Непокоренные

желудка. Я вспомнил, как ещѐ совсем недавно, летом, говорил

на речке ребятам: не люблю я вареные яйца, пахнут они невкусно… Тогда, в прошлой, довоенной жизни, я никогда б не

подумал, что буду есть сырое тухлое яйцо за счастье.

Счастье – и тут же стыд и раскаяние, что не удержался,

что съел один, не отнѐс матери. Я ударил кулаком ни в чем

не повинное сено и заплакал от бессилия и злобы на самого

себя: я должен был отнести его матери, должен был!

Господи, есть стыдно. Не есть тоже стыдно… Что же

делать мне дальше?

* * *

На следующий день опять шѐл промозглый, осенний

дождик. Утром, выйдя за калитку, я увидел, что по дороге вновь идет Павлушкина компания попрошаек, только

уже к выходу из деревни.

– Ну что, пойдешь с нами на дОбычу сегодня? –

спросил он, поравнявшись со мной.

Я не хотел идти. Но вспомнил вчерашнее съеденное

в одиночку яйцо и стыдоба вновь залила лицо.

– Пойду.

Павлушка обрадовался. Еще бы, самый сильный в

классе с ними пошѐл. И вроде как в подчинение ему.

Павлушка ведь давно ходит, все нужные для добычи

приѐмчики знает…

Мы пошли. Потемневшие осиротелые дома, напитавшиеся дождевой водой за последний месяц, смотрели

на нас чѐрными, пустыми окнами.

Мы вышли из села. Брели по грязной октябрьской

дороге, убитой проехавшими по ней многочисленными телегами и грузовиками, которые отовсюду из области ехали строить линию обороны под Горьким.

Лапти полностью проваливались в холодную жижу.

– Пойдем в соседнее село? – посмотрел на меня Павлушка.

– Нет, давайте подальше… – попросил я. Не хватало

еще, чтоб в соседнем селе меня кто-нибудь узнал. И мы

пошли в деревню, которая была за 6 километров.

По дороге Павлушка давал мне отцовские наставления, как себя следует вести на «работе». У входа в село

он остановился.

– Погоди, – он оценивающе посмотрел на меня. – Ну

и дылда же ты… Кто ж тебе подаст? Хоть Нюрку возьми

с собой. Она поумильней как-то. Еѐ покормить хочется.

И помни: каждая дверь! Ни одну не пропускать! – он сунул мне в руки свою маленькую сестрѐнку и отправился

«на работу». Наша стайка попрошаек вошла в село и рассеялась по разным домам.

Я взял Нюрку за руку и покорно пошел в ближайший

дом. Там, за плетенью, возилась с почерневшими от старости дровами старуха. Я набрался храбрости.

– Извините… Нет ли у Вас покушать… – еле слышно

и скорее утвердительно, чем вопросительно, сказал я.

Старуха подняла голову и посмотрела на Нюрку. Та,

в своей замусоленной полушалке и давно не отмытыми

впавшими щеками, действительно выглядела очень жалостливо.

– До чего проклятая война довела! – покачала головой

бабка и, сетуя на жизнь, ушла в дом. Мы ждали долго, но

она больше не вышла. Тогда мы пошли в следующий дом.

Я постучал в окно. За окном произошло какое-то

движение и, приподняв занавеску, в окно выглянула молодая женщина.

– Ты говори! – ткнул я в спину Нюрку.

– Тѐтенька, дайте поесть… – звонко и жалостливо

пропищала Нюрка.

Занавеска закрылась. Мы стояли и ждали – что

дальше? Уже пора уходить?

За стеной раздался шум открываемой из комнаты в

сени двери и долгие шаги. Наконец, входная дверь открылась и молодая женщина, кутаясь в платок, высунулась наполовину и протянула нам немного квашеной капусты в старом берестяном туеске.

– Просящему дано будет… Простите, ребят, но

больше дать нечего…

От стыда мне хотелось провалиться сквозь землю.

