Паломничество с оруженосцем

– Тебя как зовут? – забыл спросить, – проговорил, пытаясь протиснуться дальше, Андрей.

– Анна. – Она помогла ему, вытянула за плечи. Затем посадила, подсунув под спину сиденье.

– Иди, Анна, на дорогу, останавливай всех подряд: самим нам отсюда не выбраться, – сказал майор, морщась от боли.

Машины проезжали мимо: из-за сумерек никто не замечал перевернутую "победу". Промчалась "скорая помощь" в сторону города. Анна выбежала на дорогу и замахала обеими руками, но та устрашающе взвыла и пронеслась, не сбавляя скорость. Наконец ей удалось остановить старенький "москвич", который ехал в город. Вместе с водителем они волоком дотащили Андрея до машины – он сам уже прополз половину пути – и посадили на заднее сиденье. Вернее, они держали ногу, а Андрей подтягивался и заползал туда на спине самостоятельно, приговаривая:

– Тихо, не так быстро… – Он весь взмок и побелел при этом.

Перед самым городом мужик спросил:

– Может, заедем в ГАИ сообщим?

– У меня машина не зарегистрирована: что так отберут, что так… – отвечал Андрей, он пребывал в каком-то полусне: все предметы ему представлялись преувеличенно значительными и большими. Боль притупилась: мужик вез аккуратно, и "москвич" почти не трясло.

– Тогда так, завтра с шурином поеду назад, мы ее попробуем оттащить к себе в деревню, – сказал водитель, подумав. – Если до того не растащат… А там поправишься – заберешь ее.

Мужик назвал деревню и район.

– Я тебе запишу, – пообещал он. Андрей поблагодарил и опять погрузился в дремоту.

Владелец "москвича" знал только областную больницу – туда он их и привез.

Андрея долго не принимали без "полиса", но тут вышел в марлевой повязке под носом, весь забрызганный кровью, огромный, как мастодонт, ушастый, жизнерадостный дежурный травматолог и распорядился везти майора на рентген. Анна отдала сумку с вещами, они не успели даже проститься.

После рентгена его, уже раздетого, подняли на лифте в операционную. Там травматолог поставил ему несколько уколов и куда-то ушел. Нога начала неметь, деревенеть, ее словно распирало льдом. Вернулся он с ручной дрелью, гаечными ключами и плоскогубцами.

– Зачем ключи? – спросил Андрей.

– Ремонтировать тебя будем, – ответил доктор. Подошла сестра, спросила: "Позвать санитаров, чтобы переложили?" – "Зачем? – на каталке сделаем". – Он приподнял двумя руками ногу, а она подсунула брезентовую шину. Смазали до колена черной от йода салфеткой в зажиме, передавая его друг другу. Затем, закрепленной в дрель, спицей врач просверлил насквозь голень Андрея, торчащие из ноги концы вставил в ржавую скобу, затянул болты, откусил плоскогубцами лишнее и скомандовал везти его в палату.

В палате они включили свет и разбудили всех, кто там находился. Врач, две сестры и один ходячий больной переложили Андрея с каталки на свободную кровать. Травматолог привесил ему на ногу через блок гири, и все ушли.

Несмотря на тупую боль в ноге, на то, что ее тянуло и выкручивало, к тому же она замерзла, Андрей тут же заснул.

Как только ворота за Андреем были закрыты, Борисыч крепко задумался: то ли ему забраться в кладовую и отпить немного медового вина из бутыли – не маленькой, что была в шкафу, а большой, из которой пополнялась маленькая, – то ли отправиться на поиски выпивки куда-нибудь еще? Отливать из бутыли становилось небезопасно, так как в вино приходилось добавлять воду, и Валера уже заметил странное превращение, – правда, решил, что оно происходит с ним самим. "Вроде я всю технологию выдержал, – пробормотал он на днях, наполняя третий стакан. – Ну-ка, Борисыч, ты попробуй. Или я достиг совершенства, и вино меня уже не берет?" Борисыч с серьезным видом, отставив мизинец, пригубил, "пожевал", как при дегустации, сказал: "Отличное вино", – выпил, не торопясь, до дна и крякнул, как можно громче. "Ты смотри! – удивился гуру. – Значит, в самом деле, приближаюсь…" К чему приближается, он недоговорил, закрыл глаза и сложил на животе руки.

