Утопия о бессмертии. Книга третья. Любовь и бессмертие

«Да, – подумала я, – не знаю как, но я бы уже была рядом с Серёжей».

С лечащим врачом Даша не церемонилась – потребовала встречи со Стефаном, угрожая, что в противном случае, она сейчас же заберёт его из больницы. Терпеливо выслушав ультиматум, врач холодно сказал:

– Вы можете забрать супруга немедленно, болезнь перешла в ту стадию, когда он не опасен для окружающих. Но обязан вас предупредить, вашему мужу нужен специальный уход. Болезнь протекает тяжело, вероятны осложнения. Мы подключили антибактериальную и поддерживающую иммунитет терапию. Мы постоянно меняем жаропонижающие препараты. Дома у вас не будет такой возможности.

Даша растеряла апломб, подбородок её мелко задрожал, слушая врача, она старалась увлажнить губы, тщетно проводя по ним сухим языком. Она была близка к панике.

– Маленькая, Стефан… что, умирает?

– Даша, возьми себя в руки! Благодарю, доктор. Вы позволите позвонить вам вечером?

Врач секунду раздумывал, потом кивнул и назвал свой номер телефона. Я внесла его в телефонную книжку и тотчас сделала вызов. Врач автоматически взглянул на экран.

– Это мой номер, доктор. Доктор, я буду благодарна, если вы найдёте возможность сообщать об изменениях в состоянии больного.

Врач согласился и на это

– Ещё раз благодарю, доктор. До свидания. Даша, вставай, мы едем домой.

Даша открыла рот, намереваясь что-то сказать, но передумала и тяжело подняла с больничной кушетки располневшее, красивое зрелой женской красотой тело.

В машине Даша молчала. На вопрошающий взгляд Павла, я пожала плечами, а, увидев по дороге маленькую церквушку, попросила припарковаться. Даша упоминала, что в Париже регулярно посещала церковь и даже имела духовника.

– Даша, пойдём.

Церковь была пуста, оглядевшись, я топнула ногой по истёртому каменному полу. Из левого нефа вынырнула худенькая старушка в белом платке, завязанном под подбородком. Приветливо разглядывая нас выбеленными временем глазами, она поздоровалась первой:

– Доброго здоровьичка! Спаси, Христос!

– Здравствуйте. Нам помощь нужна. Муж этой женщины тяжело болен. Можно ей поговорить с батюшкой? Я заплачу.

– Зачем же так? За доброе слово денег не берут, а вот пожертвовать храму ты можешь. Там вон, у входа, видишь, ящичек, он для пожертвований прихожан установлен. – Она внимательно посмотрела на Дашу и сочувственно покачала головой. – Ты крещёная, молодка?

Даша кивнула.

– Ну пойдём, милая. Отец Валерий как раз в церкви. – Старушка взяла Дашу за руку и повела к маленькой боковой дверце.

Я прошлась по церкви и остановилась пред иконостасом, закрывающем алтарь. В глазах Христа я всегда читаю осуждение.

В последний день Насти, перед тем, как ехать к ней в реанимацию, мы с Костей заехали в ближайший к дому Собор. В тот день я впервые «встретилась» с взглядом Христа. Точно с живым. Слёзы разом, вдруг, неудержимым потоком хлынули из глаз, коленки ослабли. Я погрузилась в черноту вины, вины здорового взрослого перед умирающим ребёнком, вины матери перед умирающей дочерью. «Мать хранит дитя материнской любовью. Где моя любовь? – вопрошала я себя. – Если дитя моё умирает».

С тех пор чувство вины меня не покидает. Я в тот же день заперла его в дальний угол сознания и до сих пор не изжила, до сих пор храню в себе. И глаза Сына Божьего, проповедующего Любовь, осуждают меня по-прежнему.

– Детка, в церкви голову покрывать положено. – Старушка не осуждала, просто ставила в известность.

– У меня нет платка.

– Да купи, он копеечки стоит. Пойдем к лавке. – Она пошла к крохотной лавке, открыла маленький висячий замок и распахнула дверцу. – Сюда иди. Что из-за стекла-то смотреть?

