Читать книгу Непокоренные (Татьяна Хорунжая) онлайн бесплатно на Bookz
bannerbanner
Непокоренные
Непокоренные
Оценить:
Непокоренные

4

Полная версия:

Непокоренные

Татьяна Хорунжая

Непокоренные

«Есть миры во Вселенной, где никогда не было


жизни. Есть миры, испепеленные и разрушенные космическими катастрофами.

Нам, Землянам, повезло:


мы живы, мы сильны, благополучие нашей цивилизации


и нашего вида в наших руках.

Если мы сами не позаботимся о собственном выживании, то кто сделает это


за нас?»


Анатолий Иванович Савин


«Вся земля не стоит даже одной капли

бесполезно пролитой крови».


Александр Васильевич Суворов



Глава 1


«Жизнь! Есть ли во Вселенной что-то более прекрасное?


Карасики живые – и даже сами не знают, как они


прекрасны: плавают себе, никогда ни о чем не задумываясь, блестят на солнце серебряными чешуйками.


Трава живая – и она прекрасна даже под водой, неспешно колышется в пронизанной светом низине.


И я живой. И тоже, вроде бы, неплох… Мама говорит, что в моих глазах целое небо».


Я лежал на деревянном мостке, заглядывая туда, где


плавали карасики, и любовался. Так спокойно, неспешно


и размеренно протекало их существование в прозрачной


воде над желтым песком.


Мои размышления прервал звонкий Нюркин смех.


– Николайка! – вся выпачканная в горячем песке


кричала мне маленькая Нюрка. – Пока ты там валяешься,


они опять «тарзанку» заняли!


К ветке старой ивы, наклонившейся к реке, была


привязана веревка, а к ней толстая палка, чтобы удобнее


держаться. Это и была наша старая добрая «тарзанка»,


которую осадила наша ватага деревенских ребятишек.


Павлушка, разбежавшись, красиво прыгнул с «тарзанки» в речку, окатив нас ледяными брызгами. Нюрка завизжала от восторга, а я подставил каплям лицо и плечи. После


жаркого утра, проведенного в пекле покоса, особенно понимаешь, почему в русских сказках воду называют «живой».


Сегодня воскресенье. Полдень. За утро мы уже досыта наработались на сенокосе и теперь наслаждались заслуженной передышкой. В честь выходного дня работы в


колхозе не много, поэтому все торопились успеть сделать


побольше по собственному хозяйству. Мои отец и дядя


заготавливали сено для наших коров. А после сенокоса


начнѐм крыть новую крышу. Дед уже отправился добывать для неѐ дранку1. «Переменная работа называется отдыхом!» – всегда говорил отец.


Работали всем миром, всей деревней. Мужчины косили сочную траву стройными рядами, выкашивали даже


овраги и опушки в лесу, поскольку скотины у всех было


много. А раскидать или перевернуть граблями траву неподсушенным боком кверху, собрать готовое сено в снопы ходили мы и женщины.


Васятка достал старый платок, бережно завязанный


матерью в узел.


– Мне тут маманя харчей малясь дала… – он развязал тугой узел и достал из платка половину краюхи хлеба, несколько луковиц с длинными зелеными перьями и 4


яйца. – Налетай! Яиц на всех не хватит.


– О! Живѐм! – обрадовался Павлушка и без лишних церемоний схватил яйцо для себя и для младшей


сестренки, Нюрки, которую всегда и всюду таскал за


собой. Они жили беднее всех нас, и возражать против


такого поведения никому и никогда не приходило в


голову. Еще одно яйцо взял выпрыгнувший из воды


Сашка.


– Николайка, будешь? – предложил мне последнее


оставшееся яйцо Васятка.


– Да ну…– фыркнул я. – Терпеть их не могу! Они


пахнут противно.


– Ну как хочешь, – Васятка не спеша поел и растянулся на траве, подставляя и без того обгоревшее лицо


горячему солнцу. – Эх, хорошо летом!


– Да уж, это тебе не в школу идти… Хоть бы она


сгорела за лето, что ли…


– Ну вспомнил! Сегодня еще 22 июня, а ты уже про


школу ладишь. Целых 2 месяца впереди.