Борисыч уже принял составленное им самим лекарство, туда вошли: слитые из рюмок водка и пиво, пузырек муравьиного спирта и еще какая-то жидкость из аптечки, с надписью "наружное для Порфирьевой", которую он там заприметил дней пять назад. Он слил все в один стакан, чтобы приглушить резковатый оттенок "наружного" – однако после коктейля ему стало еще хуже. "Не надо мешать!.." – грозил он сам себе пальцем, мужественно борясь с рвущимся наружу "наружным".

Идти тоже было некуда. Неожиданно он вспомнил, как гуру говорил Сидхайке, будто у Семена запой, поэтому ему больше в долг не давать. (Добраться до самогонки было невозможно: она хранилась в шкафу под замком.) И вот, не питая особых надежд, но и не теряя окончательно веры, Борисыч отправился к Семену.

Семен жил на другой улице в обычном бревенчатом пятистенке. Борисыч толкнул калитку, увидел хозяина и сразу все понял: тот сидел на крыльце и пытался вытряхнуть последние капли из бутылька, в котором, судя по этикетке, когда-то был одеколон. Борисыч помог ему подняться и спросил на всякий случай:

– Что, совсем ничего не осталось?

Семен был просветленно пьян, как может быть пьян русский человек на пятый день запоя, поэтому он только восторженно покрутил головой. Глаза его напоминали двух божьих коровок и выражали примерно столько же. Борисыч мрачно вздохнул, хотел спросить еще что-то, но посмотрел на Семена и передумал: и так каждое слово давалось с трудом.

– А Махатман?.. больше?.. не даст? – спросил Семен не сразу, а с паузами между словами.

Борисыч задумчиво покачал головой.

– У кого можно взять, а? Семен? – спросил он, и они стали перебирать места, где была вероятность раздобыть выпивку – вернее, перебирал Борисыч и предлагал Семену, а тот пошатывался и неизменно крутил головой.

– А у Любастры? ─ она же твоя сестра… – Семен продолжал сиять, но завертел головой отрицательно.

– Пошли сходим. – Любастра работала в деревенском магазине. Семен с той же готовностью кивнул, и они двинулись в путь.

Идти было еще тяжелее, чем говорить: словно они в буран, держась друг за друга, брели по колено в снегу. Их постоянно сносило назад или в сторону, они падали под ударами стихии, но поднимались и продолжали движение. (Падал Семен, а с ним и Борисыч, который пытался удержать его на ногах.)

– Только ты сам зайдешь, – сказал Борисыч, – мне она точно не даст… После того…

Он как-то одним жестом сумел передать, что подразумевал, а именно поход в магазин в голом виде. Семен и с этим согласился. Его более трезвый товарищ остался за дверью, он же по стенке вошел внутрь.

В магазине были покупатели, там слышались голоса. Как только появился Семен, все сразу стихло.

– А че твой мудист не заходит? чего это он прячется: стесняется, что ли? – ишь стеснительный какой исделался! – услышал Борисыч язвительный голос Любастры и удивился: как она могла его увидеть? В окно, наверно…

– Любань, нам водки для конпресса… Маришке конпресс надоть… – начал вспоминать Семен речь, которой научил его Борисыч.

– Это твой йох тебя подослал? Ему конпресс на одно место надоть, а не Маришке! – дальше Саня ничего не мог разобрать, потому что от крика продавщицы зазвенели стекла – или в голове так отдалось. Услышал только, когда открылась дверь: – Залупу вам на воротник, а не конпресс!..

Из двери вывалился Семен.

– Не дает, – объявил он жизнерадостно.

Они стояли, покачиваясь, посреди улицы, и фигуры их выражали крушение всех надежд.

– Если только продать что-нибудь?.. – сказал Борисыч. – У тебя есть?..

Семен пожал плечами. И тут глаза Борисыча обратились к небесам, словно в уповании на помощь высших сил – и она не заставила себя ждать. Взор его остановился на проводах, обычных, алюминиевых, натянутых вдоль улицы от столба к столбу. Он проговорил также медленно, но уже окрыленным голосом.

– Семен! У тебя же мотоцикл есть…

Семен сразу нахмурился, по-видимому, он начал трезветь.

– Нельзя… – закрутил он головой серьезно.

– Почему?.. Да нет!.. Я знаю одно место, где цветного металла – завались. Сдадим в райцентре, возьмем водки. Нужны колеса: сами мы не утащим.

Они уже шагали назад, по направлению к дому Семена.

– А ножовка по металлу есть?.. А резиновые перчатки?..

Обратная дорога далась им легче, чем путь в магазин.