Входить в лавку я не стала, да и незачем, всё под руками. Старушка указала на стопки платков в целлофановых упаковках.

– Есть подешевле, есть подороже. Тебе какой? Не забудь и молодке возьми.

Я улыбнулась.

– Давайте, какие лучше.

– А вот эти, их и возьми. Они и не подороже, и не подешевле. Средние. Наши мастерицы отшивают. И ткань наша же, в России сработанная. – Она сняла упаковку и подала мне платок. – Вот видишь? Хороший.

– Благодарю.

Я развернула платок, и пока надевала и повязывала, она смотрела на меня и одобряюще кивала.

– Красивая ты, детка. Замужняя иль нет ещё?

– Замужняя.

– И хорошо. Баба, она должна за мужиком быть. Мужа-то любишь?

Я кивнула.

– И хорошо. Будь счастлива. И детки уже есть?

Я опять кивнула.

– Здоровы?

– Здоровы.

– И, слава Богу, и хорошо. А этот, кто? – Она глазами указала на стоявшего у входа Павла, наклонившись ближе, понизила голос до шёпота: – На отца вроде не похож. – И тотчас испуганно всплеснула руками. – Уж не муж ли твой?

Я рассмеялась.

– Нет, не муж.

– Вот и спаси Господи! Староват он для тебя. Свечки-то будешь покупать? И вот, смотри, какие иконки нагрудные есть.

Я расплатилась за платки и за свечи, от иконок отказалась. Старушка и с этим согласилась:

– Ну и ладно. Не хочешь, не бери. – Потом искоса взглянула на меня и спросила: – А ты в Бога-то веришь, детка?

– В Бога я верю.

Она выждала, не скажу ли я ещё чего, ещё раз кивнула и отвернулась. Я вернулась к иконостасу и, вновь вглядываясь в глаза Христа, подумала: «Бог есть Любовь, а лик Христа всегда печален и даже скорбен. Такой же скорбный лик у Божьей Матери. Мать с младенцем-сыном на руках скорбит об его будущей участи. Сын Божий скорбит об участи человека на земле. Зачем же Бог Творец создал землю столь прекрасной, когда дети его столь скорбны? За скорбью красоты не увидишь, и радость материнства не оценишь…»

– Зачем ты меня сюда привела? – громко вопросила Даша за моей спиной. Гулкое пустое пространство ещё более усилило звук. – Время только зря теряем. Твердит мне о грехе, о покаянии, о наказании божьем. В чём грех-то, в том, что я люблю мужа? За что это Бог меня накажет? За то, что хочу со Стефаном рядом быть, ухаживать за ним? – Густо синие глаза её стали совсем тёмными от гнева.

Я подала ей платок.

– Надень. Я свечи купила.

Даша выхватила платок, оглядывая церковь, повязала его. Взяла свечи и попросила:

– Ты тоже поставь свечку за здравие Стефана.

– Ты знаешь, перед какими иконами ставить?

– Знаю. Я в Париже всему выучилась. Там батюшка, не чета этому, выслушает, найдёт нужные слова, утешит или порадуется за тебя, смотря, с чем придёшь. – Даша умело зажигала свечи, ставила перед иконой, крестилась, шептала что-то и шла дальше, находила нужную икону, опять крестилась, опять что-то шептала.

Уходя, я бросила деньги в ящик для пожертвований и поблагодарила старушку. Та тепло попрощалась со мной и осуждающе покосилась на Дашу. Даша и не взглянула на неё, вышла, не прощаясь.

Молитва укрепила Дашу. У машины, всё так же, в платке, позабыв о нём, Даша упрямо, исподлобья, посмотрела на меня и заявила:

– Я не поеду, Маленькая. Вернусь в больницу, напишу расписку и заберу Стефана домой.

– Заберёшь, Даша. Завтра. Вначале приготовь помещение, куда ты его заберёшь. Ваша супружеская спальня под лазарет не сгодится, «больничка» тоже не подойдёт. – Я села в машину. – А я найду грамотную сиделку.