– Бог спасѐт. – Я еле повернул язык, чтобы поблагодарить. Господи, стыдобища какая… Никогда в жизни

мне больше не было так стыдно…

Я спрятал за пазуху туесок. «Каждая дверь… Каждая

дверь…» – проговаривая про себя Павлушкино наставление, я пошел к следующей избе, волоча за собой Нюрку.

Мы ходили, побирались… Кто подал через плетень

такого же хлеба, как мы дома ели, с лебедой и соломой,

кто по ложке пшенной каши, сваренной на воде. И вдруг

одна женщина с почерневшим от слез лицом вынесла

краюху настоящего хлеба. Настоящего! Не из лебеды и

мерзлой картошки, а из хорошей ржаной муки!

– Помяните моего сына. Он свежий, вчера пекла… –

сказала она и ушла назад в дом.

Взяв краюху, которая согревала озябшие руки домашним теплом, я понял, что больше не смогу заставить

себя ходить по дворам. Да и хватит мне добычи на сегодня. Я поделился хлебом с Нюркой и пошѐл домой. Совесть успокаивало только то, что сейчас я накормлю добытым хлебом своих.

Дома мать перешивала дырявые штаны средней

сестры, чтобы отдать их носить младшей. Я снова

набрался храбрости, подошѐл к столу и начал выкладывать добычу на стол. Мать застыла с шитьѐм в руках.

Моя младшая сестренка тихонько подошла, встала рядом

с ней и смотрела на хлеб.

– Откуда это? – строго спросила мать, когда я выложил последнюю краюху.

– Раздобыл, – сказал я заготовленное заранее слово.

– Ты что, попрошайничать ходил? – она отложила

шитьѐ и угрожающе встала.

– Я… только с Павлушкой…

– У Павлушки в семье и до войны есть нечего было! –

громко отрезала мать. – Концы с концами свести не могли –

ртов больше, чем добытчиков! А сейчас и вовсе…

– Я … только… – я не мог вставить и слова.

– Ты понимаешь, что люди вам, может быть, последнее отдают?.. Потому что отказать не могут! Не смей с

Павлушкой больше ходить!

– Помрем ведь с голода… – попытался возразить я.

– Значит, судьба у нас такая! – совсем раскричалась

мать. – А чтоб больше я не слышала, что мой сын милостыньку просит!

Да, у мамы непростой нрав, но на детей она никогда

не кричала, поэтому слова еѐ произвели на меня впечатле-

43

ние. Я стоял, уставившись в пол и не знал, как вести себя

дальше. Мать, похоже, тоже не могла решить, как поступить с моей добычей. Положение спас Алѐша. Ему было

всѐ равно, каким он добыт способом и за что меня ругает

мать. Он просто схватил кусок хлеба и убежал на печку.

– Мааам… попросила сестренка, воспользовавшись

нашей паузой. – А можно я тоже хлеба возьму?

– И я тоже! – спрыгнула с печи вторая. – Мне тоже

можно?

Мать молча вышла в чулан. Я раздал добычу сѐстрам

и сам не стал есть. И мать не стала. И дед тоже не стал.

* * *

В колхозе дела складывались тоже неважно. Посчитав остатки хлеба по амбарам, помощник председателя

пришѐл в ужас. Едва хватало только на весенний посев.

– Ведь говорил же, не надо было весь хлеб ссыпать! –

с отчаянием в голосе пенял он председателю. Тот задумчиво гладил жидкую бородѐнку.

– Что ж, надо было сразу «к стеночке» идти?

– Оно-то к стеночке, могѐт быть, и лучше было б,

чем медленно с голоду всем миром помирать!

Председатель молчал.

– Как я людям скажу, что дать им нечего? Как я им в

глаза смотреть потом буду? Чем детей накормить? – кричал помощник. – Всѐ одно теперь всем пропадать! В городе хоть карточки на хлеб дают, а у нас что? Э-эх, сгинем!..

– Где ты слыхал, что хлеб дают? – укоризненно попытался образумить его председатель. – Всем одинаково

голодно.

– Как не так! Одинаково! – усмехнулся помощник. –

Самолично мне кум рассказывал, из города пришед, что

его зять там хлеб получает на 92-м заводе! Наш хлеб!..