Семен, какой ни был пьяный, но стоило ему сесть за руль, сразу преобразился. Со всем необходимым в коляске, они промчались, подняв шлейф пыли, по той самой дороге, по которой гулял вчера Андрей, и уже через полчаса были на месте. Деревню решили света не лишать, к тому же у них не было "когтей" для лазанья по деревянным столбам. Они выбрали ЛЭП, что невдалеке от Ершовки пересекала реку и несла энергию в северные районы.

Минут пять Семен и Борисыч созерцали шестируких исполинов, уходящих колонной за горизонт. Прислушивались к гудению над головой, рассматривали тяжелые гирлянды изоляторов, ржавую табличку с расколотым молнией черепом и чувствовали себя богатырями, которым предстоит сразиться с чудовищем. Последние сомнения тут же отступили, как только начали обсуждать детали. У Борисыча появился даже благородный озноб: он представлял себя освободителем природы от железной хватки цивилизации.

– Главное, за два провода сразу не берись, – повторял Борисыч, как заклинание. Однако этим познания Борисыча в электродинамике не ограничивались. Он дотронулся до опоры: – Все нормально: если тут не шибает, значит наверху тоже напруги нет.

Пролета как раз хватало, чтобы вцепиться в следующую перекладину и, шагая по диагональному уголку, взобраться и встать на нее ногами. Чем ближе к вершине, тем ветер становился сильнее, а гудение "свербежистей", как выразился Семен. Но вот уже и поперечная ферма… Они уселись на ней, чтобы экипироваться: ножовку Семен надел на плечо, а топор и плоскогубцы заткнул за пояс. То же самое проделал Борисыч, только ножовки у него не было, – пустую сумку сбросили вниз. Ее отнесло ветром в крапиву, к синему игрушечному мотоциклу, у которого горели на солнце руль и никелированные зеркала. На руки они надели голицы, резиновых перчаток у Семена не оказалось, вместо них переобулись в резиновые сапоги и чуни. Борисыч сказал, что это все равно – разницы нет: "Главное, чтобы ток через тебя не прошел".

– Ну, царица небесная, – перекрестился Семен, он заметно протрезвел и был собран.

Они стали продвигаться по руке великана к ближайшей гирлянде изоляторов. Первым достиг цели Семен, за ним подошел Борисыч и, чтобы зайти с другой стороны, начал обходить товарища по параллельному уголку.

В это время Семен ударил несколько раз обухом по изолятору, дотянуться до проводов было невозможно.

Раздался стеклянный звон – белые осколки посыпались вниз, и сразу что-то вспыхнуло со страшным треском, будто водой плеснули на раскаленную сковородку.

─ Ага, кусается!.. – были последние слова Семена. Борисыча будто десятком милицейских палок огрели по рукам, голове, по всему телу – ощущение было такое же, оно длилось секунду. Уносясь вниз, он видел, что Семен весь светится и как-то неестественно свернулся, прижался к уголку, на котором сидел. Затем все исчезло, удара о землю он не помнил.

Глава четвертая

Андрею снилось что-то светлое и хорошее. Проснулся он от яркого солнца, бившего прямо в лицо, – возможно, этот свет и приснился ему – но первое, что увидел, был спящий на соседней койке Борисыч. "Ну нет, так не бывает! – подумал Андрей, приподнявшись на локтях и рассматривая нового больного. – Да нет, это не он. У этого лицо опухшее, и синяки черные под глазами. Просто похож на него немного… – постарался прогнать он напоминающее дурноту чувство. – Наверно, я здорово башкой треснулся". Нога у Лжеборисыча покоилась на такой же, похожей на гамак, шине и была накрыта одеялом – выглядывали только вымазанные йодом пальцы. С противоположной стороны от его кровати стояла капельница. Андрей еще раз внимательно всмотрелся в соседа: да нет, не он – точно… Но тут двойник Борисыча потянулся под одеялом, оно сползло с плеча – и приоткрыло локоток русалки.

– Ну-у, так не бывает! – шепотом проговорил Андрей и стал озираться: нет ли где-нибудь поблизости еще и гуру: " Это было бы уже слишком…"

Около полудня Борисыч вдруг проговорил, не открывая глаз:

– Эх, Семена жалко…

Начал стонать, хотел повернуться, но от боли поморщился и открыл глаза. (Сколько потом его не пытали: что за Семен, и почему того должно быть жалко – он ничего не мог вспомнить.)