– Зачем? Я сама ухаживать буду.

– Даша, не дури, уколы в вену ты тоже сама будешь делать?

Даша торопливо плюхнулась на переднее сиденье.

– Но сначала я переговорю со Стефаном. Решит домой ехать, поедем, откажется, значит, так и будет.

После обеда, помогая убирать со стола, Даша спросила:

– Маленькая, а где Стефана разместить? Сиделка же тоже должна где-то отдыхать.

– Наверху в гостевых спальнях. Одну – сиделке, другую для Стефана. Ту, что для Стефана надо затемнить красными шторами – так в старину больных корью лечили. Не знаю, есть ли в этом прок, но это тот случай, когда лучше сделать, чем не сделать.

– А кто тебе об этом сказал? Или читала?

– Катерина сказала. Даша, ты с Женей договорись, вместе поезжайте в ближайший центр текстиля. Выберите самую плотную и самую красную ткань, а ленту Марфа пришьёт, она дома сегодня, или прямо в магазине заплатите, они сами ткань превратят в шторы.

– Хорошо. Мы вначале съездим в магазин, а потом я помогу Жене с делами управиться. И Павла не надо просить, Женя сама за руль сядет. – Исполненная энтузиазмом Даша отправилась на поиски Жени.

Разговор с врачом был деловым и коротким. Он предложил прямо сегодня вечером приехать и повидать Стефана:

– Я дежурю, сам вас встречу и провожу в палату. Только приезжайте часикам к девяти вечера.

Вопрос с сиделкой тоже решился просто.

– Порекомендую, конечно, – приветливо отозвался врач на мою просьбу. – Мама моя инфекционист с многолетним стажем, и с корью в своей практике встречалась. Мама ушла на пенсию, скучает по работе, да и деньги, знаете, лишними не бывают.

Вечером, как и обещал, он встретил и проводил к палате Стефана. Сам заходить не стал, торопясь обратно в приёмный покой.

Стефан лежал под натянутым до подбородка одеялом. Открыв глаза, он несколько мгновений присматривался ко мне, потом на лице его мелькнула улыбка.

– Хабиба. – Голос у него был слабый и хриплый. – Не сразу поверил, думал, бред опять. – Он кашлянул и застонал.

– Что, милый? Худо? – Я склонилась над ним.

Отслаивающиеся лохмотьями, чешуйки кожи неопрятно торчали среди отросшей щетины, сорно усыпав и густую шевелюру Стефана.

– Хорош? – спросил он.

Я коснулась губами его щеки и засмеялась.

– Стефан, у тебя настоящая борода отросла. Выбирайся, милый, хватит болеть.

Он высвободил руку из-под одеяла и прижал меня к груди.

– Скучаю. Много дней не вижу тебя.

– Даша требует забрать тебя домой. От тревоги сама не своя.

– А ты?

– А я, как ты решишь. Скажешь домой, поедем домой. Профессиональную сиделку я уже нашла, врач-инфекционист на пенсии. Даша и Женя тебе покои приготовили.

– Я хочу домой, Хабиба. Дома буду видеть тебя.

– Ты горячий. Жаропонижающее пора принимать?

Он поморщился.

– Устал я. Болеть устал. Мёрзну, так что зубы стучат, потом потею – постель, бельё, всё мокрое. Грязным себя чувствую, хлопья эти с кожи сыплются. В баню бы.

– В баню, когда поправишься. Ты прими болезнь, она не зря к тебе пришла и уложила в постель. Значит, нужно подумать, что-то важное понять про себя.

– Жену во сне видел. Сказала, молится за меня, за здоровье.

– Как её зовут?

– Джамила. Красивая, в переводе. Она, правда, красивая была, нежная, ласковая. Красивее тебя, Хабиба. Мы познакомились, а через два часа уже встретились за деревней. В тот же день она моей стала. Я с ней преступление совершил. Ей четырнадцати ещё не было. Мне двадцать. Первая моя женщина. Ни с кем до неё не был.