Я стоял за амбаром и слушал.

* * *

Следующим утром дед в сарае чинил прошлогодние

салазки для моих сестер. Ловко заколачивал тонкие полоски дерева между дощечек, так что ни один гвоздь ему

не требовался.

– Дед, – тихо, но уверенно позвал я.

– Чего тебе? – дед поднял голову.

– Я в город поеду. На завод. Работать.

Дед отвернулся и молча продолжил работу.

Я стоял в дверях и терпеливо ждал ответа.

– Езжай. Чего тебе за материну юбку держаться, –

наконец, сказал дед.

Видя, что больше он ничего говорить не собирается,

я вышел и остановился за стеной, прислушиваясь, что

происходит за моей спиной. Дед еще пару раз ударил молотком по дощечкам, и работа его затихла. Я подсмотрел

в дырочку в стене: что делает дед? Он нашарил в кармане

какую-то бумажку, посмотрел на неѐ и о чем-то задумался. Я разглядел, что это была его повестка, которую он

оставлял себе на память.

Мать восприняла мою идею без энтузиазма.

– А как не возьмут? Пропадешь ты в этом городе! –

начала было отговаривать она.

– Авось не пропаду… Не возьмут – вернусь к Казанской.

– Тебе только-только 13 исполнилось! А там с 14 берут! – Оказывается, она тоже знала про завод и молчала!

– Не возьмут тебя!

– Ну ты же сама говорила, что я старше выгляжу!

– Этих заводских не обманешь! Метрику попросят!

– Авось не попросят…

– Всѐ «авось» да «авось»! Так дела не делаются!

Тогда я выложил последний аргумент:

– Мне дед разрешил…

Мать замолчала. Спорить с дедом не стала.

Вечером, когда стемнело и все собрались в комнате,

мать стала хлопотать, собирая меня в дорогу. Открыла

наш большой деревянный сундук, залезла на печь и в чуланы, доставая припрятанные тѐплые вещи из своих сокровищниц. Нашла, наверное, все рубахи и штаны, которые были в доме ещѐ со времен бабушки. Мелкий народец наш развеселился, стал примерять разложенные вещи, влезая по пояс в огромные валенки, натягивая платки

и шапки и волоча за собой длинные полы душегрейки.

Зато я никак не мог подобрать подходящей фуфайки на

зиму. Мои прошлогодние вещи были безнадежно малы, а

отцовские – непомерно велики.

Мама вновь открыла сундук, складывая на место

разбросанные вещи. Душа еѐ, видно, была неспокойна.

– Где он жить будет? – с какой-то укоризной спросила она деда.

Дед не спеша повернулся ко мне, будто это не мама,

а я спросил, и с расстановкой стал давать указания:

– В Горьком, недалеко от 92-го завода, родственники

живут. У них и остановишься.

– Какие еще родственники? – удивилась мать.

– Близкие. Скажешь, что ты внук Петра Иваныча, шурина Ивана Дмитрича, который в Лукоянове раньше жил.

Я мысленно несколько раз повторил эту шифровку,

чтобы ничего не забыть.

Мать задумалась, вспоминая богатые родственные

связи.

– Не помню никакого Ивана Дмитрича.

– Да ну как же, это ж тот самый, который деверь кумы Куфаечки – удивился еѐ непонятливости дед. Мать

поняла, что шансов вспомнить этого самого Ивана Дмитрича стало еще меньше и целиком положилась на дедушкину память.

– И кто там рядом с заводом сейчас живет? – недоверчиво уточнила она.

– Тѐтка, – лаконично ответил дед.

– Понятно, – вздохнула мать. – Если не найдешь, где

заночевать, – она убедительно посмотрела на меня, –

просись к добрым людям в крайнюю избу. Авось не откажут… – наставления еѐ все сыпались и сыпались. – Когда тебя не возьмут, с завода выйдешь – сразу домой чеши, по городу смотри не блуди там!

– Возьмут меня.

Мама не слушала.

– Как он добираться до города будет? – она снова посмотрела на деда. – 220 километров! Не заблудился бы!