Увидев Андрея, он нахмурился и спросил его:

– Ты как сюда попал?

– Куда? – спросил с усмешкой Андрей.

– Сюда… А где я?

– Здесь, – посмеиваясь, опустил лицо и покачал головой Митрич, единственный ходячий на всю палату. Это он вчера помогал перекладывать Андрея. В его обязанности, которые Митрич возложил на себя добровольно, входило также выносить судна, доставать из холодильника продукты и, вообще, подавать лежачим все, что им может понадобиться, – в том числе, снимать по просьбе мужиков грузики с вытяжения и навешивать их снова перед обходом.

– Я и так знаю, что не там, – сказал Борисыч, словно вложил какой-то смысл в эту фразу, потом он надолго умолк. Спросил только, что у него с ногой, – услышал, что перелом, и снова задремал. Проснулся часа через четыре, с аппетитом съел оставленную перловую кашу и свекольный салат. (Митрич кормил его с ложечки, потому что руки у Борисыча были забинтованы.) Дальше он лежал с открытыми глазами, глядя в потолок, и временами проницательно щурился.

Вот что рассказала сестра приемного отделения, отвозившая вечером дигамбара в реанимацию. (Она рассказала Любе, дежурной медсестре, а та, пока Борисыч спал, пересказала уже всей палате.)

Обуглившегося мужика на вершине ЛЭП увидели рыбаки, ехавшие ставить сети на озеро. Под вышкой в бурьяне нашли Борисыча, с обожженными ладонями, сломанной ногой, без сознания, но живого. Вообще, вечером ему везло больше, чем утром. Во-первых, в районной больнице, прозванной в народе "душегубкой", куда Борисыча отвезли рыбаки, не оказалось медикаментов для его лечения. Во-вторых, машина "скорой помощи" должна была везти какие-то документы в областную больницу и согласилась забрать за одно и больного. И в третьих, машина оказалась реанимационной. (Это была именно та "скорая", которую пыталась остановить на дороге Анна).

Борисыча еще в “скорой” подключили к аппарату искусственного дыхания, в областной больнице сделали переливание крови – и не прошло двух часов, как он открыл глаза и обругал по матери анестезиолога, коловшего иглой в вену.

"Всё, в палату его, – распорядился тот, включая капельницу. – Нормальный человек давно бы свернулся, а эти живучи как… – он, видимо, подбирал сравнение поотвратительнее – … как жабы".

Так дигамбар оказался на соседней с Андреем койке, чему, конечно, удивился, но не сильно.

Кроме Андрея, Борисыча и Митрича, в душной, пропахшей съестным и грязными телами палате лежали еще двое – одна кровать пустовала. Молодой смешливый пожарник по имени Коля, которого Митрич прозвал Мандолетом за то, что тот вывалился из окна общежития педагогического колледжа. Коле сделали операцию на бедре, однако неудачно: началось воспаление. Его собирались переводить в гнойное отделение, а пока он занимал первую от двери койку, у той же стены, что Андрей.

Еще один больной лежал у окна в противоположном углу, за Борисычем. У него был вывих шейного позвонка – и изуверское вытяжение за голову: ее просверлили как раз под скулами. Спица была вставлена в большую скобу, напоминавшую кокошник, вместо спинки на кровати установили блок с грузом, который тянул его к изголовью. Он не мог ни есть, ни пить и говорил с трудом: больше мычал и показывал руками, что ему нужно. За ним ухаживала жена, она же кормила жидкими кашками. С легкой руки Митрича все называли его почему-то Зинатулой, настоящего имени история не сохранила. Андрей мог видеть из-за Борисыча только колени, бледный нос и задранный подбородок и то, когда сам приподнимался на локтях.

Митрич был душой палаты. Он придумывал похабные истории про каждого из ее обитателей и рассказывал с самым серьезным видом – новый слушатель обычно попадался на эту удочку. (Иногда даже Зинатула начинал хрюкать от разбиравшего смеха.) Он имел подвижное, будто резиновое, лицо "умного дауна", – когда же сводил глаза к носу, от настоящего его не отличил бы специалист. Вообще, он производил впечатление пленника собственного таланта: часто можно было наблюдать, как его подмывает выкинуть какой-нибудь фортель – и ему редко удавалось удержаться от этого. Борисыча он сразу окрестил Электроником и сочинил историю про то, как тот, "ужратый", пошел к дояркам на ферму, но перепутал их с коровой. Вдобавок присоединил к себе доильный аппарат, произошло короткое замыкание и "самопроизвольная кастрация". "У тебя же там все ампутировано, Саня, – одно гладкое место осталось". Борисыч с досадой отвернулся от хохмача, однако позже, когда ставили утку, как бы невзначай заглянул под одеяло. Самому Митричу должны были удалить шурупы (левая рука у него была изувечена предыдущими операциями), но почему-то откладывали.

