ЭдЭм «До последнего вздоха»

Утро наступило, как всегда, спокойно. За окнами стояли деревья, покрытые тонким слоем инея. Ветви, звеня от хрупкого инея, слегка покачивались на ветру. Сквозь окна в гостиную проникал бледный зимний свет – холодный, почти серебристый, – освещая тонкую дымку, поднимавшуюся от горячего чая на столе. Галип-бей уже сидел за столом, откинувшись на спинку резного стула, и сдержанно перелистывал газету. Перед ним на столе стоял поднос с завтраком – чай в фарфоровой чашке, сыр, маслины, свежий хлеб.

Послышались лёгкие шаги. Эмилия, аккуратно поправив прядь у виска, спустилась по лестнице и появилась в дверях гостиной. Лицо её было спокойным, но усталым, словно ночь выдалась беспокойной.

– Доброе утро, отец, – сказала она мягко.

Галип, не поднимая глаз от чашки, ответил:

– Доброе.

Она подошла, села на своё место. На столе между ними повисла тишина, наполненная только звоном ложек о фарфор. Несколько минут они ели молча, каждый погружённый в свои мысли. В какой-то момент Галип отложил чайную ложку, взглянул на дочь, будто впервые разглядывая её внимательнее.

– Тебе уже лучше? – произнёс он медленно, с интонацией, в которой прятался вопрос глубже, чем просто о здоровье. – Ночью ты выглядела взволнованной. Не совсем в себе.

Эмилия вздрогнула почти незаметно. Она отвела взгляд, потянулась к чашке, будто хотела скрыться за ней, найти защиту в глотке чая.

– Да, уже всё прошло, – ответила она быстро. – Наверное, правда, отравилась чем-то. Сейчас всё хорошо.

Она не осмелилась долго задерживать взгляд на лице отца. И он это заметил.

После нескольких минут, словно торопясь завершить разговор, она встала:

– Я пойду. Уже поздно, пора на занятия.

Галип кивнул. Она вышла из комнаты, стараясь идти с обычной лёгкостью, но её пальцы сжимали ткань платья.

Когда дверь за ней закрылась, Галип остался сидеть неподвижно. Он смотрел в то место, где только что была его дочь, и в груди его что-то медленно и глухо сжалось. Он знал Эмилию с самого её первого крика, с первой царапины на коленке, с первых школьных сочинений, где герои всегда умирали от любви. Он знал, как она говорит, когда говорит правду, и как начинает путаться в словах, когда врёт.

А теперь что-то в ней изменилось. Он не мог пока уловить, что именно, но ощущение было острым, почти интуитивным – будто в доме завёлся невидимый посторонний.

В последующие дни это ощущение только усилилось. Он начал вспоминать все изменения в своей дочери, которым раньше не придавал значения. Как Эмилия стала иной. Как в её глазах появилась незнакомая глубина, словно там прятался целый мир, неведомый отцу. Как за завтраком она стала задумчивей, часто молчала и, глядя в окно, улыбалась сама себе. После прогулок иногда возвращалась позже, чем обычно, и в её голосе слышался неуловимый свет – тот, которого не бывает после простой прогулки или разговора с подругой. И все эти воспоминания начали его тревожить.

Галип следил за ней взглядом, не спрашивая, не обвиняя. Он ждал. Он знал, что если в её сердце зародилось что-то, чего он не может понять, – рано или поздно правда сама выйдет на свет.

Но он уже чувствовал – его дочь больше не та девочка, что ещё вчера читала стихи у камина. Она менялась. И замечать эти перемены он начал с той ночи.

После той ночи, когда голос отца остановил её на пороге собственной комнаты, в груди Эмилии поселилась тревожная тень. Она стала тише, будто исчезла. Движения – медленные, слова – выверенные. И, словно угадав её страхи, Эдвард появился лишь спустя несколько дней, как и было договорено – в привычный час, с камушком в руке. Он постучал по оконному стеклу, как всегда, с надеждой в глазах, но в этот раз окно лишь приоткрылось.

