Паломничество с оруженосцем

– Может, узилище ему на пользу пойдет: по меньшей мере, пить там перестанет, – сказал добродушно отец Евгений.

– Вы сами были в тюрьме?.. – спросил Андрей сухо, но тут Борисыч перебил его:

– Эта солонка не из Германии случайно? Я видел такие же, немецкие: старички, старушки – солонки, перечницы.

– Нет, это наши умельцы делают.

– Надо же, – удивился Борисыч, – какое мастерство!

– У меня к вам просьба, отец Климентий, не подавать на того безумного заявление. В тюрьме он погибнет окончательно.

– А если здесь погибнет кто-нибудь невинный! – вдруг поднял свое пылающее гневом лицо отец Клим. – От него житья нет! Братья на рыбалку собрались, пошли на огороды червей накопать – он выдумал, что они там за женщинами в бане подглядывали. И вся деревня теперь гогочет, а они из дому выйти не могут!..

– И все-таки я вас очень прошу не подавать на него заявления: к чему умножать зло, – проговорил Андрей. – Мы ведь не можем знать, что с ним и с нами будет. Может быть, он увидит, что вы его прощаете, и сам образумится…

– Вот и я о том же: неисповедимы пути господни – и завтра мы снова обретем брата, – возбужденно заговорил отец Александр, на девичьих щеках его выступил пятнистый румянец; глаза, навыкате, заблестели, он сглотнул по-лягушачьи и моргнул: – Ах, какая благостыня снизошла, – брат Клим, прости!

– Отец Александр у нас навроде Алеши Карамазова: последнего злодея готов простить, – засмеялся игумен. – Ну что, давайте попытаем. А? Отец Климентий? Давайте еще раз попросим у господа нашего терпения и поддержки, – может, и вправду образумится, а? Как считаешь, Клим?

– Я считаю: горбатого могила исправит, – проговорил тот, глядя в стол. – Поступайте как знаете…

– Вот и хорошо – что все хорошо! – воскликнул отец Александр. – А я все-таки завтра же навещу его в урочище. Это я уже решил, и не отговаривайте уже! И снесу ему просвирку…

– Лучше вина ему снеси, – сказал отец Клим.

– И не вздумай, отец Александр, – забеспокоился настоятель. – Я тебя туда не отпускаю. Вы что! На мне такая ответственность – тогда лучше пусть его милиция забирает. Пиши заявление, отец Климентий!..

– Ну нет, – сложил молитвенно отец Александр костистые пальцы, глотая и моргая. – Такая благостыня, такая – не порочьте!.. Так сейчас хорошо было, будто ангел пролетел. Не пойду я туда – я и сам уже передумал: зачем я туда пойду?..

– Ну, вот и ладушки, – проговорил, потирая ручки, настоятель. – Так тому и быть: прощаем.

– Так вы обещаете, что-о… этот случай останется без последствий? – спросил Андрей в совершенном недоумении.

– Достаточно одного простого уверения, – произнес со значением отец Евгений. – Но только этот случай, если же безобразие повториться… – он развел руками.

– А может, еще подам… – сказал вдруг сурово отец Клим. – Это мое личное дело.

– Это он шутит, – проговорил игумен, покачав головой отцу Климентию.

– Ты же шутишь, Климушка? – испуганно замер отец Александр.

– Шучу…

– Спаситель наш совсем не ест, – воскликнул отец Александр радостно. Клим поднял голову и пронзительно посмотрел на него.

– Так ты… отец Александр, подложи грибков человеку, вот и будет есть – поухаживай за ним. Или вы постное не едите? Как ваше имя-отчество, запамятовал?..

Андрей назвался и добавил, что только постное и ест.

– Нет, крайности тоже не приветствуются, – продолжал разговорчивый игумен. – Мяско в мясоед, а постному свой черед. Без животного белка организм тоже не может полноценно существовать. Недаром же и господь (он осенил себя крестом) дал нам животных в пищу…

– Не мог господь дать – кто-то другой дал, – возразил Андрей, и у отца Евгения опять расширились глаза.

