Рваные судьбы

– Приказано собрать вещи, только самые необходимые: смену белья и тёплую одежду, и следовать за нами в указанное место.

– Здесь должны быть ещё двое, – добавил второй немец, заглянув в какие-то бумаги.

Рая рванулась в сторону комнаты, но тут в дверях появилась Вера. Она вышла на шум голосов.

– Хорошо, – улыбнулся тот второй. – А где третья?

Колька перевёл.

– Какая третья? – не поняла Вера. Она подошла к Рае. – Чего им надо?

Рая притянула к себе сестру и ответила по-немецки:

– Третьей нет дома. Она ушла с матерью неделю назад. И ещё не вернулась.

Немцы внимательно выслушали ответ девушки, потом посовещались вполголоса и, наконец, снова заговорил первый:

– Ладно, собирайтесь вы двое. Быстро! У вас пять минут.

Сёстры, как и было приказано, собрали вещи, оделись и вышли из дома. На улице они увидели, как из соседних домов, из домов на соседних улицах так же выводят девушек и парней.

– Рая, куда нас ведут? – шёпотом спросила Вера, когда они уже шли по улице вместе с остальными под конвоем немецких солдат.

– Я сама не знаю, – как можно спокойнее ответила Рая.

– Уж точно не расстреливать, – улыбнулся сосед Андрюха, пятнадцатилетний подросток, отличавшийся недюжинным умом и своеобразным чувством юмора. Но сейчас его улыбка и шутки были неуместны.

Вера побледнела. Рая метнула на Андрея гневный взгляд и сказала, стиснув зубы:

– Помолчал бы, умник. Совсем не смешно. Иногда твои шутки раздражают.

– А я и не думал шутить, – спокойно ответил Андрюха. – Это факт. Если бы нас собирались расстрелять, то повели бы в другую сторону. А нас сгоняют на вокзал. Смотрите, сколько там уже народу. Нас куда-то повезут.

В словах парня был здравый смысл, но всё равно спокойные рассуждения на такую серьёзную тему возмущали и раздражали Раю. Она тоже не собиралась вопить от страха, но и спокойно болтать и шутить в данной обстановке не могла.

А сосед Андрюха, в конечном счёте, оказался прав. На железнодорожном вокзале было полно народу – всё молодое население Чугуева и Осиновки. И ещё в течение целого часа прибывали всё новые и новые партии молодёжи. Затем всех загнали на платформу, и ещё около часа ожидали прибытия поезда.

Рая крепко обняла Верочку и сжала её руку.

– Ничего не бойся, и главное, ни на шаг не отходи от меня. Будь всегда рядом со мной. Поняла?

– А я и не боюсь, – ответила Вера, вцепившись мёртвой хваткой в руку сестры.

После часа ожидания прибыл, наконец, эшелон. Первые вагоны были с мягкими сиденьями – для немецких офицеров. Следом шли несколько обычных с жёсткими лавками – для солдат. А замыкали состав с десяток товарных вагонов. Именно эти вагоны были предназначены для людей, ожидавших на станции. Их стали загружать туда, как скот. Вагонов оказалось мало, так что людей сдвигали плотным строем. О том, чтобы присесть, никто даже и не думал.

Когда за последними вошедшими задвинули тяжёлую дверь и повесили навесной замок, тревога в сердце Раи усилилась. Оказавшись в полной темноте, среди сотен таких же людей, не ведающих, куда их сейчас повезут, и что их ждёт впереди, Рая мысленно уже прощалась с жизнью. Что будет дальше?

– Мама будет волноваться, – услышала она из темноты шёпот Верочки. – Мы же не оставили ей записку.

Рая сжала руку сестры и сглотнула ком, больно сдавивший горло. Прогудел гудок паровоза, возвещая об отправлении. Состав дёрнулся, повалив стоящих внутри людей друг на друга, и двинулся с места. Грохоча колёсами о рельсы, поезд набирал скорость. Куда их везут и вернутся ли они когда-нибудь домой? Увидят ли ещё родные места? Никто не знал.