Из щели показалось испуганное, измождённое лицо Эмилии. Она коротко, сдержанно прошептала:

– Уходи, прошу. Сейчас нельзя. Мой отец видел меня той ночью. Встречаться небезопасно. Я сама скажу, когда всё утихнет. Когда можно будет. Обещаю.

И она закрыла окно, оставив Эдварда в тишине, где хрустел под ногами снег, и луна отразилась в стекле, как чьё-то холодное напоминание о реальности. Он не успел ничего ответить, но увидел, каким тревожным был её взгляд, как дрожал её голос. Развернувшись, он ушёл прочь. Он знал, что оставаться и настаивать было бы глупо. Он не хотел подвергать её опасности.

Прошло несколько дней. Потом ещё. Погода почти не менялась – зима стояла крепко. Ветры гоняли снежную пыль по пустым аллеям сада. Дом дышал спокойствием, а отец, казалось, ослабил бдительность. Он снова был занят делами, не глядел ей в глаза с тем вниманием, не задавал лишних вопросов. И однажды утром, за завтраком, он сказал, не поднимая взгляда от чашки чая:

– Сегодня меня не будет. Вернусь только завтра к обеду. Если захочешь, можешь пригласить Зейнеп на ночёвку.

И всё внутри Эмилии словно подпрыгнуло. Это был знак.

В тот же час она направилась в комнату, села за стол, достала бумагу и аккуратно вывела строки – тому, кто ждал от неё ответа. Бумагу сложила, вложила в конверт, передала Зейнеп, чтобы та отправила его по почте в гостиницу, в которой проживал Эдвард.

И в тот вечер, когда сумерки скатились по крышам, когда сад лежал под снегом, немой и молчаливый, словно вымерший, Эдвард вновь вошёл через ту самую калитку. Он знал этот путь настолько хорошо, что мог бы ходить там с закрытыми глазами. Но теперь его шаги были ещё тише, а сердце билось громче.

Эмилия уже ждала его у старой скамьи, где летом росли розы, а теперь кусты были в снегу. Она стояла в тёплом пальто, с шарфом на шее, и в глазах у неё было что-то другое – не тревога, а тихая решимость. Впервые за долгое время им снова было позволено быть рядом – пусть ненадолго, пусть украдкой, но без страха быть застигнутыми.

И пока за заиндевевшими окнами дом спал, в саду, среди зимней тишины, снова зазвучала их любовь – хрупкая, нежная, укутанная в холодный воздух, но такая живая.

Они сидели рядом на старой деревянной скамье, слегка припорошенной инеем. Под ними хрустел снег, и от их дыхания поднимались лёгкие облачка пара. Сад был тих, укутанный в зимнее оцепенение, и казалось, что весь мир остановился – только ради них двоих.

Эдвард смотрел на Эмилию неотрывно. Его взгляд был таким глубоким, таким пронизанным теплом и нежностью, что у неё невольно защемило в груди. В его глазах не было слов, только чувство – тёплое, живое. Он любовался ею, запоминая каждую черту, каждое движение её ресниц.

Эмилия чуть улыбнулась и, заметив его взгляд, тихо спросила, немного неловко отводя взгляд:

– Почему ты так смотришь на меня?

Эдвард медленно вдохнул, будто собирался с духом.

– Потому что, – сказал он почти шёпотом, – я не могу забыть тот поцелуй. Ты не представляешь, что он со мной сделал. Я всё это время думаю только о той ночи, о том мгновении… и не могу прийти в себя.

Сердце Эмилии вздрогнуло. Щёки окрасились лёгким румянцем, и она смущённо опустила глаза, прошептав:

– Не надо. Хватит, я… я и так смущаюсь.

Эдвард мягко улыбнулся, но ничего не ответил. Между ними повисла тишина – такая, в которой слышно биение двух сердец. Они немного беседовали – о мелочах, о днях, что пролетели без встреч, о зиме, о её руках, что зябли даже в перчатках.