– Так все равно идти же придется! – уже раздосадовался я. – Лучше уж на сенокосе всю жизнь проработать,


чем к нашему Петру Владимировичу на один урок попасть… Придумали же наказание для детей! Сами-то


взрослые в школу не ходят…


– Если ты двоешник – это не означает, что школа для


всех наказание, – резонно заметил Сашка и, разбежавшись, снова плюхнулся в воду.


– Эй, бездельники! – раздался голос мальчишки,


прибежавшего из деревни. – Вы чего тут как долго? Вас


уже родители ищут!


– Ладно, пойдѐмте домой. Скоро на вечерний покос


собираться, а дома ещѐ работы полно.


Уже на подходе к деревне мы поняли, что что-то


случилось, пока нас не было. Людей на улице было


больше, чем обычно. Все шли к сельсовету с встревоженными и растерянными лицами. Навстречу нам, уже от


сельсовета, пробежала соседская Маруся, размазывая по


лицу слѐзы. Мы переглянулись и молча, не сговариваясь,


сначала ускорили шаг, а потом и вовсе побежали туда,


куда шли все. Волнение нарастало.


На площадке у сельсовета толпилась, наверное, уже


треть жителей деревни. Раньше на этом месте стояла церковь, у которой люди собирались по всем важным деревенским событиям. Церковь взорвали еще до моего рождения, а место всеобщего сбора осталось. Люди шумно


галдели, ничего было не разобрать. Мы кинулись в толпу.


– Что случилось? Да что случилось? – стали спрашивать мы всех подряд. Никто не обращал на нас внимания.


Коля увидел знакомого и схватил его за рукав.


– Что? Что случилось?


Знакомый обернулся.


– Война! По репродуктору объявили…


Коле показалось, что он не расслышал.


– Война? Да с кем же?


– С немцами. Фашисты идут…


Коля в растерянности выпустил рукав знакомого. Мы


ещѐ не могли понять, чем это грозит нашей стране,


нашим семьям, нам самим. Но каждому поскорее захотелось домой, поближе к своим. Мы как-то незаметно стали


расходиться кто куда.


Я тоже пошел домой. И, кажется, ничего ещѐ не изменилось, и вроде бы то же горячее солнце в небе, и так


же ты идешь домой с речки. Но по лицам идущих рядом


с тобой взрослых понимаешь, что случилось что-то


непоправимое, необратимое и неизбежное, и надвигается


что-то огромное и страшное.


И только маленькая Нюрка неуместно продолжала


смеяться. Она вообще не понимала, что происходит.


Я помню, как рядом со мной ветер – суховей гнал по


пыльной дороге клубочки свежего сена. И девчонка с соседней улицы побежала по деревне с печальной вестью:


«Война!..», и крик ее разносился далеко по уголкам дворов, надолго застревая в головах всех, кто его слышал.


Наверное, до последнего моего дня этот крик будет стоять у меня в ушах.


Так начался первый день нашей войны. Так закончилось наше детство.


* * *


Дома уже знали. Мне не пришлось ничего рассказывать. Мама с порога не дала мне и рта раскрыть:


– Иди за дедом сбегай на делянку!


Я побежал через усадьбы в лес. Дед заготавливал


дранку и ничего еще не знал. Сидя на пеньке, он обычным топориком обрабатывал грубые поленья, превращая


их в гладкие, красивые дранки, которые кидал рядом в


большую груду. Приятно было смотреть на его работу.


Все в селе знали, что наш дед – лучший плотник. «Надо с


любовью свою работу делать, тогда всѐ получится!» –


всегда говорил он. Я встал у берѐзы и стал любоваться.


Дед заметил меня. И хотя его улыбку не было видно


в красивой седой бороде, но я видел, что его голубые


глаза улыбаются.


– Чего? – спросил он меня. – Мать обедать зовет?