– Кто дал? – вдруг резко спросил отец Клим, повернув снизу вверх голову.

– Дьявол.

– Господи-господи-господи! – перекрестился троекратно отец Александр.

– Точно! Я так и знал… – откинулся на спинку стула отец Клим.

– Ты что говоришь, брат! – вскочил Алеша Карамазов.

– Знал – что он скажет, – поправился Клим. – А кто тогда мир создал?

– Он же и создал, – ответил Андрей.

– Стоп-стоп-стоп, – прервал их отец Евгений, который уже ерзал на диванчике. – Это – ересь, и ересь древняя, она давно известна и осуждена – ничего тут нового нет.

– Почему-то всегда, чтобы опровергнуть истину, утверждают, будто она не нова, – усмехнулся Андрей. – Вот вы верите в благого бога – как же тогда объясняете такое количество зла в мире?

– Вы о теодицее спрашиваете?

– Не знаю, как это называется.

– Двояко объясняем, – посерьезнел отец Евгений. – С одной стороны, зло проистекает от внутреннего несовершенства природы нашей, с другой, нас соблазняет Сатана, насылая искушения, помрачения и наваждения. А так же ложные учения.

– Вроде моего? – усмехнулся истончившимися, бледными губами Андрей. – Как-то неубедительно: Создатель совершенен – а создание несовершенно!

– Все дело в свободе выбора… – начал было архимандрит, но тут в разговор ворвался отец Александр:

– А вы сердцем прислушайте – сердцем, зачем – умом!..

– Зачем тогда – ум? – возразил Андрей.

– Чтоб видней сердцу было, – разъяснил настоятель. – Ум ─ это очки сердца.

– Если нечистый создал, – отец Александр перекрестился, – откуда же тогда благостыня?

– Я думаю, что добро в мире существует не благодаря, а вопреки создателю, – сказал Андрей.

– Как же вас Сатана-то охватывает! – покачал сокрушенно головой отец Евгений. – Боюсь, вы глубоко заблуждаетесь на счет многих оснований…

– Меня – охватывает? – рассмеялся Андрей. – А вы и в церкви в колготках служите?..

Отец Клим зажал солонку в кулак. Он так и пожирал глазами гостя. Игумен сделал ему едва заметный знак, и тот отвел взгляд.

– Возможно, вас что-то в облачении отца Климентия смутило? – произнес он сурово. – Так это от варикоза вен по предписанию врача он носит.

– Извините, – искренне пожалел о своей вспышке Андрей.

– Ничего, мы любому уничижению рады, – продолжал холодно игумен. – А вы горды весьма, – И обратился к Борисычу. – Вы, значит, такого же учения придерживаетесь?

– Нет – джайнизма, – ответил тот скороговоркой, стараясь поскорее доесть пирог с крыжовником, потому что чувствовал, что застолье близится к завершению.

– Это я даже не знаю, что за зверь такой? – сказал ледяным тоном отец Евгений.

– Это не зверь, а учение – древнее вашего, – ответил Саня, обидевшись за джайнов.

– Ну что древнее, не значит истиннее, – сказал как бы вскользь настоятель, приподнимаясь. – Ну, будем прощаться. Да не получилось у нас разговора, а жаль.

– Но вы же гордитесь тем, что ваша вера древнее католической, – сказал Андрей, вставая. Все были уже на ногах.

– Не тем, что древнее, ─ а ближе к Спасителю и от него воспринята, а не от какого-то Джины.

– Я надеюсь, наш спор не будет иметь последствий для расстриги? – спросил Андрей.

– Для кого? – не понял отец Евгений.

– Для хулителя.

– Нет, конечно.

Борисыч хотел еще что-то возразить, но не нашел, что сказать. Они сухо простились, игумен приказал послушнику проводить гостей.

Когда они вышли за ворота, то увидели стоявшего рядом с машиной расстригу.

– Ну, час от часу не легче! – воскликнул Борисыч.

– Этот не опасный, – сказал Андрей. – А ты с чего креститься начал, когда вошел?