«Мама и правда будет волноваться», – пронеслось у Раи в голове.

7.

Прошла ещё неделя. Лиза с Шурой вернулись, наконец, домой. Они вошли в пустой дом. Лиза сразу почуяла неладное и пошла к матери разузнать, что случилось. Поля рассказала дочери то, что знала сама от соседей: всю молодёжь из Чугуева и близлежащих населённых пунктов в один день согнали на вокзал, погрузили в вагоны и увезли куда-то.

– Немцы ходили по домам со списками и забрали всех. Никому не удалось спрятаться, – рассказывала Поля. – А списки составили предатели-полицаи. У нас по Осиновке – Колька Береста. Да ты его знаешь, через две улицы от вас живёт. Он и до войны был редкая сволочь, скользкий червь. А сейчас проявил себя сполна. Чисто сработал, всех сдал. Иуда! – Поля презрительно скривила губы, взгляд её наполнился ненавистью.

Душу Лизы сковал страх. Воображение рисовало самые страшные картины. Лиза пыталась отогнать тревожные мысли, но тщетно.

– Господи, что же с ними будет? – прошептала она. – Хоть бы узнать, куда их увезли.

Сильно рискуя, Лиза отправилась прямиком к Кольке Бересте, чтобы у него самого узнать подробности.

Лиза вошла в его дом в тот момент, когда вся семья сидела за столом и ужинала. Краем глаза Лиза увидела на столе кастрюлю с дымящимся борщом, кашу, хлеб. Как будто и не было войны и голода вокруг. У Лизы и в мирное время не каждый день бывал такой богатый стол.

От голода и ненависти к горлу подступила тошнота. Она вынуждена неделями ходить по соседним сёлам и городам, отматывать десятки километров пешком по холоду и слякоти, по несколько дней не есть и практически не спать, чтобы выменять кусок хлеба или пару рублей на серую муку для лепёшек, в то время как этот предатель сидит у себя дома в тепле и жрёт вражеский паёк за то, что сдал всех своих односельчан.

Рука потянулась в сторону плиты, где стояли тяжёлые сковородки, но Лиза сдержала порыв. Ну, угрохала б она сейчас его. И что дальше? Уж это точно никак не помогло бы Рае с Верой, а её саму вернее всего расстреляли бы. Она вышла из тени сеней и сдавленным голосом спросила:

– Где мои дочери?

Колька дёрнулся от неожиданности и облился борщом.

– Тьфу на вас, тётя Лиза, – сказал он, вытирая рубаху от борща. – Что вы так неожиданно подкрались?

– А ты что, кого-то здесь боишься? Так чего же к тебе охрану не приставили? – Лиза сверкнула глазами. – А то глядишь, можно и ножа в шею получить, за такие-то дела.

Колька привстал, челюсть у него отвисла от растерянности. Но через мгновение он уже взял себя в руки.

– Что вы такое говорите, тётя Лиза? – сказал он, прищурившись. – Вы меня решили напугать, или угрожаете? Да за такие слова…

Лиза перебила его:

– Жалею, что сдержала себя и не прибила тебя, гниду, минуту назад. Говори, Иуда, куда увезли детей наших!

– Вы потише на поворотах, – Колька изменил тон. Он уже окончательно овладел собой и заговорил с презрением и пренебрежением. – А то я не посмотрю на то, что вы с моей матерью соседки.

Лиза сделала шаг вперёд, смело вскинув голову.

– Я тебя не боюсь, можешь не тужиться, – сказала она. – За правое дело и смерть принять не страшно. А вот как ты собираешься дальше жить на свете? Ведь война когда-то закончится, твои покровители уйдут отсюда. И что ты будешь тогда делать? Как детей своих будешь растить? Подумал бы хоть о своей семье. Что им-то готовишь?!