А потом, когда час прощания уже близился, Эдвард словно что-то вспомнил. Он опустил руку в карман пальто, достал маленький амулет – старый, тёмный от времени, но тёплый от прикосновений, словно в нём жило целое прошлое.

Он раскрыл ладонь и протянул его Эмилии.

– Этот амулет мне когда-то подарила бабушка, – сказал он тихо. – Она верила, что он приносит удачу. Даёт силу. Особенно, когда нужнее всего.

Эдвард взял её ладошку, осторожно вложил в неё амулет, сжал пальцы.

– Теперь он твой. Когда меня не будет рядом – пусть он будет. Чтобы ты знала: я всегда рядом. Всегда.

Эмилия молчала. Только крепче сжала в руке подарок, и её глаза затеплились той самой благодарностью, что не нуждается в словах.

Она всё ещё держала амулет в ладони, глядя на него, как на нечто бесконечно хрупкое и ценное. Потом подняла глаза на Эдварда и прошептала:

– Не надо было. Это ведь подарок твоей бабушки. Он должен остаться с тобой.

Эдвард тихо улыбнулся, качая головой.

– Нет, – сказал он с уверенностью в голосе. – Он теперь там, где и должен быть. Этот амулет принёс мне удачу. Ты – моя удача, Эмилия. Думаю, он сам выбрал тебя. Так пусть теперь он оберегает тебя так же, как когда-то оберегал меня.

Она с трудом сдержала дрожь в голосе. Ещё раз поблагодарила его едва слышно и, прижав амулет к груди, аккуратно положила его в карман. Сердце билось сильно, но от этой нежности, от этой близости ей казалось, что всё вокруг растворяется.

Настал час прощания. Эдвард нежно взял её руку, поднёс к губам и коснулся её кожи, как будто клялся в чём-то важном. Их взгляды встретились, и в этот миг было только двое – они. Только зима, скамья, следы на снегу и замёрзшее небо над головой.

Но вдруг…

В этом звенящем молчании раздался мягкий, леденящий голос:

– Эмилия.

Они вздрогнули одновременно. И она, и он. Голос был тихим, но твёрдым, полным сдержанного гнева. Из глубины сада шёл Галип-бей. Эмилия медленно повернулась, будто весь воздух вышел из её лёгких. Она знала этот голос. И он парализовал её изнутри.

Из сумрака сада, между голых ветвей, в полумраке зимнего вечера шаг за шагом приближался Галип-бей.

Снег скрипел под его шагами, как будто сам сад пытался его остановить. Его лицо было неподвижно, но взгляд – тяжёлый, пронзающий, как лезвие, – был направлен Эдварда. Эмилия стояла, словно приросла к земле, сердце грохотало в груди. Она еле держалась на ногах, и казалось, вот-вот упадёт.

Галип подошёл ближе, остановился в нескольких шагах от них.

– Что здесь происходит?! – его голос был уже громче, и в нём слышалась угроза. Он смотрел на дочь, словно видит не её, а предательство.

Эмилия открыла рот, но ни звука не смогла произнести.

Эдвард шагнул чуть вперёд, собираясь что-то сказать, но не успел.

– Молчать! – резко прервал его Галип, даже не взглянув в его сторону. – Я разговариваю со своей дочерью!

Молчание. Гнетущая пауза.

Галип перевёл на неё взгляд – твёрдый, строгий, суровый. Он уже понял, он видел всё. И теперь хотел услышать – от неё.

– Ты ответишь мне? – тихо, но жестко произнёс он. – Что ты делаешь здесь с этим человеком, которого привела в мой дом? В мой сад?

Голос его дрожал от ярости, но сдерживался – пока. Эмилия пыталась вдохнуть, что-то сказать, но голос предал её. Губы шевелились, но ничего не выходило.

– Ответь, Эмилия! – уже почти крикнул он.