– Там это… – вспомнил я, зачем пришел. – Война


началась…


Дед занес было топорик и вдруг замер с поленом в руке. Руки его опустились и бросили вдруг ставшее не нужным полено:


– Крышу, видно, уже не сделаем…


Встал, отряхнулся от стружки и пошѐл домой.


Этот обед стал семейным сбором. Пришли мамин


младший брат с женой и дочкой и соседский дед Митрич,


вечный наш товарищ. Он оказался единственным из нас,


кто лично слышал объявление народного комиссара Вячеслава Молотова по радио.


Когда пришли мы с дедом, все уже сидели за столом,


обедали и обсуждали важное правительственное сообщение. Мать ставила на стол чугун с горячими ароматными


щами. Обе мои младшие сестры прискакали на запах,


подсели к двоюродной сестрѐнке, и детская сторона стола сразу облепила тарелку с вкусным хлебом, который с


утра испекла мама. Соседский дед Митрич сидел у входа


на стуле, отказавшись обедать, и вещал:


– … Так и сказал, я сам слышал: «Сегодня в 4 часа


утра германские войска без объявления войны напали на


нашу страну…» Города на границе бомбят… – он приподнялся, чтобы пожать руку деду.


– Сам Молотов сказал? – уточнил дед.


– Молотов-Молотов! Вот те крест! А он шутки шутить не будет! Читает, а сам сбивается и будто с трудом


выговаривает… И добавил в конце ещѐ: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»


– Конечно, будет! – хмыкнул мамин брат. – Еще мы


не давали наших обижать!


– Садитесь щи хлебать! – позвала нас мать. Я сел к


сестрам и взялся за ложку.


– Наших-то мы, понятно, в обиду не дадим. Финнам вон


всего год назад показали, как наших обстреливать! Но кто


дома останется, если мы на войну уйдем? – отец нахмурился.


– Ну сходим, надаѐм им по шее, да вернемся урожай


убирать! – бахвалился дядя.


– Какая еще война? В самый покос! А работать кто


будет? – мать явно не собирались их отпускать ни на какие другие фронты, кроме покоса и крыши.


– Ну как ты думаешь, есть ли у нас шанс остаться в


тылу, если мне 34, а ему – он кивнул в сторону маминого


брата – 28? – он задумчиво положил ложку.


Мать махнула полотенцем в знак того, что и слышать


ничего об этом не хочет, и ушла в чулан за кашей.


– Сказала – не пущу!


– Да немцы от нас еще драпать будут! – горячился


дядя. – Жаль только, что сына своего не увижу… – его


жена с огромным животом сидела рядом и едва глотала


хлеб вперемешку со слезами.


– Э-эх, молодой ты еще, горячий и бестолковый! –


урезонивал его дед. Сам он знал, что такое война, не по-


наслышке: и в первой мировой воевал, и в гражданской… Никогда его жизнь не баловала.


– Да не переживайте вы! Всѐ мы успеем – и фашистов прогнать, и крышу покрыть!


Я робко подал голос:


– А если не успеем?.. А если не мы фашистов, а они нас?..


Все замолчали и посмотрели на меня.


– А ты чего слушаешь, когда взрослые разговаривают? – крикнула мне мать из чулана. – Ешь быстрее и иди


сено переворачивай! И Нарядку из стада не забудь встретить, когда с сенокоса пойдѐшь.


* * *


Ночью родила жена дяди.


«Сыном» оказалась малышка, которую назвали Любой. «Любовь! – сказал дядя. – Это имя подходит каждой


девчонке! А особенно тем, кто родился в день начала


войны».


– Вот тебе и сын! Опять девка! – смеялись утром дед,


отец и Митрич, когда дядя пришел с благой вестью.


– Ну и что ж, что девка! Папино счастье – дочки! –


дядя делал вид, что никогда и не говорил до этого фразы


навроде «Мне только сына!», «Ну наконец-то и у меня


сын будет!» и теперь страшно гордился дочерьми. – Да


дочки, если хочешь знать, только у настоящих мужиков


рождаются!


– Что ж, выходит, я не мужик, коли у меня два балбеса родились, что ли? – рассмеялся Митрич.


Все хохотали.