Стефан умолк, я боялась пошевелиться под его рукой, боялась спугнуть воспоминания. За столько лет он впервые заговорил о своей первой жене.

– Поженились, когда ей восемнадцать исполнилось. До свадьбы берёг, а тут она сразу забеременела. Давно мечтала о ребёнке. Мне всё равно было, кто родится – сын или дочка. А она мальчика хотела, имя выбрала – Бо́гдан. Говорила, что сын будет похож на меня.

Любил её, Хабиба. На руках носил. Не хотел, чтобы ножки её касались пыльной земли. Не хотел, чтобы видела она хмурые лица людей. Увозил за деревню, чтобы на красоту она смотрела, чтобы ушки слушали пение птиц, не сплетни соседок. Ночами не мог насытиться, так была желанна. Хрупкая она была, всё время боялся повредить её нечаянно. Ты тоже, Хабиба, хрупкая. Над тобой словно талантливый резчик работал, старательно вырезал изгибы, округлости. Моя Джамила тоненькая была, как стебелёк. Смеялась она редко. Улыбалась всегда, а смеялась редко.

Стефан закашлялся. Прижатая его рукой, я слышала, как клокочет в его груди мокрота, и испугалась: «Осложнения начались». Откашлявшись и отдышавшись, Стефан продолжал:

– Я сам её убил, Хабиба. Мы возвращались с прогулки, дорога пустая была. Луна полная. Светила, как днём. Она смотрела на меня и улыбалась. Я любовался ею. Хотел её, думал, вот приедем, и я сразу в спальню её понесу. Поздно увидел того старика. Он замер посреди дороги, помню глаза и рот, широко открытые от страха. Я вывернул руль и врезался в столб. Той стороной, откуда моя Джамила улыбалась. Она на девятом месяце была. Ребёнка можно было спасти. Только скорая там быстро не приезжает, а сам я вспороть ей живот не решился. – Стефан опять закашлялся.

«Ооо… – я стиснула зубы, чтобы не застонать вслух. Ад Стефана, кромешный, беспощадный ад чувства вины на мгновение поглотил и меня. Отец оставил без помощи собственного ребёнка. Дипломированный хирург позволил умереть сыну в чреве мёртвой матери. Отец- и врач-преступник. – Бедный мой, хороший, нет у тебя убежища, и время не властно утишить твою рану!..»

Превозмогая кашель, Стефан прохрипел:

– Не плачь, Хабиба.

«Теперь я понимаю, почему так ничтожен для тебя суд людей. Убив жену и сына, ты стал палачом самому себе. Ты и в пропасть не прыгнул сразу, чтобы продлить муку, терзающую тебя. Стал возить туристов по горам, как маньяк, кружа вокруг собственной смерти…»

Откашлявшись, Стефан высвободил вторую руку из-под одеяла и стал гладить меня по голове.

– Ты и дети помогли мне жить. Я разрешил себе вернуться к медицине. И только любовь моя никому не нужна. С Джамилой я научился любить женщину. Умение применить не могу. Ты – моя любовь, не хочешь быть моей. – Стефан умолк.

Я хлюпала носом и, собирая все силы, переливала их в него.

– Я поеду домой, Хабиба, давай, собираться будем.

Я приподняла голову, ладошками вытерла лицо.

– Подожди, я позвоню Серёже, он договорится, чтобы тебя неотложка перевезла.

– Зачем неотложка. Так доедем. Вас Павел привёз?

– Нет. Мы вдвоём. Стефан у тебя жар спал.

– Не зря домой еду, ты меня исцеляешь. Ты иди, звони Сергею, я оденусь.

– Я помогу тебе.

– Нет. Я сам.

Стефан боролся с температурой ещё девять дней. Даша плакала, причитая над худобой мужа; пугалась его бреда, его чешуйчатой кожи; впадая в панику, больше мешала, чем помогала. Сиделка Полина Викторовна уже назавтра выдворила её из покоев больного, позволив являться, только на полчаса три раза в день, в то время, пока сама она принимает пищу.