Тем же вечером Саня попросил Митрича позвонить своей жене. И вот на следующий день за дверью раздался цокот каблуков и в палату, ни на кого не глядя, вошла острыми шажками, ярко накрашенная, подстриженная "ёжиком" невысокая особа в кожаной юбке. И сразу с порога пропела в нос: "Брюханов – это ты, или не ты? ─ я не узнаю. Как же тебя угораздило, чтобы корова лягнула в причинное место?" Борисыч в первую секунду опешил, но тут же сообразил: "Это Митрич наплел!" Виновник недоразумения надел очки, раскрыл сильно потертую папку и со строгим видом что-то там помечал толстой ручкой – Митрич когда-то занимал небольшой пост в райкоме, и с тех пор у него остались некоторые привычки. Жена привезла Борисычу банку магазинных пельменей, вынесла за ним судно, пообещала в следующий раз захватить марганцовки и протереть его от пролежней. Саня рассказал ей о том, что с ним случилось, но не все, а только то, что посчитал нужным. Она встала, собираясь уходить, и сказала: "Вечно у тебя, Борисыч, все через жопу ". (Митрич прикрыл лицо рукой, как бы обдумывая писание, на самом же деле, весело подмигивал всей палате.) Помахала из-за двери мизинцем: "пока-пока" – и исчезла, оставив облако дорогих духов.

Пельмени он разделил с Андреем. Митрич теперь вкладывал ему в руку ложку, кровать отрегулировали, чтобы Борисыч находился в полулежащем положении, ставили на живот тарелку, и он мог есть самостоятельно.

Вечером Митрич опять надел очки и достал папку. Он долго там что-то перекладывал и листал, сидя с подвернутой ногой на кровати, вынул и показал Борисычу календарь с голыми толстухами:

– Которая на твою доярку похожа?

Наконец Митрич нашел то, что искал: это была матерщинная поэма. Он каждый день дописывал ее и что-то правил, а потом, дождавшись, когда жена Зинатулы уедет зачем-нибудь домой, читал обитателям палаты. Главными героями были пожарник Коля и медсестра Любка, пышные формы которой не давали покоя всей травматологии. Интрига состояла в преследовании ее ненасытным пожарником, причем каждая глава заканчивалось совокуплением в самых неожиданных местах.

– Митрич – молодец! Не хуже поэта получается, – хвалил поэму Николай.

Сегодня во время чтения Зинатула издавал звуки, похожие на кряхтение, все решили, что так он выражает одобрение. Вдруг запищал по-детски сдавленно ─ и начал выдирать из головы спицу, рвать скобу, одеяло. Мужики в первую минуту растерялись. Андрей крикнул, давя на кнопку вызова: "Митрич, держи его!" Митрич бросился к Зинатуле, схватил за руки, навалился всем весом – лицо у того было уже в крови. Заглянула сестра и поспешила за помощью. Через минуту быстрым шагом вошел дежурный врач, сказал, что это – психоз. Следом вбежала сестра со шприцем, только втроем они смогли скрутить его и поставить успокоительное.

Жена примчалась, растрепанная, в застегнутой криво кофте, – ей позвонил Митрич – и сразу принялась вытирать влажной марлей лицо мужу, а другой рукой – себе: по нему ручьем лились слезы. Врач уговаривал оставить вытяжение, в противном случае будет искривление позвоночника, но Зинатула ни в какую не соглашался и снова начинал дергать скобу и сдавленно мычать. Тогда дежурный хирург раскрутил плоскогубцами болты и выдернул спицу, сестра смазала ранки йодом. Вытяжение Зинатуле заменили широкой петлей, которая тянула его за подбородок, – блок с грузом оставили. Он сразу повеселел, начал разговаривать и даже пробовал шутить, правда, сквозь зубы, так как мешала повязка.

Когда все заснули, Андрей спросил у Сани:

– Ты давно у Валеры живешь?

– Да скоро год. – Они придвинулись к краю кровати, чтобы не разбудить других.

– И что, у тебя, на самом деле был рак?

– Да нет, кила была, – Борисыч показал на шею, – вот тут.