– Да как-то само собой получилось, как увидел столько икон в углу, и попов этих…

При виде выходивших из калитки двух друзей расстрига пошел им навстречу. Они остановились.

– Скажи только: кто ты? – спросил бывший монах.

– Я бы и сам хотел знать: кто я. А ты разве знаешь: кто ты? – ответил вопросом на вопрос Андрей.

– Нет.

– Вот и я не знаю. Затем и еду, чтоб узнать. И ты уходи отсюда: съедят тебя попы, несмотря на пост.

– Нет. Я пока вертеп этот содомитский не разрушу, никуда не уйду.

– Ну, смотри. Только больше рукам воли не давай – посадят.

– Хорошо, – улыбнулся смущенно расстрига.

– Как тебя зовут-то? – спросил Андрей, залезая в машину.

– Илья.

– А правда, братка, тут дорога есть вокруг монастыря – на профиль выходит? – спросил Борисыч уже из кабины.

– Вон, между двух берез, одна переломлена, – ее отсюда видать. Лесом поезжайте, – и расстрига подробно рассказал, как они должны ехать, чтобы не сбиться с пути.

– Не хочу я по той дороге возвращаться, – объяснил Саня Андрею, когда они уже въезжали в лес. – Плохая примета. – Он подмигнул, как бы смеясь над собственным суеверием. Андрей только качнул головой, не то соглашаясь, не то, чтобы отделаться и не отвечать.

– Я что-то вообще уже ничего не понимаю, – начал Борисыч, пока они ехали лесом.

– Я думаю, что, когда ты ничего не понимаешь, то ближе к истине, чем когда ты понимаешь все. На дорогу смотри, – указал Андрей на дерево прямо по курсу – Борисыч вырулил и сказал:

– Вижу. – Потом помолчал и спросил: – А что тот, повернутый, нес про солому? – и что ты идешь огнем крестить?

Андрей посмотрел на него и рассмеялся:

– Ты же сам сказал, что он повернутый: мало ли что сумасшедшему взбредет.

– Однако попы к нему прислушиваются, хоть и говорят, что он того… Ладно, – продолжал допрос Борисыч. – Так что получается, они в своей церкви… кому поклоняются?

– Большинство все-таки – человеку, именем которого она и названа. Ну а те, которые в колготках, – богу.

– Вот! Он прав оказался: педики там одни! – застучал кулаком по рулю Борисыч.

– Может, у него на самом деле ноги больные. Хотя, действительно, не всегда истина произносится людьми, приличными, чисто одетыми и образованными, – чаще как раз наоборот. А настоятель не так прост, как кажется. Я думаю, сегодня же о нас будет доложено в синедрион.

Так они ехали, беседуя, по пятнистой от вечернего солнца дороге довольно долго, причем Андрей отвечал на все вопросы уклончиво, не выходя из задумчивости, так что Борисыч в конце концов воскликнул:

– Ты как Махатман: ничего от тебя не добьешься, тоже все загадками говоришь.

– Он говорил загадками, чтобы казаться значительнее, а я говорю так, потому что сам не все понимаю. Где же обещанный профиль?

– Попы, наверно, специально отправили нас по этой дороге, – сказал Борисыч с каким-то мрачным весельем.

– Мы ту развилку, про которую Илья говорил, скорее всего, проехали. Надо возвращаться, – сказал Андрей.

– Да ладно, дорожка хорошая – куда-нибудь выведет.

– Смотри: ты командир, – согласился Андрей.

– Какая засуха в этом году: все горит. С утра дождик обещал – и снова жарит, – посетовал Борисыч.

– Ты прямо, как хлебороб, переживаешь.

Вокруг них летел веселый березово-солнечный калейдоскоп: рябые стволы, зелень, бурелом, ослепительные вспышки. Было радостно смотреть, как приближаются опоясанные слепящим огнем березы: становилось легко и покойно. Как будто это не березы летели им навстречу, а то простое, ясное детское представление, в котором все было навсегда, неизменно и понятно. И вдруг все проносилось мимо…

Большой лес кончился, они миновали несколько перелесков, разделенных лугами, и выехали к песчаному карьеру, откуда монахи, очевидно, брали песок для строительства. Дальше дороги не было.