Часы моего дежурства, Стефан любил, не терпел одного, когда я требовала сменить мокрое от пота бельё. Препираясь: «Не надо. Потом. Само высохнет», он, в конце концов, уступал, вставал с постели, требовал отвернуться и, пока я меняла постельное бельё, сердясь, переодевался самостоятельно, несмотря на слабость.

Он много спал, но когда не спал, мы разговаривали. Ранее закрытый, Стефан рассказывал о своём детстве, о своей любви к горам, о лошадях и много ещё о чём, открывая незнакомые стороны своей личности.

К теме его первой семьи мы никогда больше не возвращались.

– Катюша, к чему ты о любви Стефана сказала? Если вы услышали чужую тайну, зачем ты о ней говоришь?

Катя покраснела до слёз. Рассерженно сверкнув глазами, крикнула:

– Есть зачем, мама! Папа сказал, он из ревности ошибку совершил. Эту женщину, ну, которая налгала про ребёнка, он встретил, когда ты за больным Стефаном ухаживала!

– Катька, спокойнее, пожар в доме нам ни к чему. Что это меняет? Или ты хочешь сказать, что причина уважительная и оправдывает поступок?

Катин пыл остыл, она перевернулась на спину и, уперев взгляд в потолок, как прежде я, вяло проговорила:

– Да, я надеялась, что, узнав о причине, ты изменишь решение.

– Иди ко мне, детка.

Вздохнув, Катя придвинулась и вновь уткнулась лбом в моё плечо.

– Мне жаль, Катя. Я не могу изменить решения. Сейчас и я, и ты, и папа, и Макс, все мы, включая Стефана и остальных домочадцев, находимся в точке перемен. Каждый из нас вынужден сделать выбор из множества вариантов развития личного и общего будущего.

Я намерена найти тот, который минимизирует потери и одновременно увеличит шансы на счастье.

Серёжа разрубил четырёхлетний узел ненужных ему отношений, попутно защитив вас, своих детей, от возможных притязаний «брата» и его матери в будущем. И ещё он принял решение разобраться в себе. От того, что он поймёт о себе, будет зависеть его будущее, наше будущее и будущее многих людей.

Макс осознал, что детство прошло, пришла пора браться за мужские дела, и взял на себя ответственность за всю семью, а с отъездом папы и ответственность за бизнес.

Я замолчала, задумавшись о Стефане и Даше. Катя ждала, потом беспокойно заёрзала, наконец, шепотом, спросила:

– Мама, а я?

– А ты, Катюша, не желаешь принять очевидного. Ты стремишься любыми способами сохранить привычное прошлое.

– А Стефан? Ты сказала, что Стефан тоже в точке перемен. И остальные. Про остальных тоже скажи.

– Стефан. Стефан, Катюша, намерен обрести свободу от семейных уз. И я не знаю, что с этим делать. Даша мечтает стать хозяйкой в доме зятя, не понимая, что, осуществив своё намерение, разрушит возможное счастье дочери, да и свою неказистую жизнь тоже. Перед Анютой стоит очень трудный выбор – счастье с любимым человеком или притязания родной матери. Надеюсь, пересилит любовь к мужу.

– А Стефан, он рассчитывает на отношения с тобой?

– Нет. На развод он подал документы до моей, так неожиданно свалившейся, осведомлённости.

– А почему ты хочешь с этим что-то делать?

– Потому что Даша без Стефана пропадёт. С Павлом всё понятно. Теперь он на своём месте. Меня восхищает, что выбор он сделал за несколько минут. Он просто шагнул из обиды в поиск решения. Ну и всё, остальные пока не проявились.

– А проявятся?