– Ну мужик-мужиком, а спор-то ты проиграл…–


напомнил дяде отец.


– Какой ещѐ спор?


– Что если опять девчонка родится – на руках до


сельсовета пройдешь.


– А я от слов своих не отказываюсь! – вспомнил дядя, вскочил на руки и пошел через порог на улицу. Мы


пошли за ним – контролировать. Видя такую процессию,


к нам, хохоча, присоединялись и зеваки на улице, и к магазину мы пришли уже большой толпой.


– Мужик сказал – мужик сделал! – и дядя снова встал на


ноги. – А вот, я помню, ты говорил, что Митрича до Петровны


на плечах донесешь, если я на руках до сельсовета дойду…


* * *


Жаль, но радоваться Любиному рождению пришлось


нам совсем недолго.


Отец оказался прав: уже к вечеру повестки принесли


в каждый двор. И везде, откуда выходил разносчик, раздавался плач.


В нашей семье их оказалось аж три штуки: для отца,


дяди и деда.


Митрич, давний товарищ деда, прошедший с ним не


одну войну, увидел повестку деда и захохотал:


– Иваныч, да неужто и тебя в мужики записали?


– А ты чего ж, меня списал ужо? Чай, удержу винтовку в руке! Повоюем еще! – рассмеялся в ответ и дед.


Отец уже не смеялся.


– Да ошиблись они в военкомате, – сказал он. – Какая ему война в 62 года. – И пошел разбираться, а сосед


ушел утешать разрыдавшуюся сноху, мужа которой тоже


забирали на фронт.


Я тихо подошел к деду:


– Деда, неужели правда пойдешь?


– Да что ты, Николайка, куда мне с молодыми воевать… – улыбнулся дед. – От меня здесь пользы больше будет. А надо быть всегда там, где от тебя больше


пользы.


Отец вернулся из военкомата и сказал, что во всѐм


разобрался и деду не нужно идти на фронт.


– Можешь свою повестку на память себе оставить!


Позднее мы узнали, что у деда, как у крестьянина,


родившегося еще при царе, просто не было документов,


подтверждающих дату рождения, а в военкомате, чтобы


выполнить пришедший «сверху» план, брали всех, кто


подходил по возрасту от 17 до 50. Отец горячо убеждал,


делал упор на то, что дед уже старый и что в семье должен остаться хотя бы один мужчина. В конце концов, в


военкомате пока согласились. В последующие месяцы


войны, когда брать на фронт было уже совсем некого,


возрастную планку расширили, и даже без документов


брали тех, кому было примерно от 14 до 60.


Еще мы узнали, что фашистов ведет Адольф Гитлер.


К 41-му году он уже подчинил своей власти практически


всю Европу. Победа над последней страной – Англией –


означала бы полное господство на западе, но восток попрежнему оставался бы за русскими. Наша крупнейшая в


мире страна, сверхдержава Союз Советских Социалистических Республик, раскинулась на одну шестую часть


суши и объединяла 16 республик. Лакомый кусочек для


политиков. Оставить столько природных, человеческих и


промышленных ресурсов чужой власти Гитлер не хотел.


Тогда он и его союзники пошли на преступление против


человечества: они запланировали полностью истребить


основные народы нашей огромной страны – взрослых,


стариков и детей, а выживших навсегда сделать рабами,


и всѐ, что есть у нас – земли, нефть и леса, заводы и достояния культуры – забрать себе. В оправдание собственной бесчеловечности была придумала целая идеология о том, что одни народы имеют право жить, а другие нет. Просто потому, что у них другой цвет глаз или


родились они не там, где требуется. Фашистам было не


интересно, о чем мы думаем, какая у нас культура и хотим ли мы просто быть. Они сжигали нас в сараях, расстреливали целыми семьями, топили в реках, связывая


одной верѐвкой, чтобы не переводить на нас дорогие патроны… Они издевались над детьми и женщинами, полностью откачивали кровь для переливания своим солдатам из всех, кто был старше лет шести. Это было страшно, очень страшно.