Дед опять повернулся ко мне:

– Наши деревенские бабы собираются идти под

Горький окопы копать. Вот с ними и иди.

Мать захлопнула сундук, посидела на нѐм с минуту в

раздумьях, вновь открыла и достала бекешу, которую

отец надевал только на праздники, тряхнула еѐ и накинула мне на плечи.

– Не возьму, – решительно отказался я от дорогого

подарка. – Отец сам вернется.

– Конечно, вернется! А пока ты поносишь.

– Мам… Да что ты, будто в Якутию меня готовишь…

– Держи, сказала! Впереди зима, да неизвестно ещѐ,

где спать придется!

Убеждая себя, что никакой дурной приметы в том,

что я заберу себе любимую вещь отца, не будет, я взял

бекешу.

Хуже всего дело обстояло с обувью. С сожалением я

обнаружил, что мои прекрасные ботинки, купленные в

прошлом году отцом на базаре, тоже стали малы за лето.

– Придѐтся отдать, – с сокрушением сказала мать.

– Ты погоди пока отдавать, – резонно заметил дед. –

Неизвестно еще, на сколько война затянется…

Мать припрятала мои боты подальше в чулан и достала старые отцовские ботинки, но они уже никуда не

годились.

– Каши просят! – прокомментировал дед. – Надо новые покупать! В дырявых ботинках далеко не уйдешь.

Это стало самой большой проблемой в моих сборах.

В магазине – пустые полки. Обуви, мыла, тканей и прочих непродовольственных товаров в деревне не было вообще. Тот, кто был половчее, наладил обмен с городскими: «им – картошку, себе – всего понемножку». Остальные обходились чем могли или пытались раздобыть необходимое на воскресном базаре.

В воскресенье дед достал из подпола жестяную баночку из-под чая, в которой хранил все свои сбережения,

и пошел на базар.

Базар пустовал. У самого входа, там, где раньше роилось больше всего продавцов и покупателей, стояли

всего несколько озябших человек. С начала войны цены

на рынках области выросли в 13 раз. Никто уже не мог

купить ставшие безумно дорогими товары, да и продавать стало нечего. Торговля встала.

У одного из продавцов дед заметил несколько пар

ботинок. Повертел в руках пару, примерно подходящую

мне по размеру.

– Почем ботинки?

– 1600.

Деду показалось, что он ослышался.

– Сколько??

– 1650. Еще раз переспросишь – будет 1700…

– Да как же так, сынки? Весной же они стоили 90

рублей? – едва смог выговорить он. – Мне внука в город

собрать надо…

– Проваливай, не задерживай очередь! – грубо ответил мужик, хотя кроме деда никто ботинками не интересовался. Дед отошел.

Вернувшись домой, он достал свой старый добрый

ножик, пошел нарезал лыка и за один вечер по старинке

сплѐл для меня лапти. Лапти вышли что надо – удобные,

прочные и аккуратные.

В этих лаптях через день я стоял в компании женщин, которые отправлялись копать окопы на линии обороны под Горьким.

* * *

Никогда и никуда, кроме соседних деревень, не ездил я

раньше. Даже мама никогда не была в городе. Наверное, поэтому мой отъезд стал для нашей семьи таким событием.

Мама приготовила особенное блюдо – мармелад из

свеклы. Он был почти такой же сладкий, как сахар, по

кусочку которого до войны мы получали по праздникам.

– Налетай, пролетариат! – раздала она перед выходом всем детям. Мне выбрала самый большой кусочек. Я

завернул его в газету и спрятал в карман – съем в дороге.

Я не хотел, чтоб меня провожали, будто на фронт, но

мои увязались за мной всем хороводом. Только дед

остался дома. Вышел на порог, пожал мне руку:

– Ну, бывай!

Я шѐл и оглядывался назад, на свой дом. Видел, как

дед вышел в одной рубахе на холодную дорогу и встал

посередине. Он стоял и смотрел на меня, оставаясь всѐ

дальше и дальше.

Так же, как несколько месяцев назад у сельсовета выстраивались грузовики, теперь нестройными рядами здесь

стояли телеги. К ним подходили отъезжающие женщины

и бросали в обоз узлы с незамысловатыми вещами и одеялами – все-таки ехали «на окопы» на всю зиму.