– О чём это вы? – притворно удивился Колька. – О каких покровителях вы говорите, тётя Лиза? Я переводчиком служу у немцев. Только и всего-то.

Жена Колькина опустила глаза.

– И за то, что ты им с нашего языка переводишь, они тебя так кормят, как кабана на убой? – Лиза кивнула на богатый стол.

– А вы мои доходы не считайте, – огрызнулся Колька. – Я как-никак работаю ещё.

Лиза презрительно улыбнулась краешком губ:

– Доходы, переводчик… В то время, как наши солдаты фашистов бьют, ты тут переводчиком служишь… Жаль мне тебя, Колька. Запутался ты. И уже не выберешься. Не нужен ты ни своим, ни чужим. Они ведь тоже предателей не уважают: пользуются, но не уважают.

Колька молчал.

– Скажешь, куда увезли наших детей? – снова спросила Лиза.

– В Германию их увезли. На работы, – сказала Колькина жена, не выдержав. Она очень страдала от того, что её муж служит немцам. Она, как никто другой, понимала, что ждёт в будущем её с детьми. Везде, куда бы они ни пришли, ни приехали – будет на них клеймо «предателей».

Колька метнул на жену разъярённый взгляд. Лиза посмотрела с сочувствием на молодую женщину и повернулась, чтобы уходить. Но следующие слова Кольки заставили её замереть на месте. Он медленно и с упоением отчеканил каждое слово:

– И не только на работы. Те, кто покрепче, да те, кому повезёт – пойдут на фабрики и заводы, пахать по две смены подряд. А остальные, кто не сгодится для тяжёлого труда – послужат немецкой науке…

Лиза развернулась и наткнулась на холодный безжалостный взгляд. Она с минуту молчала, не в силах что-либо ответить, а затем сказала:

– Я думала, ты запутался, оступился. Но теперь вижу – я ошиблась. Ты осознаёшь, что делаешь. Ты ненавидишь наших людей. Вот только не понятно, за что. Ты вырос среди нас, твои родители – приличные люди. В кого же ты такой уродился?! А, впрочем, бог тебе судья. Всем нам придётся рано или поздно ответить за наши дела и поступки. Прощай.

Лиза бежала домой, глотая слёзы. Её суровая, зачерствевшая, как броня, душа дала брешь, когда над её дочерьми снова нависла угроза мучительной смерти. Да, такая угроза была всегда, с первых дней войны, но сейчас Лиза ощутила её реально, как никогда. Она буквально физически прочувствовала смерть своих дочерей, и мысленно прощалась с ними, обливаясь слезами. Она корила себя за то, что оставила их одних, что не уследила за своими девочками и позволила врагам забрать их.

Лиза прибежала, наконец, домой, где её ждала третья дочь, и, охнув, упала со слезами в объятия Шуры.

– Мама, что случилось? Почему вы плачете? – Шура тоже заплакала. Её напугало состояние матери. Обычно она привыкла видеть мать сильной и суровой, а сейчас от этой воющей навзрыд женщины исходило отчаяние и безысходность. Шуре было страшно. Земля уплывала из-под ног. Шура плакала и просила:

– Мама, пожалуйста, успокойтесь, – она обнимала мать и гладила по содрогающейся спине. – Ну, скажите же, что случилось?

А Лиза только крепче обнимала Шуру. Вскоре она стала понемногу успокаиваться. Затем совсем перестала плакать, но Шуру не отпускала.

– Шурочка, – сказала она, наконец, – всё плохо. Наверное, нам не доведётся уже увидеться с Верочкой и Раечкой. Их забрали в Германию, чтобы там погубить.

Женщины снова обнялись и заплакали, но уже тихо, без причитаний.

– Шурочка, – опять заговорила Лиза, – только ты у меня и осталась. Если с тобой что случится, я этого не переживу. Я жила всю жизнь только вами. Двух дочерей у меня отняли. Если не станет и тебя, мне незачем жить. Прошу тебя, будь осторожна, не ходи никуда без меня. Ладно?