И только тогда, дрожащим, едва слышным голосом, с глазами, полными ужаса и боли, она прошептала:

– Отец… я просто… Ты не знаешь. Прости, что так вышло.

Он сжал кулаки. Морозный воздух казался теперь тяжёлым, как камень.

– Простить? За что я должен тебя прощать? За ложь? За тайные встречи? За позор? – его голос был как хлыст.

Эмилия опустила голову. Сердце её рвалось наружу.

Галип впервые посмотрел на Эдварда. Его взгляд был полон презрения.

– Ты… Уходи. Сейчас же. Пока я не забыл, что я человек.

Эдвард увидел это – её дрожь, её немоту, её страх. Он сделал шаг вперёд.

– Прошу вас, – сказал он спокойно, но с твёрдостью. – Можно поговорить наедине?

Галип бросил на него тяжелый взгляд, но ничего не ответил. Он повернулся к Эмилии.

– Иди домой, – произнёс он холодно. – Жди меня там. Я поговорю с тобой позже.

Эмилия, словно не веря своим ушам, замерла, растерянно глядя то на отца, то на Эдварда. Она не могла пошевелиться, будто её прибило к земле.

– Я сказал – иди! – повысил голос Галип, резко и жёстко.

Эмилия вздрогнула, сжала кулаки, и, не выдержав, бросилась прочь, почти бегом, в сторону дома. Тихий шорох её шагов вскоре растворился в глубине сада.

Они остались вдвоём.

Галип сделал два шага ближе. Эдвард не отступил ни на шаг. Он стоял прямо, гордо, с холодным спокойствием в глазах, несмотря на внутренний жар.

– Наверное, вы видите во мне презрение, – сказал он, глядя прямо в глаза Галипу. – Пусть так. Но всё, что есть во мне – это чувство, чистое и сильное. И я не боюсь его.

Галип всмотрелся в него пристально. Его глаза сузились.

– Ты не местный, – процедил он, словно только сейчас осознав это. – Твой язык, акцент. Ты иностранец.

Его лицо потемнело от ярости.

– Послушайте, – начал Эдвард, – я не хотел…

– Молчать! – рявкнул Галип. – Сколько это длится?! Сколько времени ты видишься с моей дочерью? Где ты её встретил? Откуда знаешь?

Эдвард сдержанно вдохнул.

– Я встретил её у консерватории. Мы знакомы больше года. И я люблю её. Я никогда не отпущу её.

Галип подошёл вплотную. Его рука резко схватила Эдварда за ворот пальто и притянула к себе, почти вплотную к лицу.

– Что ты несёшь?! – прошипел он. – Ты хоть слышишь себя? Кто ты такой, чтобы говорить мне о моей дочери такие слова?! Какая любовь?!

Эдвард не сопротивлялся. Он просто смотрел ему прямо в глаза – спокойно, глубоко, не отводя взгляда.

– Что плохого в любви? – тихо спросил он. – Мы не сделали ничего дурного. Мы просто любим друг друга. Единственное, что мешает – это то, что я англичанин?

Галип оттолкнул его с силой. Эдвард чуть пошатнулся, но не упал.

– Англичанин?! – прорычал он. – Ты посмел?! Посмел подойти к моей дочери?! Ты… англичанин… думаешь, можешь вот так войти в мою жизнь? В её жизнь?

– Я не хочу бунтовать, – спокойно сказал Эдвард, поправляя пальто. – Но я не отступлю. Я люблю её.

Галип сжал челюсть. Он кипел, но сдерживал себя.

– Молись, что сейчас ночь и что весь дом спит, – проговорил он с угрозой. – Иначе ты бы не ушёл отсюда так легко. Я не хочу слышать тебя больше. Исчезни.

Эдвард выдержал паузу.

– Я уйду, – сказал он. – Но только если вы пообещаете, что ничего не сделаете Эмилии.

Тишина.

– Кто ты такой, чтобы беспокоиться о моей дочери? – закричал Галип.