– Конечно, детка. В ближайшее время Андрэ будет делать выбор или уже сделал его. При твоём папе он ни делами толком, ни семьёй не занимался. Так, чуть-чуть дедушка при взрослых внуках, чуть-чуть отец при удачно вышедшей замуж дочери, дела доверил вести зятю и внуку. Теперь он отец незамужней дочери, дед взрослой внучки, теперь он несёт ответственность и за мою честь, и за твою. Он во второй раз станет дедом, следовательно, автоматически берёт ответственность за обеспечение и воспитание ещё не рождённых внуков. Это в доме зятя Андрэ – почётный патриарх, а в доме внука и дочери он – патриарх, с правом вето на любое решение главы семьи. В современном обществе подобные «мелочи» не учитываются, но Андрэ человек из того мира, где в Мужчине живо понятие ответственности за семью.

– А он сможет, мама? Он же старый уже.

– Он сможет. Думаю, завтра мы познакомимся с другим, новым для нас Андрэ. Катюша, давай спать. – Я поцеловала её. – Красавица моя. Добрых снов, детка.

Катя потянулась ко мне с поцелуем, тут и осталась, положив голову на мою подушку и уткнувшись носом в мою щёку.

А я унеслась в воспоминания…

Было два часа ночи. Мои губы ещё горели от поцелуев, расслабленное тело было полно неги.

Я одевалась, чтобы уйти, сменить Полину Викторовну у постели Стефана.

Начинались шестые сутки, как мы забрали Стефана домой. Вчера вечером температура опять поднялась почти до сорока градусов.

– Серёжа, милый, не сердись. Я и подумать не могла, что Даша окажется настолько никчёмной.

– Маленькая, всё просто. Пригласим вторую сиделку, третью, пятую, сколько потребуется, и вопрос решён.

– Ты прав. Только зачем из больницы было забирать, если Стефана и дома будут окружать чужие люди? Серёжа, находясь среди родных лиц, он быстрее поправится. И ещё я знаю, что Стефан не отойдёт от постели, если заболею я, ты или дети.

Одевшись, я вновь легла рядом с Серёжей, целуя его губы и нашёптывая:

– Люблю тебя… люблю твоё понимание… терпение… люблю… о, Серёжа…

Ответные поцелуи становились длиннее, Серёжа хрипло выдохнул:

– Маленькая…

Я остановила его руку, скользнувшую под подол, отстранилась от его рта и встала с кровати. Уходила и видела в родных глазах растерянность и обиду.

«Я понимаю, ты чувствовал себя покинутым. Тебя разъедала ревность. А в сумятице моих чувств, главным было чувство вины. Ни один из нас не пожелал рассказать другому о своих переживаниях, ни один из нас не сделал попытки понять другого».

Катя уснула, дыхания её не было слышно, только выдыхаемый теплый поток щекотал кожу моей щеки. «Устала девочка, слишком много переживаний принёс день, и завтра вряд ли станет легче. Завтра приедет Андрей. Завтра день рождения Маши, в усадьбе будет много людей. Оох! Забыла! Завтра приезжает Виктор с младшим сыном. Как же я забыла? Надо утром отправить Женю в гостевой домик, проверить всё ли там в порядке. Это завтра. Надо спать. Завтра уже наступило. Серёжа, спокойной ночи. Плохо без тебя, страшно, но я справлюсь… надо…»

День второй

Утром Катя кое-как добудилась меня:

– Мама, просыпайся, – шепча, она прижалась губами к моему уху, – мы с тобой проспали чуток. Лошадки уже заждались. Вставай, я побегу к себе умываться.

Из дверей своих спален мы вышли одновременно и рысцой понеслись на конюшню. По дороге завернули на кухню.

– Машенька, благодарю за сок. – Я обняла Машу и поцеловала. – С днём рождения, милая наша кормилица! Здоровья тебе!

Округло растопырив руки с высоко засученными рукавами – Маша руками месила тесто – Маша расплылась в улыбке:

– Ой, Маленькая, спасибо!

– Маша, и я поздравляю, и я желаю. – Сладко зажмурившись, Катя прижалась к Машиной груди. – Бабушка моя любимая!

– Катенька, спасибо, детка, внученька моя ненаглядная. Обнять вот только не могу.

В воротах конюшни мы столкнулись с Серёжей. В робе, обутый в резиновые сапоги, он на вилах выносил навоз. Увидев его, Катя с криком бросилась навстречу:

– Папа! Доброе утро, папа!