– Да, мамочка, – говорила Шура, прижимаясь к матери, – я буду с вами всегда.

– Вот и хорошо, – приговаривала Лиза. – Вот и хорошо.

8.

Лиза буквально помешалась от страха потерять Шуру. Никуда её не отпускала, велела сидеть дома, заперев дверь, и не выходить даже во двор. Шура вот уже неделю не виделась с подругой Людмилой. Людмила чудом не попала в тот ужасный список. К ним в дом немцы вообще не заходили. Соседи поговаривали, что Колька нарочно не внёс её в список, потому что неровно дышит к ней. Людмиле такие разговоры не нравились. Ей совсем не льстило, что к ней клинья подбивает женатый человек, да к тому же полицай и предатель.

Людмила, ровесница Шуры, была из зажиточной семьи. Отец – офицер советской армии, деньги в семье водились всегда. Она и две младшие сестры, четырнадцати и двенадцати лет, всегда были, как с иголочки одеты, румяные и хорошенькие, как куколки.

Людмила с Шурой близко сдружились совсем недавно, ходили вместе на гулянья, в кино. Люда часто звала подругу домой на чаепитие. Но вот уже вторую неделю Шура не составляла компанию подруге. Не хотела расстраивать мать.

Однажды Людмила зашла к Шуре, чтобы позвать её погулять. На улице стояли последние тёплые деньки. В воздухе пахло влажной землёй и прелой осенней листвой.

– Тётя Лиза, отпустите Шурочку погулять, – спросила Людмила. – Погода такая чудесная, тепло, солнечно.

Лиза штопала чулки. Она только взглянула на девушку из-под сдвинутых бровей и снова вернулась к своему занятию.

– Нечего по улицам шляться, – сказала она через минуту, – приключений искать. Немцы кругом, а вам гулять.

– Ну а мы осторожно, – попыталась было уговорить её Люда.

Шура, подметавшая в это время полы, только покачала головой. Она-то знала свою мать. Если та сказала «нет», это значит «нет», и никакие уговоры не помогут.

– А какая в том нужда, чтобы так рисковать? – спросила Лиза. – Парней всё равно нет, всех угнали, как и наших Раю с Верочкой. – Она тяжело вздохнула. – Не понимаю я твою мать, – продолжала Лиза. – Война кругом, стрельба, смерть, а она тебя на гульки отпускает. Да и какие могут быть гульки вообще? С кем? И зачем? Не пойму.

Людмила раздосадовано поджала губы и в отчаянии посмотрела на Шуру, а та только пожала плечами в ответ, как бы говоря:

«Я другого не ожидала. Это же моя мама».

– Тётя Лиза, – не унималась Людмила, – а может, тогда Шура придёт вечером к нам в гости, мы чай попьём, поболтаем?

Лиза продолжала молча делать своё дело, не отвечая и не глядя на девушку. Шура приостановила уборку и посмотрела в надежде на мать. Она знала, что означает такое её молчание. Раз мать не ответила сразу, значит, она обдумывает и есть надежда, что согласится. Лиза подняла, наконец, глаза на Людмилу, а та в мольбе сложила руки и умоляюще смотрела на неё.

– Ладно уж, – вздохнула Лиза, – вечером можно пойти, когда стемнеет. Но только к тебе домой. Чтоб никуда не понесло вас по улицам шляться. Завтра у матери твоей спрошу!

– Спасибо вам, тётя Лиза!

– Спасибо, мама.

Девушки обнялись и затанцевали от радости.

– Значит, часам к шести приходи, – сказала Люда. – Ладно, я побежала.

– А куда это ты спешишь? – спросила Шура.

– Да хочу к маме в магазин сходить.

– Такая разодетая? – удивилась Шура. – Как на свидание.

– Да какая там разодетая? – засмеялась Люда. – Как обычно.