Я заметил, что к телеге подошла соседская Нина, которой зимой нужно будет родить. Она тоже шла копать

окопы.

– Не пущу! Куда ты пойдешь! – истошно отговаривала еѐ мать, хватая ее за фуфайку. – Загубишь себя, бестолковая!

– Перестаньте, мама! – тихо и с достоинством сказала Нина. – Стыдно! – и бросила вещи в телегу.

И я тоже бросил свой узел к Нининому.

– Ну, ждѐм тебя к Казанской! – обняла меня мать. Я

удивился, что она так легко отпускает меня, даже

немножко обидно было.

Только спустя много времени я смог понять еѐ. Я понял, что на самом деле она не хотела, боялась отпускать

своего теперь единственного, еще маленького мужчину в

большое плавание, но всей душою желала, чтобы я выбрал лучший для себя путь, и ради этого была готова

жертвовать своим спокойствием.

– Не ждите… – улыбнулся я. – Теперь только в отпуск приеду!

Как отец, я расцеловался со всеми нашими по очереди. Все вокруг прощались, как тогда. Но я заметил, что в

этот раз те, кто позволял себе много эмоций, порядком

раздражали окружающих. У каждого хватало своего креста, и все старались терпеть молча, не нагнетать и без того тяжѐлую обстановку. Все устали от слѐз. Наверное,

поэтому многие недовольно посматривали на голосящую

бабу, севшую в первую телегу.

– Да почему именно на наш город антихрист идет? –

завывала баба и не ждала ответа. – Почему именно нам

такая судьбинушка горькая досталась!

– Какое имя у города – такая и судьбинушка, – недовольно отрезал возничий и подстегнул лошадь. Та дернула головой и поспешно тронулась. – А город у нас –

Горький…

Я поспешно вскочил на краешек своей телеги и порадовался, что баба едет не с нами.

– Смотри там, если устроишься, пиши нам каждую

неделю! – наказала мать вдогонку. Обоз пошел, а мои

сѐстры с Алѐшей скакали рядом и радостно махали руками. Они не понимали, что я не вернусь домой вечером, и

завтра не вернусь, и вообще… Я махнул им в ответ и отвернулся. Только проехав мост, на повороте большого

пути я позволил себе в последний раз посмотреть назад,

на деревню, на большие здания колхоза, стоявшие с

краю, и хоровод печальных ив вдоль дороги…

220 километров – путь не близкий. Лошади шли не

торопясь. Но шаг за шагом складывались в вѐрсты, и наш

обоз становился ближе к Горькому. Хмурая осенняя изморось иногда принималась посыпать нашу тихую процессию. Каждый думал о своѐм, но все одинаково были

подавлены и напуганы, что так далеко от линии фронта

нужно строить окопы. Неужели немцы скоро будут и

здесь? Что будет с нами? Все ждали и боялись одновременно, что уже через несколько недель танки фашистов

смогут по-хозяйски разъезжать по улицам Горького.

На ночлег мы расположились прямо рядом с дорогой: кто на телегах, а кому не хватило места – на уже

начинающей промерзать ночами земле. В первый раз я

мысленно поблагодарил мать за отцовскую бекешу. Завернувшись в неѐ с головой и ногами, спать среди поля

было вполне терпимо. В темноте светились огоньки

дальней деревни, и я представил, что деревня эта – моя.

Во-он тот огонек зажег мой дед… И сейчас этот огонѐк

мерцает, указывая одиноким путникам дорогу. Ночью

все путники одиноки…

Я достал из кармана свой кусок свекольного мармелада. Ел его медленно-медленно, как только мог, и вспоминал дом. Вкусно… Что-то мои сейчас делают? Наверно, тоже спать ложатся. Алѐша мою подушку наверняка

занял. Сестрѐнки у деда сказку просят. А мамка уже скучает по мне… Я тоже скучаю по тебе, мама!