– Тьфу! – плюнул Саня в сердцах. – Придется возвращаться.

– Бес водит, – сказал Андрей.

– Сейчас наговоришь! – предупредил Борисыч.

Поехали назад той же дорогой, и, когда начался большой лес, повернули на развилке в сторону предполагаемого профиля. Однако опять выехали в поля, заросшие сорняками, – лесная дорога превратилась в полевую, а на профиль не было и намека. Над деревьями повис малиновый диск.

На подъезде к лесу они попали в синюю уже, сумеречную, длинную тень.

– Ну, давай проедем этот лесок, – если нет ничего, будем ночевать в поле, а то еще хуже заблудимся, – предложил Борисыч.

Лес оказался небольшим, но за ним опять были заглохшие поля. Выехав на открытое место, они не увидели солнца: из-за дальней рощи золотилась его корона. Съехали с дороги на луг, с уже высохшими, голубыми стогами. Борисыч заглушил двигатель, выпрыгнул из кабины на стерню и потянулся: «Эх, красота!» Из-под ног полетели в разные стороны крестики кузнечиков.

– Сейчас по югу области саранча идет – страшное дело! Машины на трассе глохнут: она радиатор забивает, и мотор греется, – сказал Саня.

– Ну, это не саранча, – посмотрел Андрей себе под ноги, – саранча крупнее.

– Вроде недалеко от города, а такая глушь, – сказал Борисыч. Он предложил спать в будке на мешках, но Андрей сказал, что останется в кабине:

– У тебя там дыра в крыше, комары налетят – дыру-то можно было заделать.

– Ладно, ночь в кабине перекантуемся. – Борисыч достал из будки бутылку водки, помятый чайник, треногу и паяльную лампу. На ней они быстро вскипятили воду и сели с парящими кружками в колкий стог так, чтобы было видно закат и чтобы любоваться матово-мглистой зеленью леса. Небо снова покрылось облаками, они были нежно-розовыми, золотистыми, багровыми. Путешественники вдыхали запах сена, теплый ветерок обдувал их разгоряченные лица.

– Хорошо, – попивал чаек разомлевший Борисыч и затягивался тут же сигаретой. – Если все это создал… Нечистый – откуда тогда красота в природе? – спросил он у Андрея.

– Почему декорация кровавой драмы не может быть красивой? Как раз это соответствует его замыслу расставить кругом капканы…

– Ловухи, – поправил Борисыч.

– Да, – усмехнулся Андрей. – А какая ловуха без приманки?

– Нет, но почему тогда на природе хорошие мысли в голову лезут? И не тянет никуда? А в городе вроде и есть, чем заняться, – а настроение поганое, пока не вмажешь.

– Да нет, и на природе бывает тоска зеленая. И сама эта красота тогда кажется какой-то враждебной и холодной. Только это не кажется – так оно и есть в действительности, а кажется как раз противоположное.

Борисыч лишь пожал плечами.

Он не мог заснуть в эту ночь: у него не шли из головы события прошедшего дня. Рядом, привалившись к двери, всхрапывал Андрей. А, в общем, он прав, думал Саня, каких только совпадений не бывает в жизни. Может быть, все необычное и есть результат совпадений. Нет никаких чудес, а лишь одни совпадения, принятые легковерными людьми за чудо. Но он-то, Саня, не таков – нет: его на мякине не проведешь…