Серёжа успел воткнуть вилы в навозную кучу, обхватил дочь одной рукой и на мгновение погрузился лицом в её волосы. Поднял глаза и поверх головы Кати кивнул мне.

– Доброе утро, Сергей.

– Доброе утро, Маленькая. Выглядишь прелестно.

– Благодарю, Серёжа. – Я прошла мимо них. – Стефан, доброе утро. Василич, доброе утро. Где ты? Не видно тебя.

– Да здесь я, Маленькая. – Василич выглянул из стойла. – Видишь, помощников у меня сегодня сколько? В очередь за вилами с утра самого встали. Насилу свои отбил. Михаила, того на «ферму» отправил, чтоб ноги друг дружке не оттоптать. – Он опять скрылся в стойле и оттуда отчитался: – Заседлали мы коней-то. Согрели. Можете ехать.

Я подошла к молодому, огненной масти жеребцу. Конь всхрапнул, потянулся губами за угощением, взял яблоко с ладони и захрустел.

– Здравствуй, милый. – Я прижалась к нему щекой.

Серёжа подарил его подростком. Под руководством Стефана я сама его выезжала. По паспорту у него длинное двойное имя. Я придумала другое, то, которое понравилось мне и, на мой взгляд, лучше подходит к окраске коня – Ярило, а проще – Ярый. У жеребца и нрав такой же – что не делает, всё с максимальной отдачей.

Наша конюшня разрослась: у нас четыре огромных жеребца – сам Гром и три его потомка – Гранат, Гарун и Гарт; три жеребца, поменьше размерами – стареющий Пепел, мой Ярый и Катин Снежок. Снежок сплошь белой масти, только копыта чуть желтоватые и глаза чёрные в окружении чёрных же ресниц. Снежок и характером нежный да ласковый. Кобыла в «табуне» одна – Плясунья. Именно на спине Плясуньи я и танцую. Назвал её так Василич, назвал случайно, как раз когда вёл меня знакомиться с новой обитательницей конюшни.

– Маленькая, она совсем не стоит на месте, из фургона выводят, а она ногами перебирает, будто танцует, да так красиво! Плясунья, одним словом.

Оказалось, Плясунья, и правда, неравнодушна к музыке – заслышав мелодию, начинает перебирать ногами и трясти головой.

Похлопав Ярого по шее, я повернулась к стремени. Сергей уже снял робу и переобулся. И ждал. Предлагая помощь, он подставил свою ладонь, я оперлась на неё ступнёй и взлетела в седло. Катя скармливала лошадям угощение.

– Мама, я сейчас! – Разведя руки, она одновременно подала яблоки Снежку и Пеплу.

– С добрым утром! – С общим приветствием в ворота вбежал запыхавшийся Максим и широким шагом направился ко мне. – Здравствуй, мама. Прости, задержался.

Я лишь слегка наклонилась к рослому сыну, целуя его.

– Здравствуй, милый. Как спалось?

– Хорошо. Маловато только. С папой вчера, – он засмеялся, – точнее, сегодня переговоры с Лондоном вели. Здравствуй, папа. – Макс наскоро обнялся с отцом. – Стефан, Василич, доброе утро. Катя, сестрёнка, как ты? Доброе утро!

– Здравствуй, братка! Скачку вот хочу тебе предложить!

– Не вопрос, сестрёнка, вызов принимаю!

Катюша уговорами и лаской добилась того, что ни мне, ни Серёже долгое время не удавалось – и Стефан, и Андрэ снизошли до верховой езды. Теперь по утрам мы выезжаем большой кавалькадой. Гигантские всадники на угольно чёрных гигантских конях – Серёжа, Макс и Стефан, охватывают кавалькаду с трёх сторон – с обоих боков и сзади, а в центре едем мы с Катей и граф. Сегодня Андрэ с нами нет, поэтому Серёжа повёл в поводу его Граната, мою Плясунью тянул за собой Стефан, а Пепла – Макс.