Эдвард стоял, сжав кулаки, сдерживая всё, что бушевало внутри. Он не сказал больше ни слова. Только взгляд – твёрдый, но полон боли – задержался ещё мгновение на лице отца Эмилии. А потом он медленно отступил на шаг назад, повернулся, как будто с тяжестью на плечах, и пошёл прочь по заснеженной дорожке сада.

Снег скрипел под его шагами, как будто отзывался на каждое движение его сердца. Он не оглядывался сразу – боялся, что если снова увидит Галипа, не удержит себя. Но, пройдя несколько шагов, остановился. Медленно, с надеждой, с отчаянной тоской обернулся и поднял взгляд на дом.

Его глаза перебегали по окнам в поисках хотя бы силуэта, хотя бы намёка на то, что она стоит там, где-нибудь за занавеской, смотрит на него. Что она чувствует то же, что и он. Но окно её комнаты было тёмным. Только отблеск слабого света внизу, в гостиной, мерцал в стекле.

Он задержал взгляд на нём чуть дольше, словно пытаясь послать через стекло всю свою любовь, всю боль, которую он не мог сказать словами. И, шепча про себя её имя, он повернулся снова и пошёл прочь. Ветер поднимался, кусал его щеки, но он не чувствовал холода. Потому что всё тёплое, всё живое в нём он оставил там – в её доме, в её взгляде, в этом саду, где он впервые открылся ей по-настоящему. Он уходил, оставляя не просто следы на снегу, а части своей души. Там, где он любил. Там, где всё началось.

Эмилия ходила из угла в угол, сердце билось в груди как птица, загнанная в клетку. В гостиной было тихо, но тревога в её душе становилась всё громче. Она не знала, о чём сейчас говорят её отец и Эдвард, но чувствовала, что ничего хорошего от этой ночи ждать не стоит.

Внезапно – хлопок. Дверь прихожей с силой распахнулась и тут же с грохотом захлопнулась, как приговор.

Эмилия вздрогнула, обернулась. В проёме гостиной появился он – Галип. Грозный, как буря. Его шаги были твёрды и глухи, как удары молота. Эмилия сглотнула ком, нависший в горле, и застыла, словно пойманная на месте преступления.

– Я не ожидал от тебя этого, – прозвучал голос отца глухо, сдержанно, но в нём слышался гром, готовый разразиться в любую секунду. – Я разочарован.

Он подошёл ближе. Эмилия опустила глаза – ей было не вынести его взгляда. Её губы дрожали, но она молчала.

– Ты предала меня, – продолжал он. – Предала мою веру в тебя. Предала нашу семью. Предала свои традиции, свою веру. Ты понимаешь это?

Она всё так же стояла, молча, опустив голову.

– Как ты могла? – голос его сорвался, стал хриплым от злости. – Тайный роман? Да ещё с англичанином? – Он сделал шаг вперёд, дыша тяжело. – Ты хоть понимаешь, что натворила? Ты опозорила нашу честь, Эмилия! – рявкнул он. – Разве этому я тебя учил?! Разве для этого растил?!

Он резко схватил её за подбородок, заставляя поднять лицо.

– Смотри на меня. Посмотри мне в глаза! – его пальцы сжались крепче. – Что, стыдно? А когда за моей спиной интрижки плела – тебе не было стыдно? Я думал, ты воспитана. Я гордился тобой. А теперь…

С её глаз покатились слёзы. Она не пыталась вытереть их – они лились, как поток боли, что уже не удержать.

Галип резко оттолкнул её, словно она обожгла его. Он смотрел на неё так, как будто перед ним стояла не дочь, а чужая, постыдная тень её самой.

– До чего ты дошла, скажи? – прохрипел он. – Насколько ты пала, Эмилия? Год? Больше года ты держала меня за дурака?!

Он снова подошёл. Уже без ярости, но с тяжёлым дыханием, он взял её за руку, крепко сжал.

– Отвечай. Было ли между вами что-то? – спросил он сурово, почти шёпотом.