В целом, он был доволен первым днем поездки: то, что случилось неприятного было далеко от действительности, а вот "пушнина" в мешках самая, что ни на есть реальная. Хорошо, конечно, поговорить о чем-нибудь возвышенном, особенно за бутылочкой, но заметной роли все эти явления в жизни не играют. Это он знал на примере гуру и его окружения. Ох, каких только умников он не перевидал там за год! И каждый говорил о духовности, о сверхчувственном, об "иррациональном зерне", но урвать в материальном мире все не дураки. А иной и ближнего бортануть из-за денег не брезговал. Уж он-то их всех видел насквозь!.. Саня вылил в складной стаканчик остатки водки, выпил и в приподнятом настроении – несмотря на то, что слегка взгрустнулось по поводу опустевшей бутылки – вылез из кабины. Стараясь не хлопать дверью, прикрыл ее от комаров, закурил. Ночь была темная, хоть глаз коли, и теплая, с ласковым ветерком, овевавшим горящее лицо. Он пошел в сторону дороги, продолжая размышлять о превратностях сансары, хотя мысли эти были скорее приятными, чем горькими. И попы такие же мелочные, как эзотерики, думал Борисыч. Какой он проницательный, как он всю эту подноготную превзошел, всю ничтожность и суетность людскую постиг! Для Борисыча всякое познание было сродни приобретению, он словно начинал владеть предметом знания. Сейчас он мысленно парил над человечеством.

Вот перестала шуршать под ногам отава, он вышел на убитое полотно проселка. За дорогой вставали черной стеной кусты, он взглянул туда – и похолодел: из их черноты прямо на него уставились два горящих красных глаза…

Саня почувствовал, как волосы зашевелились на голове. Он перекрестился и сказал дрожащим басом:

– Отойди от меня, Сатана! Именем господа нашего Иисуса Христа прошу! – составил крестом пальцы, стал отступать спиной к машине. Вдруг споткнулся, чуть не упал, и опрометью бросился прочь от дороги.

Заскочил в кабину, включил фары, стал крутить ключ зажигания: мотор не заводился, даже стартер не вращался. Тут он понял, что это конец: как в фильме ужасов, все сразу начало отказывать.

Андрей спросил сонным голосом, что случилось.

– Машина не заводится! – воскликнул Борисыч.

– В чем дело? – Андрей окончательно проснулся и включил свет в кабине.

– Здесь… Там! – указал на освещенные фарами кусты Саня и прошептал: – Красные глаза… Он следит за нами!

Андрей нахмурился.

– Ты ключ в лампочку индикатора воткнул, – сказал он и выпрыгнул из машины – в эту же секунду она завелась.

– Залазь скорей! – крикнул Саня, в его голосе послышалось нетерпение.

– Да стой ты, не паникуй! – Все же при свете фар было уже не так страшно. Борисыч тоже спрыгнул на землю, но двигатель не заглушил.

– Ну и где они? – спросил Андрей, вглядываясь в кусты. – Ну-ка, выключи свет.

Саня нехотя повиновался, сразу навалился непроницаемый мрак.

– Нет никого. Где ты их увидал?

– Конечно, Он уже свалил, – сказал Борисыч. – Так и бывает обычно: один видит, а другой нет, а потом все начинается…

– Насмотришься всякой чуши, потом шарахаешься от собственной тени. Ну, пойдем сходим. – Однако идти Саня наотрез отказался. Андрей дошел до дороги, походил по ней взад-вперед, но ничего подозрительного не заметил. Все тонуло во тьме: ни проблеска, ни огонька вокруг, кроме освещенной кабины, – Борисыч снова включил свет, как только остался один.

– Может, ты чьи-то фары вдалеке принял за глаза, – сказал Андрей, вернувшись к машине. – Зачем Ему за нами следить, если Он всюду?

– Ты знаешь, как утешить, – сказал с мрачной усмешкой Борисыч, выбросил окурок и тут же снова закурил. – Ты как хочешь, а я еду в город. Прямо сейчас. Ну, их, к херам собачьим, эти бутылки…

– Погоди, не сходи с ума! Мы сейчас отсюда не выберемся, давай до утра подождем, – убеждал его Андрей.

– Тогда переедем на другое место…

– Какой смысл менять место, если Он везде… Да это и не Он был, тебе просто померещилось. – Андрею с трудом удалось уговорить Борисыча не трогаться с места, а дождаться, когда рассветет: утро вечера мудренее.

"Ну, нет, – думал про себя Борисыч, – завтра же возвращаемся в город – и чау-какау: больше я с тобой хрен куда поеду!"