На ней было тёмно-изумрудного цвета пальто с отложным воротником, накладными карманами и огромными круглыми пуговицами в тон ткани. На голове тёмно-серого цвета пушистая вязаная шапочка и в тон к ней вязаные перчатки. А на ногах чёрные чулки и высокие ботинки на шнуровке и невысоких каблучках. Всё это отец привёз Людмиле прошлой осенью из Москвы. И, возможно, для неё такой наряд и был привычным, а для Шуры это было несбыточной мечтой. Она с доброй завистью смотрела всегда на платья и пальто подруги и мечтала, что, может быть, и у неё когда-то будут такие же роскошные наряды.

Ей очень хотелось хотя бы примерить это пальто, изумрудная ткань просто завораживала девушку. А эти громадные круглые пуговицы! Какое же оно, должно быть, модное! Но Шура не смела даже помыслить о такой дерзкой просьбе. Ей казалось, что она сделает что-то не так, или, примеряя пальто, нечаянно его испортит. А вдруг оно ей будет не к лицу? Хотя, разве такая вещь может быть хоть кому-то не к лицу?! Шура живо представила себя в этом шикарном пальто… и в своих галошах, и тут же усмехнулась возникшей нелепой картинке. Да, дело не только в этом пальто. К нему надо и всё остальное. И эту серую пушистую шапочку, и изящные чёрные ботиночки на шнуровке, и даже эти серые перчатки в тон шапочки.

Шура горько улыбнулась своим мыслям и вздохнула.

– Ну, ладно, до вечера, – сказала Людмила и вышла.

– До вечера, – крикнула в ответ Шура.

Может, и хорошо, что мать не отпустила её днём гулять. Ведь как нелепо она, должно быть, смотрится рядом с такой разодетой подругой, в своих штопаных серых чулках и галошах, в чёрном грубом пальто и сером платке. Нелепо и убого. Шура страдала от своей бедности. И стеснялась сама себя. Раньше она об этом как-то не задумывалась, но теперь, увидев, как бывает по-другому, она ощутила всю убогость их существования. Ей стало ужасно обидно. И захотелось плакать.

Шура оставила веник и присела возле матери, положила голову ей на колени. Лиза отложила шитьё в сторону.

– Что случилось, Шурочка?

Голос её сейчас звучал как никогда мягко. И это ещё сильнее подействовало на Шуру, она вдруг залилась слезами. В голове проносились самые разные мысли, обрывки воспоминаний: их бедность, постоянное недоедание; штопаные чулки и выношенные годами вещи; их с матерью нелёгкие походы по сёлам; её сёстры, угнанные в Германию; погибший любимый. Шура вспоминала счастливые времена до войны, когда все были живы и здоровы; вспоминала, как они с сёстрами веселились и радовались жизни, гуляли и пели; как любили они друг друга с Женей, как счастливы были вместе, как мечтали о женитьбе и о будущем. Всё казалось таким надёжным и стабильным тогда.

И что сейчас? Где всё это счастье? Куда подевалось?

Шура плакала, зарывшись лицом в подол матери. Лиза гладила дочь по волосам и приговаривала:

– Поплачь, поплачь, родная, душе легче будет. Нельзя всё в себе держать. Поплачь.

– Мама, почему так в жизни? – говорила Шура, всхлипывая. – У кого-то есть всё, а у кого-то ничего.

– О чём это ты?

– У Людмилы такие красивые вещи…

– Ах, вон оно что… – протянула Лиза. – Ну, так разве это самое главное в жизни?

– А разве нет? – обиженно спросила Шура. – Разве вам не хотелось бы красиво одеваться?

– Согласна, мы одеваемся не по моде, – горько улыбнулась Лиза.

– Да уж, – поддакнула Шура.