Эмилия вскинула на него взгляд, полные ужаса и обиды глаза.

– Нет! – срывающимся голосом сказала она, качая головой. – Нет, отец, как ты можешь… Как ты можешь думать такое обо мне?!

Он отпустил её руку вниз с холодной решимостью.

– С этого дня, – сказал он. – Ты больше не выйдешь из дома. Ты не увидишься с ним. Никогда.

– Отец, пожалуйста… – начала она, но не успела договорить.

– Молчи! – рявкнул он, резко оборачиваясь. – Не унижай себя ещё больше!

Он стоял, словно скала, застывшая в гневе. А она – как хрупкий лист под бурей, сломленный, смятый. И не было у неё права ни на оправдание, ни на слово.

– Уходи, – голос отца был холоден и бескомпромиссен. – В свою комнату. Сейчас же.

Эмилия не двинулась. В ней что-то боролось – как будто сердце хотело остаться здесь, попытаться объяснить, бороться за своё чувство… но голос был неумолим.

– Я сказал – в комнату! – Галип повысил голос, шагнув к ней. – Пока я не потерял над собой контроль. Исчезни с моих глаз.

Словно удар хлыста – эти слова прошили её насквозь. Она резко развернулась и побежала прочь, пряча лицо в ладонях, едва сдерживая всхлипы. Её платье тихо шуршало по полу, а босые ноги стучали по деревянным доскам, словно сердце, переполненное страхом.

Поднявшись в свою комнату, она захлопнула за собой дверь и привалилась к ней спиной. Комната была в полумраке – лунный свет скользил по стенам, а за окном спала ночь.

Эмилия медленно скользнула вниз и опустилась на колени, зарывшись руками в лицо. Горькие рыдания вырвались наружу – она не могла больше сдерживать боль. Всё в ней разрывалось: стыд, страх, любовь, отчаяние.

– Эдвард… – прошептала она сквозь слёзы. – Прости…

Рука сама собой потянулась к карману пальто. Её пальцы нащупали амулет – тёплый, будто впитал его прикосновения. Она вытащила его и, дрожа, прижала к груди, словно он был единственным, что ещё связывало её с ним.

Амулет был простым, но сейчас он казался ей бесценным сокровищем – последним доказательством любви. Она закрыла глаза и прижалась к нему щекой, как будто так могла услышать его голос, убаюкивающий её сердце.

Слёзы всё лились – тихо, как дождь на стекле. А ночь за окном была тиха и темна.

И больше всего ей хотелось одного – чтобы он был рядом. Чтобы обнял. Чтобы сказал, что всё будет хорошо. Но вместо него была только темнота, амулет… и память о его глазах, полных решимости не отпускать её – даже если весь мир будет против.

Никто из слуг не услышал, что происходило той ночью в доме – их комнаты находились в самом дальнем крыле особняка, за толстыми каменными стенами, отделёнными от гостиной длинными коридорами. Тревожные голоса, резкий хлопок двери, тяжёлый разговор – всё это осталось лишь в стенах большой комнаты, где между отцом и дочерью решалась судьба её сердца.

На следующее утро дом был ещё окутан предрассветной тишиной, как вдруг тяжёлые шаги Галипа нарушили безмятежность пустых коридоров. Он остановился у двери дочери, постучал дважды – уверенно и громко, не оставляя ей права на промедление.

– Эмилия. – голос его прозвучал глухо, но повелительно. – Встань. Иди ко мне в кабинет.

Эмилия, едва открыв глаза, ощутила в теле ту самую тяжесть, что всю ночь не давала ей уснуть. Сердце, словно трещина на стекле, давило изнутри. Она молча поднялась, накинула платье на тонкую ночную рубашку, обвязала на талии пояс, поправила выбившиеся волосы – и с поникшей головой направилась к отцу.

Кабинет пах сигарами, кожей и старыми книгами. Там было прохладно, как и всегда, но в этот раз прохлада казалась почти ледяной. Галип стоял у окна, спиной к ней. Услышав её шаги, он обернулся и, не глядя в глаза, сказал:

– Закрой дверь.