А у нас пока идет сенокос, рождаются долгожданные


малыши, Дмитрий Шостакович еще не написал свою


«Ленинградскую» 7-ю симфонию, Борис Полевой не рассказал «Повесть о настоящем человеке», заключенный


Андрей Туполев не создал свои знаменитые самолеты


«Ту», а у меня впереди – весь мир и голубые дали…


* * *


На следующий день мы все пошли провожать отца и


дядю. Все три мои сестренки – родные и двоюродная –


шли у нас под ногами, держась за руки, и растерянно


вглядывались в лица взрослых. Было грустно, и даже никогда не унывающий дядя сегодня не смеялся. Тетя несла


в тряпицах маленькую розовую Любу.


– Ну, теперь я спокоен! Успел на дочь посмотреть!


Умница, что родилась вовремя! – он поцеловал ее в теплый лобик и обнял всех своих девчонок.


Зато отец прощался так, будто уходил как обычно


на сенокос. Он знал: долгое прощание – лишние слѐзы.


Новобранцев собирали у сельсовета. Здесь уже толпились семьи односельчан и рядами выстроились открытые грузовики, в которых с минуту на минуту увезут


наших близких. Пора было прощаться. Отец посмотрел


на мать.


– У тебя подмога остается, – отец хлопнул меня по


плечу. – Вон какой вымахал! – я действительно был высоким и крепким для своих неполных 13 лет. – Не зря ты


на него столько каши переводишь! А сенокос…


– Плевать на сенокос!.. – перебила его мать. – Ты


только вернись живым…


В глазах матери стояли слѐзы, но она не позволила


себе плакать. Кажется, она только сейчас поняла, что


прежняя жизнь может не наступить уже никогда.


– Возьми рушник, – она протянула ему белое полотенце, которое раньше никому не разрешала трогать. –


Никому его не отдавай.


– Это тот самый оберег, который ты к нашей свадьбе


вышивала… на долгую и счастливую жизнь?


Мама кивнула:


– Одной мне он не нужен… – ее подбородок задрожал, она поцеловала отца и отошла в сторону, чтоб ни


одной слезинки ее отец не увидел.


Отец обнял всех по очереди, а потом и меня. Только


сейчас, обнимая его, я заметил в его глазах такую тоску,


будто разом умерло всѐ, что он так любил в жизни.


Наверное, он многое хотел сказать, но не смог. Сказал только:


– Ты старший. Будь мужчиной. – И запрыгнул в кузов грузовика, где уже сидели остальные мирные труженики села, за один день вдруг ставшие солдатами. Помню


их сосредоточенные и печальные лица. Как-то неожиданно машины тронулись, и за ними с воем побежали несколько женщин и детей, не нашедших в себе сил расстаться с мужьями, отцами и сыновьями. Постепенно,


одна за одной, они начинали отставать, и только соседская Маруся провожала тятеньку до тех пор, пока не упала. Машины скрылись в пыли за поворотом.


И наши уехали.



* * *


Дома сразу стало пусто. Чего-то не хватало. Я слонялся по дому, пытаясь заполнить непонятную пустоту,


но скрыться от горестных мыслей было некуда. Еще позавчера всѐ было хорошо, мы шли на сенокос и думали,


как лучше покрыть крышу, а сегодня… Я не заметно взобрался на печь в уютный уголок под дедовой фуфайкой и


уснул.


Ласковое июньское утро проникало в избу лучами


солнышка в щелочки льняных занавесок. Было еще очень


рано и все дети еще спали. Назойливая муха стала всячески будить меня, поползла по моей руке, садилась на щеку. Сквозь сон я начал смутно припоминать, что вчера


случилось что-то неприятное. И вдруг вспомнил: война


началась! Наши ушли… Сон как рукой сняло. Я вскочил.


Внизу, под печкой, мама уже раскладывала какие-то


узлы. Завидев, что я проснулся, мама прошептала, чтобы


не будить моих сестѐр, спавших на полатях:


– Николайка, идем помогать узлы таскать!


– Что это за узлы?


– Тѐтя к нам жить переходит.


– Зачем? – удивился я.