Глава седьмая

С первыми лучами они вышли на дорогу посмотреть, что могло испугать Борисыча. Утро было ясное, сухое, роса едва замочила их ботинки. Нашли брошенный окурок и то место, с которого он заметил глаза: напротив был просвет в кустах. Саня согласился, что, скорее всего, он видел стоп-огни далекой машины. В той стороне они услышали шум мотора, – возможно, там проходил профиль, который они потеряли. В лесу утром многое выглядит по-другому, чем ночью.

После чая Борисыч повеселел, пересказывал ночное происшествие с юмором. Решили ехать дальше по той же дороге, чтобы не возвращаться и не жечь бензин попусту: куда-нибудь она все равно выведет. О городе он больше не вспоминал.

Через полчаса пути впереди и, правда, показались крыши и склонявшиеся над ними удилища "журавлей" с обрывками веревок. Первое, что их встретило, черные, будто обгорелые, срубы без кровли и окон. В деревне была всего одна улица, и вдоль нее только – срубы да заколоченные дома. И еще кучи мусора на месте развалившихся изб, уже поросшие бурьяном. Они медленно ехали по улице, ища признаков жилья. Ни души – ни даже курицы не встретилось им.

– Заехали, – сказал Борисыч невесело.

Наконец увидели дом с открытыми ставнями и занавесками на окнах.

– Останови. Пойду узнаю, что тут у них, – как Мамай прошел.

Андрей выпрыгнул из кабины, за ним Саня. Они пролезли через дыру в заборе рядом с калиткой. Борисыч замер в нерешительности перед развалившимся крыльцом, но сказал:

– Может, как раз у такого хозяина много бутылок. – И первым шагнул на уцелевшую ступеньку.

В сенях была брошена пересохшая тряпка, висел ржавый ковшик, валялось ведро, – все сухое, затянутое песком. Борисыч постучал и потянул на себя тяжелую, обитую старой одеждой дверь. В нос ударила тошнотворная вонь. Он поморщился и захлопнул дверь, посмотрел на Андрея.

– Там бабка, блин, мертвая, – проговорил он.

Андрей заглянул в избу: на кровати под окном лежала раздутая, зеленая старуха. Платье на ней разошлось по швам, кожа тоже начала лопаться. Лицо ее оплыло книзу и собралось в гармошку под подбородком. Вместо глаз были две узкие щелки, губы сложены "бантиком", как для поцелуя. Напоминала она забавную японскую статуэтку, облепленную блестящими черными мухами. Только открылась дверь, мухи со злым шуршанием закружили над трупом. Одна подлетела к Андрею, он с внезапным ознобом отмахнулся и закрыл дверь.

– Пошли на воздух, а то меня сейчас вырвет, – сказал Борисыч.

Во дворе его действительно вырвало, он смущенно пробормотал, что еще мутит после вчерашнего, и добавил:

– Надо кому-то сообщить, должны же где-то быть люди.

Тем же путем они вышли за ворота. На другой стороне заметили еще один незаколоченный дом.

Входная дверь была закрыта изнутри. Саня постучался, пошел заглянуть в окно и уже без удивления сказал:

– Еще одна бабка мертвая, но на этой уже кожи нет: один скелет сидит за столом. Видно, как чай пила, так и померла.

Андрей встал на завалинку и увидел откинувшуюся на спинку стула мумию в платочке, голова упала набок, перед ней на столе лежало несколько обугленных картофелин. Утренний луч как раз выхватывал эту страшную картину из полумрака комнаты.

– Они, что такое чай, наверно, давно уже забыли, – сказал Андрей, спрыгивая вниз.

– Может, их кто-нибудь того… порешил? – предположил Борисыч.

– Нет, навряд ли, тогда бы дверь была открыта.

– Могли через чердак проникнуть.

Андрей не ответил, произнес только:

– Ладно, пошли дальше. – И с запозданием сказал: – Ну зачем лезть к старухе через чердак? Что у них брать?..

Они побывали еще в трех домах и всюду натыкались на мертвых старух. В двух избах были уже скелеты, а в одной раздувшийся труп. Причем во всех, как и в первой, они лежали в своих кроватях, у двух была зажата в руках икона.