Она послушно выполнила.

– Садись, – указал на кресло напротив письменного стола.

Она опустилась на край сиденья, не смея коснуться спинки. Он тоже медленно опустился в своё кресло, не сводя с неё взгляда.

– Молчи. Просто молчи и слушай, – голос его был хриплым, но в нём таилась железная угроза. – Ты поставила свою жизнь под удар. Но хуже – ты поставила под удар жизнь другого.

Он сделал короткую паузу, давая словам впитаться в её сердце, прежде чем продолжить:

– Если ты, – он наклонился чуть ближе, – действительно хочешь, чтобы этот англичанин остался жив… ты сделаешь всё, что я скажу. Без возражений. Без слёз. Без попыток уговоров. – Он смотрел на неё, не мигая. – Один намёк, одно слово – и он исчезнет. Я не дрогну. Не моргну. Я сделаю это. Как бы сильно ты ни рыдала потом.

Эмилия побледнела. Она молчала. Но внутри неё всё кричало. Слова отца вонзались, как осколки стекла в сердце, обрушивая на неё вес своей безысходности. Каждый звук, каждое угрожающее слово били по ней волной вины. Она знала. Знала, на что шла. Знала, кто её отец. Его прошлое. Его власть. Его звание генерала, добытое в крови и в боях, за которым стояли годы службы, жестокости, принятия холодных решений.

Эдвард был в опасности. Настоящей. Реальной. И только она могла защитить его – ценой своего счатия.

Она опустила глаза. Пальцы дрожали. В груди гудел немой крик.

Но она всё ещё молчала.

Галип медленно поднялся со своего кресла, обошёл стол и встал за спиной дочери, глядя в тусклое окно, за которым только начинал рождаться день. Его голос прозвучал глухо, сдержанно, как будто каждое слово вытекало из закалённой яростью воли:

– Сегодня же я разузнаю всё. Кто он. Откуда пришёл. Чем занимается. Где живёт. С кем. Всё до мельчайшей детали. Я не позволю, чтобы в моём окружении были люди, которые навредили моей семье.

Эмилия дрогнула. Она медленно подняла голову, и когда её взгляд встретился с его, в нём не было силы – только боль, истощение, и хриплый голос, израненный ночными слезами, срывался с губ:

– Отец… Прошу тебя… Не трогай его. Я прошу… умоляю, не делай ему больно. Я сделаю всё, что ты скажешь. Всё. Только, прошу, не трогай его.

Галип резко обернулся. Несколько мгновений он смотрел на неё – пристально, будто видел её впервые. Как могла его дочь – его кровь, его плоть – дойти до такого? Влюбиться в англичанина… Против всех законов, против всех традиций, против него самого.

Он сжал кулаки. Его голос теперь звучал не громко, но каждая нота в нём резала, как лезвие:

– Не такую дочь я воспитывал. Не такой я её себе представлял. – Он покачал головой, словно сдерживая внутренний гнев. – Не такую безрадостную, сломленную, потерявшую разум из-за какого-то… англичанина.

Он шагнул к двери и с силой распахнул её, будто сам воздух в комнате стал ему невыносим. Затем, не оборачиваясь, бросил:

– Уходи с глаз моих. Немедленно.

Эмилия медленно встала, не в силах больше сдерживать слёзы. Но она не проронила ни звука. Слёзы катились по щекам беззвучно, как отголоски утраченной надежды. Она шагнула к двери.

– Отныне, – резко добавил Галип, – ты будешь сидеть дома. В училище – только со мной. – Он перевёл взгляд в окно, будто отрезая её от мира. – Слава Богу, год последний. Закончишь – и на этом всё.

И пока за её спиной тихо закрывалась дверь, Галип стоял, как каменное изваяние, сдерживая бурю, что всё ещё кипела в его груди.

Глава 10: Твоя в другой жизни

Прошло несколько дней.