Ночью где-то рядом с нами жутко выли голодные

волки, но подойти к обозу не решились. На всякий случай я подполз спать под самую телегу и спрятал ноги под

доски.

На следующее утро обоз продолжил свой путь и к

вечеру добрался до пункта назначения – до Шонихи. Сюда со всей области стекались женщины и подростки, чтобы строить оборонительную линию.

Проезжая по деревне, мы видели, что работа уже кипела. И даже сейчас, в самом еѐ начале, масштаб еѐ впечатлял: эти женщины, девчонки и скоро бабушки слабыми, но трудолюбивыми, уже натруженными руками копали ров намного выше своего роста, и конца ему не было видно в сгущающихся сумерках. Это были не просто

окопы глубиной 3 метра и шириной – 7, это было укрепление с огневыми точками и землянками для бойцов, заставленное противотанковыми «ежами», скелетами бывших машин и зданий, и всем, что только попалось женщинам под руки, лишь бы фашисты не смели и шага ступить дальше этой выстраданной границы мира. За этой

границей были их дети и матери, их дом и дедовы яблони, их заболевшая войной Родина.

Уставшие женщины всех возрастов в полушалках,

фуфайках и длинных юбках копали целину, которая уже

начинала промерзать ночами. Копать было тяжело. Я заметил, как у одной из женщин не выдержала лопата,

сломалась.

– Получи, фашист! – она воткнула обломок своей лопаты в черную, богатую землицу. – Наша это земля,

наша!

Кто-то отдыхал, оперевшись на лопату, и провожал

нас потухшим взглядом.

Копали с той стороны, откуда ждали немецкие танки –

на западе области. Рубеж обороны проходил по обеим берегам Волги, включая Горький и Муром. Укрепления строили на самый черный день, и опасность его наступления

была серьезной.

Немецкое командование считало, что, захватив по

составленному заранее плану «Барбаросса» пункты стратегического назначения, где сосредоточена военная промышленность – Москва, Горький, Ленинград, Украина, –

наша страна будет не способна к дальнейшему сопротивлению, и фашисты быстрыми темпами пройдут по

остальной нашей территории. К началу октября 1941 года

они планировали взять Горький.

Но вся наша страна встала защищать Москву. Много

позже мы узнали, что копали эти 1134 километра окопов,

строили сотни огневых точек и копали тысячи землянок

более 350 тысяч человек. Копали до середины зимы, в

морозы до минус 40 градусов. Все как один упрямо шептали только одно:

Враг не пройдет!

Проколесив мимо строительства к лагерю, наш обоз

остановился, и женщины стали разбирать свои узлы. Я

тоже взял свой и пошел прогуляться. Недалеко от нас

размещалась на ночь колонна грузовиков. К каждому

грузовику была прицеплена пушка. Я остановился. Быть

может, из одной из них будет стрелять мой дядя! Я не

удержался и стал глазеть, как завороженный. В этом я

был не одинок: заинтересовались все, кто стал случайным свидетелем транспортировки пушек из Горького на

фронт. Водители грузовиков повыскакивали из-за рулей,

разминая кто ноги, кто шею, и устало пошли, переговариваясь – кто сразу на привал, кто разводить костер, чтобы приготовить поесть, а кто охранять колонну. Я бочком, незаметно подобрался поближе к пушке, чтобы рассмотреть получше. «За родину!» – было выведено на совсем новеньком, зеленом, но уже заляпанным дорожной

грязью теле одной. Тут я заметил, что охранник наблюдает за мной, и драпанул подальше.

На следующее утро я вновь отправился в путь, но

уже один, утешая себя тем, что идти осталось всего ничего – каких-то 85 километров. Когда я прошел несколько

километров по шоссе, рядом со мной притормозил грузовик, перевозивший какие-то металлические штуки. Дверь

кабины отворилась.

– Подвезти? – предложил высунувшийся в нее мужчина. Я был чрезвычайно рад такому обороту дел и без

лишних уговоров вскочил в кузов со своим узлом – место

рядом с водителем было уже занято. На разбитой дороге

сильно трясло, так что я подскакивал на ухабах, а железки громыхали и катались, норовя придавить мне ноги, но