– Но это не главное, говорю тебе, – Лиза ласково улыбнулась дочери. – Наша одежда опрятная, всегда чистая и вовремя починенная. Вот это важно. А самое главное в жизни для женщины – это мужа найти, семью создать да детей нарожать. Вот главное предназначение наше. Баба, которую не любили хоть раз в жизни, которую не взяли замуж и не обрюхатили – неполноценная баба. А в таком деле никакие тряпки помочь не смогут, потому как не на кофточки и платья смотрят парни, а на то, что под ними спрятано. Так-то. А то ведь ещё как бывает. Вроде, и красавица девка, и одета как на картинке, а мужика нет. Так что, как говорят, не в красоте счастье…

9.

Людмила вышла на Широкую улицу, затем к реке, и пошла вдоль берега, а там полчаса – и магазин, в котором работала мать. Людмила шла не спеша, наслаждаясь тёплой солнечной погодой, улыбаясь встречающимся прохожим, и совсем позабыв об осторожности.

Навстречу проехала машина с немецкими солдатами. Затем вторая. Молодые солдаты засвистели, заулюлюкали вслед молодой девушке. Людмила зарумянилась. Она оглянулась и не заметила приближающуюся третью машину. Водитель посигналил. Людмила встрепенулась, испуганно отпрыгнула в сторону. Из машины выглянул немецкий офицер с нашивками «СС» на погонах, с перекошенным ненавистью лицом, и, чертыхаясь на своём немецком, встретился глазами с перепуганной Людмилой. У неё похолодело внутри.

Всё произошло в доли секунды. Машина уже практически проехала мимо, оставляя побледневшую девушку позади. Но тут в последний момент эсесовец выхватил пистолет и выстрелил. Людмила упала на обочину, а машина с чертыхающимися немцами унеслась прочь.

Следом ехала ещё одна машина с солдатами. Она остановилась, несколько человек спрыгнули из кузова на землю и подошли к лежащей на земле девушке. Вокруг уже начали собираться люди, охали и качали головами, а Людмила лежала на спине, и из широко раскрытых от ужаса глаз струились слёзы. Последнее, что она услышала, были немецкие голоса:

– Молодая фройляйн в крови. Кто стрелял?

– Это наши офицеры. Они обогнали нас минуту назад.

– Грузите её в машину. Скорее. Может, ещё успеем…

Двое молодых солдат подняли Людмилу, которая была уже без сознания, и погрузили в кузов к солдатам. Машина тронулась, оставив собравшихся людей в недоумении.

10.

Шура закончила уборку, помогла матери по дому и, как договаривались, пришла к шести часам к Людмиле. Дома были только её младшие сёстры. Где сестра, они не знали. Людмила, как ушла днём из дому, так и не возвращалась. Шура удивилась, потом подумала, что Люда осталась, наверное, в магазине матери помочь, и скоро они вместе придут домой. Она решила дождаться.

Около семи часов в сенях послышался шум открывающейся двери, и Шура встала навстречу подруге. Через секунду дверь в комнату открылась, и вошла тётя Мария, мать девочек. Людмилы с ней не было. Шура от удивления открыла рот.

– А где Люда? – спросила она. – Она разве не с вами?

– Нет, – ответила Мария. – Почему она должна быть со мной?

– Потому что от нас она пошла к вам на работу, ещё днём, – сказала Шура растерянно. – А вечером мы договорились встретиться у вас дома. Вот я и пришла, а Люды нет. Где же она?

– Да, где она?! – повторила Мария, повысив голос и заметно нервничая. – Уже темно и поздно, а её нет дома. Где можно быть? Вот пусть только вернётся, уж получит от меня. Больше шагу из дома не ступит! Что за прогулки могут быть сейчас? Немцы кругом, война!

Мария каждые десять минут смотрела на часы и снова и снова приговаривала:

– Уж я ей задам! Пусть только вернётся. Ох, и получит она у меня!

Но Людмила всё не возвращалась. Напряжение и беспокойство нарастали с каждой минутой. Пробило восемь. Мария не могла больше просто сидеть и ждать. Она снова надела пальто и платок и сказала:

– Надо идти искать её. Она не могла нигде так задержаться. Что-то случилось. Я это чувствую.