– Что?

– Шишка такая, – он говорит: злокачественная – хрен ее знает. Потом рассосалась.

– А ты и до Валеры этим всем интересовался?

– Маленько. Хотелось познать что-нибудь новое, только он ничего не рассказывает.

– Почему?

– Говорит рано: на, пока книжки почитай, а когда достигнешь первой ступени, тогда, говорит, открою дальнейшее.

– Может, сам не знает?

– Я уже тоже так думаю.

– Нет, возможно, и знает, но понимает, что это не то.

Они помолчали.

– Хотя в этой видимости что-то есть… Мне и самому приходили такие мысли. Будто все только во мне и существует, а умри я – и все умрет. Для меня, по крайней мере…

– В какой видимости? – спросил Саня.

– В Майе. Вы же, джайнисты, считаете мир иллюзией?

– Не знаю, впервые слышу… – сказал дигамбар с недоумением и затем, подумав, добавил: – Это, наверно, Валера начал "дрейфовать" – говорит: "Я дрейфую в сторону брахманизма".

– Иногда и вправду кажется, что все это дурной сон – и не твой, а чей-то чужой. Будто наша жизнь – какая-то изнанка чего-то другого… (Андрей задумался на секунду.) Ну все равно что-то почерпнул для себя?

– Конечно, почерпнул.

– Странно… – сказал Андрей. – Вот ты все, что год назад было, помнишь, а что вчера случилось, забыл.

– Нет, кое-что смутно припоминаю…

Уже поздно вечером, когда утомленный разговором Борисыч заснул, к ним в палату привезли нового пациента с забинтованной головой. Положили его на свободную кровать, согнав с нее жену Зинатулы. В двух местах на повязке алели пятна крови, лицо было бледным, как мел. Операционная сестра сказала, что у него черепно-мозговая травма – пьяный упал с "чертова колеса", – сделали трепанацию, но до утра, скорее всего, не доживет.

– А почему с головой накрыли? – спросил сонным голосом Митрич.

– Утром уберем. Лифт не работает… – прошелестела она скороговоркой и выскользнула за дверь.

Однако утром объявили: что сегодня воскресенье, поэтому лифт чинить некому, морг тоже не работает, санитаров опять нет, но как только появится возможность, труп перенесут в подвал.

– Ну вот, теперь нам жмурика подселили, – резюмировал Митрич.

Саня проснулся позже других, окинул очумелыми со сна глазами мертвое тело под простыней. С минуту глядел с осуждением, а потом спросил:

– Завтрак был?

– Как быстро мы к бардаку этому привыкли, – принялся рассуждать Митрич, очищая банан. – Раньше, чтобы со мной в одной палате жмурика положили – да начмед сразу бы по шапке получил! А сейчас сижу, ем банан – и ничего, как будто так и надо.

– А ты-ты не ешь п-п-при мертвом, – сказал Зинатула, который, оказывается, заикался. Он отправил жену высыпаться домой (всю ночь она провела на стуле возле его постели), сам же пребывал в прекрасном настроении, о чем можно было судить по бодрым модуляциям в голосе.

– Был бы он живой, я бы при живом ел, а то, вишь, мертвый – не могу же я его оживить, – возразил ему Митрич.

После завтрака к ним в палату зашла та самая медсестра Люба, героиня поэмы, в коротком халатике, танкетках и желтых гольфах, облегавших круглые икры. Колупая маникюр, остановилась перед трупом.

– Любань, устроили тут мертвецкую, понимаешь, – пожаловался ей Митрич. – Ты что же клистир не вставишь Николаю Кузьмичу? – Николай Кузьмич был завотделением.

– Отстань, Митрич, без тебя тошно.

– Вот бы наколдовать-наколдовать, чтобы он встал, и сам в подвал пошел, – сказал Митрич.

– Тьфу, на тебя, Митрич, – сказала Люба. – Не хорошо смеяться.

– Почему не хорошо? Сразу видно, человек он был жизнерадостный: любил карусели. Сейчас нас, наверно, слушает и радуется, что не к каким-нибудь кунгутам попал, а к веселым людям.

Люба прошла по проходу между кроватями, чтобы получше разглядеть побуревшие бинты на голове у покойника, повязка в том месте выступала из-под простыни. И тут Зинатула, как только она приблизилась к его кровати, провел ладонью по ее голой ноге. Девушка даже вскрикнула.

Вдруг он резко нажал на тормоз, они чуть не ткнулись лбами в стекло.