– Ну сам подумай: как она одна справится и с колхозной работой, и с домашним хозяйством, и с двумя дитями? А нас много, всем миром справимся. Вместе и


сподручнее, и веселее.


Несмотря на то, что у тѐти был новорожденный ребенок, работу в колхозе никто не отменял. Моя мать жалела тѐтю и взялась помогать ей. Уходя утром в колхоз,


сначала она работала за себя, а потом и за тѐтю.


Мы быстро перенесли незамысловатое тѐтино хозяйство, перегнали к себе на двор скотину. Рядом с нашей


толстой и бойкой рыжей Нарядкой встала еще одна, чѐрно-белая корова Зорька.


– Эх, восемь девок один я! – смеялся Митрич над дедом.


И правда, теперь дед стал называть наш дом не иначе


как «бабье царство» – ещѐ бы, в единственной нашей


комнате стало две женщины и четыре девчонки. Дед руководил всеми. Его слушались беспрекословно и никогда


не пытались перечить его воле.


Люба оказалась весьма крикливой особой. У неѐ болел


живот, оттого что еѐ мать постоянно плакала, у неѐ пропало


молоко и единственной кормилицей Любы стала наша тощая


коза Белка. Всю ночь напролет мать с тѐтей по очереди ходили по избе и укачивали еѐ на руках, но всѐ было напрасно. В


первую ночь я жалел всех. Во вторую – боролся с желанием


выкинуть Любу в окно. На третью ночь я уже так хотел спать,


что даже ни разу за ночь не проснулся от еѐ крика.


Как-то утром, когда в комнате никого не было, я собирался на работу. Люба неслышно спала в своей зыбке.


Мне стало обидно:


– У-у, спит! А нам все ночи спать не даѐт!


Мне вдруг непреодолимо захотелось разбудить еѐ в


отместку, пока никто не видит. Я быстро подошел, заглянул в зыбку и уже протянул к ней руку…


Я не смог еѐ разбудить. Меня поразило, как она, оказывается, красива, когда спит. Я сразу вспомнил о своих карасиках в речке и недавних размышлениях: надо же, вот кто


оказался ещѐ прекраснее! Я просто расхотел мстить Любе и


простил еѐ неосознанный эгоизм. Она не виновата.


* * *


Почти сразу же после отъезда наших в дома соседей


начали приходить похоронки. В июле плакали у Васятки –


отец… На прошлой неделе у Павлушки – старший брат…


Деревня замерла в ожидании: кто следующий?


Наш дядя вскоре прислал письмо, в котором сообщал, что они с отцом попали на Белорусский фронт, но в


разные воинские части. Дядю взяли в артиллеристы, и


теперь он будет громить фашистов из пушки. «У меня в


душе сейчас одно только стремление уничтожить врага –


там, откуда он пришел!» – писал дядя.


От отца пока не пришло ни одной весточки.


– Это ничего, – успокаивал дед, придумывая все новые и новые теории, почему письма нет. – Дайте мужику хоть до места добраться, расположиться как следует!


И не до вас! Когда ему писать-то из окопа? А доставить


письмо в войну, думаете, легко? Мало ли где затерялось!


Это счастьем хочется поделиться, а в горе каждый


чувствует себя одиноким. Мы старались не говорить об


этом с мамой. Что тут обсуждать? И так понятно, что


каждый из нас ждѐт, каждый день ждѐт: а может, письмо


найдется? Пусть даже не письмо, а хотя бы одно быстрое,


написанное на коленке словечко: «Живой»… В этом мы


были не одиноки: наша почтальон не могла спокойно


пройти по улице, чтобы почти у каждого дома ее не дернули за рукав, не заглянули в глаза – может, забыла занести?.. Может, не успела? Мы верили, мы ждали.


Каждый день мы ходили к репродуктору у сельсовета, чтобы узнать новости с фронта. Но они всегда, всегда


были горькими и неутешительными!


Почти сразу нам объявила войну Финляндия, в союзники к фашистским Германии и Австрии напросились


Испания, Италия, Дания, Норвегия, Румыния, Венгрия,

bannerbanner