– Подождите, я с вами, – сказала Шура, поспешно одеваясь. – Только надо зайти домой, позвать маму. Она нам поможет.

– Хорошо, идём, – ответила Мария.

Они вышли из дому в глухую непроглядную тьму, окутавшую всё вокруг. Лишь светящиеся окна домов скупо освещали улицы. Звёзды тускло блестели на холодном осеннем небе. Их далёкий свет не мог ни согреть, ни сколько-нибудь осветить дорогу. Они мерцали и дрожали, как будто собирались вот-вот погаснуть, словно догоревшие свечи. И тишина вокруг. Только слышались иногда отдалённые звуки – то собака где-то завоет, то глухой стук колёс о рельсы раздастся где-то очень далеко, то дверь скрипнет поблизости. И опять тишина, оглушающее безмолвие ночи.

У Шуры возникло странное ощущение полуяви, полусна, как будто всё, что происходило до этого, ей привиделось. Как будто не было никакой войны, и всё было, как прежде. Немцы, стрельба, взрывы, смерть – всё это приснилось ей в бесконечном страшном сне, а на самом деле всё было мирно и спокойно. И вот сейчас она придёт домой, а там мама, Рая с Верой, ужин на столе, а завтра придёт Женя и заберёт её, молодую жену, в свой дом. Шура ускорила шаг. Она жаждала скорее подтвердить свои надежды, разрушить это непонятное наваждение.

Проходя мимо одного из домов, Шура услышала звуки музыки. Играл патефон, и до ушей девушки донеслась незнакомая мелодия. Совершенно незнакомая, абсолютно чужая. Шура остановилась, чтобы расслышать как следует мотив, и в этот момент дверь дома широко распахнулась, на порог вывалился пьяный солдат в серой форме и с папиросой в зубах. Из распахнутой двери доносились смех, крики и чужая, чудовищно весёлая музыка – немецкая музыка.

Вмиг растаяла пелена забытья. Память вернулась, и реальность больно резанула по нервам. Значит, всё это не привиделось. И немцы, и война, и голод – всё происходит на самом деле, с ними. Шура очнулась. Горькое разочарование постигло её. Она резко остановилась, сердце упало в груди. Стало зябко и холодно. Каждой клеточкой своего тела Шура ощутила тревогу и присутствие врагов кругом. И снова вернулось давящее чувство пустоты и безысходности.

Мария взяла Шуру за руку и приложила палец к губам. Они прошли дом, полный немцев, оставшись незамеченными, и пришли, наконец, к Лизе. Шура объяснила матери, что произошло. Та быстро оделась, набросила на голову тёплый платок и вышла вслед за дочерью.

Мария еле сдерживала слёзы. Лиза понимала волнение и страх соседки, поскольку сама только недавно лишилась двух дочерей, и неизвестно, увидит ли когда-нибудь их снова, или хотя бы узнает о них что-нибудь.

– Не переживай, – сказала она Марии, – мы обязательно найдём твою Людмилу. Или она сама вернётся. Вот увидишь.

Мария смахивала слёзы.

– Дай это бог, – сказала она упавшим голосом. – Только где нам её искать?

– Главное, не опускать руки. Везде будем искать, – решительно сказала Лиза. – Если надо будет, в каждый дом будем заходить и спрашивать; всех соседей на уши поднимем.

Такая решительность и уверенность Лизы немного успокоила Марию и вселила надежду. Женщины пошли по соседям, пока ещё было не очень поздно, и у всех спрашивали о пропавшей девушке. Но, к сожалению, никто ничего не мог сказать.

Час прошёл, может, больше. Женщины обошли уже несколько десятков домов, а так ничего и не узнали. Они шли и разговаривали между собой, забыв о всякой осторожности. Шура пыталась в подробностях вспомнить их с Людой последнюю встречу минувшим днём, припомнить, что именно говорила Людмила, куда она собиралась идти.