфографические ошибки, но и стилистические. И исправить их… сложно. Давайте, господин Виран лучше все напишет».

Успокоив таким образом себя, я подошел к корректору и передал текст в ожидании полного разгрома. Он внимательно прочитал заметку, потом поднял на меня глаза и с изумлением покачал головой: правок не требовалось.

Чистый текст без единого исправления пролежал на моем столе два дня. Я тянул до последнего и не решался. Кем я себя возомнил? Ведь понимаю же, что сейчас на кону стоит не только судьба журнала: маховик репрессий не остановится на этом. Если сомнут нас, по инерции захватят и всех иных интеллигентов, посмевших поднять голову. Вот пусть интеллигенты и пишут заметку. А я, солдафон-торгаш, какое имею на это право? Просто доверить Вирану и Корбюзье. И все. Но такое решение казалось в корне неверным… Тут в дверь постучали.

– Войдите.

На пороге оказался Виран, который с легкой тревогой и нерешительностью мягко напомнил:

– Господин Лерв, до сдачи номера остался час.

В руках мой заместитель теребил листы бумаги с многократно перечеркнутым и исправленным текстом. Он приготовил мне запасной путь. Стоит лишь кивнуть – и рубрика «Будни редакции» пополнится очередным творением настоящего мастера слова. Стоит лишь кивнуть… С неожиданной для себя решительностью я взял со стола листы и уверенно протянул их литератору:

– Этот текст, господин Виран, этот.

Ц

Когда ситуация успокоилась, я все чаще стал размышлять на отвлеченные темы. Стоял у окна, покачивал воду в стакане, который держал в руке, смотрел, как мимо проходят люди, проезжают время от времени повозки. Неожиданно услышал раздавшийся сзади жизнерадостный голос Вирана:

– Господин Лерв, о чем задумались?

– Вам и правда интересно? – спросил я, развернувшись к нему.

Он серьезно кивнул.

– Да вот думаю, каков отрицательный эффект моего вмешательства в издательский рынок. Наш журнал и книги убыточны. Не подумайте, что я жалуюсь – наоборот, готов тратить и больше при необходимости – просто рассуждения. Так вот, фактически то, что я делаю, – это нерыночное вмешательство. От этого так или иначе страдают другие издатели книг, журналов, даже газет. Они не могут со мной конкурировать, причем не из-за собственных дурных умений, а из-за абсолютно нерыночных механизмов, которые я включил. Такое вмешательство в экономике обычно считают высшим злом. Мы же сами, например, критикуем имперскую систему образования из-за полной монополии государства. Фактически главный тормоз развития образования у нас – это имперские службы. Вроде бы они снижают цену, делают образование доступным, но из-за этого нормальные образовательные учреждения не могут с ними конкурировать, рынок не может найти оптимальную образовательную систему, и царствует бюрократизированная, дурная программа обучения, установленная государством. Так вот: то, что я сделал с издательским рынком, очень похоже на такое вмешательство. Да, я вроде бы стараюсь внедрять рыночные механизмы, где могу: при выборе авторов, сотрудников. Но это не отменяет того, что я исказил работу рынка.

Виран потряс головой и спросил:

– Рынок, по-вашему, должен быть везде? Даже, к примеру, в тюрьмах?

– Есть определенные ограничения даже для рынка. Скажем, рынки опьяняющих веществ, азартных игр я бы запретил вовсе. Понятно, появился бы тогда черный рынок, но это в какой-то степени нормально: если человек совсем не понимает собственного вреда, что ж, это его личный выбор, его свобода действий, кто-то же должен на личном примере показать остальным последствия такого выбора. Но если говорить о тюрьмах, то и здесь вполне допустим рынок. Сейчас тюрьмы не исправляют, а ломают человека. Нечеловеческие, безжалостные условия. «Исправлением» занимаются такие надзиратели, которые сами заслуживают темницы. Мрак и ужас. И в этом полная, тотальная вина государства как монополиста. Вот если б они дали возможность образоваться частным тюрьмам, проводили бы среди них конкурс с оценкой их деятельности, все бы поменялось. Постепенно рынок находил бы все более эффективные и при этом человеческие методы исправления, не покушающиеся на свободу выбора. В общем, на месте императора, возможно, поступил бы именно так.

– Аве Серж Лерв! – шутливо провозгласил Виран, но мгновенно осекся, увидев изменившееся выражение на моем лице: – Простите, не сдержался. Мне тоже, поверьте, хочется быть серьезным. Поэтому позвольте и мне предельно откровенное рассуждение… До того как стал работать в журнале, всегда считал себя человеком искусства. Люди искусства – это, знаете ли, такие гордецы, которые считают, что все остальные – пыль под их ногами. Мол, ученые всякие – это приземленные, ничтожные существа. Торговцы – корыстные мерзавцы. Ну а вот мы – венец всего человечества. Уж мы-то знаем, что людям следует делать, какую политику нужно вести, куда следует развиваться, но дураки – увы! – не слушают, не понимают нас, великих интеллектуалов. И вот я оказался в вашем журнале, посмотрел на одних ученых, на других, стал вникать в смысл написанных статей – и меня начало охватывать чувство собственной никчемности. Что я умел-то? Красиво писать да рассуждать о том, о чем понятия на самом деле не имел? Я же ничего не смыслил да и не смыслю ни в политике, ни в экономике, ни в науке. Откуда ж столько пафоса тогда? Но меня слушали, и я упивался этим. А теперь смотрю на ученых – и понимаю, сколько всего не понимаю, смотрю на вас – и вовсе становится страшно. Но самое страшное даже не это. Это я сейчас пытаюсь быть откровенным. Но уже завтра, а то уже и к сегодняшнему вечеру мне снова станет казаться, что уж я-то человек искусства, не абы кто, да и еще в научном журнале работаю, правая рука великого Лерва, а кто остальные? Так, пыль под ногами, – Виран махнул рукой и вышел из кабинета.