– От чего они поумирали, интересно? – спросил Саня, когда друзья снова вышли на улицу.

– От чего, от чего… – проговорил задумчиво Андрей. – Не знаю – от чего! От смерти. Первое, что всех интересует: от чего умер человек? Как будто это что-то решает. Как будто существует другая причина, кроме самой смерти. Умерли – потому что смерть пришла!

– Нет, ну-у… может, у них тут эпидемия, – забеспокоился Борисыч. – Поехали – доедем до следующей деревни…

– Погоди ты! Давай дойдем до конца, – перебил его нетерпеливо Андрей.

Лишь на краю деревни, в предпоследнем осевшем до наличников домике, вместо вони разлагающегося трупа их встретил запах жилья, однако он был еще ужаснее. Они толкнули дверь и прошли, нагнувшись, в темную горницу. Пахло какой-то кислятиной, больным телом (как в хирургии, вспомнил Андрей) и еще чем-то протухшим, но не трупом. Из квадратного отверстия в крышке подпола, вокруг которого темнело сырое пятно, несло, как из уборной. Печь и беленые стены были неровные, желтые, с черными углами. На обычном месте засиженный мухами волоокий образ.

Они уже с минуту стояли, привыкая к темноте, посреди комнаты и только теперь заметили, что на них из-под наваленного сверху тряпья глядит белое, рыхлое лицо, казавшееся сонным из-за оттянутых книзу красных, как у бульдога, нижних век.

– Мы, бабуля, узнать хотели… Здрасте, во-первых, – сказал Борисыч.

Старуха откинула лоскутное одеяло, которое они приняли за кучу тряпья, и попыталась сесть. Сначала она спустила опухшие ноги, опираясь на дряблую, словно под белесой кожей забился студень, руку, и приподнялась на локте. Это стоило ей больших усилий, о чем свидетельствовала звучная, с утробным свистом одышка. Остановилась не в силах оторвать локоть от кровати – студень задрожал, – и вдруг из груди вместе с сиплым выдохом вырвался слабый плач. Борисыч бросился на помощь и посадил ее за плечи. На ней была только пожелтевшая, неопрятная, вся в прорехах ночная рубашка.

– Ох, простите меня, деточки, – произнесла старуха, задыхаясь. – От водянки все тело пухнет…

Показала на свои оплывшие книзу ноги: щиколотки были толще икр и нависали над ступней, как спущенный чулок. Лохматая, белая, рыхлая, с обвислыми щеками и кровавыми веками, страшная, огромная, она смотрела на них выжидательно.

– Вы не хлеб привезли, случа́ем? – спросила, так и не дождавшись объяснений. – А то к нам хлеб перестали возить, и пензию не везут, – совсем про нас, стариков, забыли. – Она снова залилась слезами. – Ох, простите меня, деточки: я три дня не евши. Всё поели, отрубями одними питаемся… – Вытерев слезы, она справилась с собой и продолжала с оглушительным свистом: – Я ведь и ходить не могу, совсем обезножила: на четвереньках ползаю. Мне соседка помогала… А тут ее нет уже третий день – не знаю, что и думать. Она и сама плохая, еле ходит, – померла, видать. Мне сказывала: в трех домах подружки мои мертвые лежат: некому похоронить. Так вот, деточки, где жили, там и косточки сложили: будут нам наши домики могилками… Ох… – вздохнула она, собираясь заплакать, но только сдавленно помычала и сдержалась. – Живого места на мне нет… Я ведь грешным делом подумала: убивать вы меня пришли… Ох, простите меня, деточки: сама не знаю, что говорю, – совсем из ума выжила… А взяли бы да убили… Старуху не жалко! Были бы деньги, все отдала – только бы убили меня, а? – При этих словах в страшных глазах ее появилась надежда. – Убили бы меня, деточки! Вон топор в сенях стоит – никто и не узнает: в деревне, почитай, никого не осталось, только я да Петровна. (И та не заходит, померла, я чай.) Она, если и узнает, никому не скажет…