Созвездие надежды

И вдруг, сквозь толщу отчаяния и саморазрушения, пробилась другая, странная и неожиданная мысль. О другом затворнике. О человеке, который тоже был пленником своего прошлого, запертым в четырех стенах своей квартиры, своего страха. Он, дрожащий от ужаса при звуке капель воды, нашел силы взять на себя крупицу ответственности, даже находясь в эпицентре собственного кошмара. А она? Она, прошедшая огонь, воду и медные трубы, сломалась и превратилась в комок дрожащих нервов от одного лишь запаха тлеющего матраса.

Это осознание не принесло ни капли утешения. Оно было горьким и унизительным. Но в нем, в этой нелепой параллели, заключалась какая-то искорка, крошечный проблеск. Она была не одна в своей тюрьме. Ее тюрьма была из страха и памяти, его – из страха и бетона, но они были соседями по несчастью.

Глава 4. Послание

Ночь была не просто временем суток для Александра. Она была его естественной средой, рабочим часом вселенной, когда земные помехи стихали и открывался чистый эфир для приема сигналов космоса. Приглушенный гул города за окном превращался в белый шум, идеальный фон для концентрации. В эти часы он чувствовал себя не столько затворником, сколько смотрителем на мостике одинокого корабля, несущегося сквозь беззвездную, но от этого не менее бескрайнюю, тьму собственной квартиры. Его мониторы мерцали в полумраке, как иллюминаторы, отражая синие и зеленые волны спектрограмм – песни далеких пульсаров и квазаров.

Но в ту ночь работать не получалось. Цифры и графики расплывались перед глазами, превращаясь в абстрактные узоры. Его мысли, обычно такие дисциплинированные, снова и снова, как навязчивая мелодия, возвращались к утру. К ее глазам. К тому специфическому, аналитическому взгляду, которым Вера изучала его кабинет. В нем не было ни капли той дешевой, унизительной жалости, ни брезгливого любопытства, которыми обычно сопровождалось любое столкновение «нормального» мира с его аномалией. Там было понимание. Как будто она, спасатель, привыкшая разбирать завалы, увидела не хаос, а оборонительную архитектуру. Не болезнь, а стратегию выживания. Эта мысль одновременно пугала и опьяняла, как чистый кислород после долгого кислородного голодания.

Он встал из-за стола, и его тело, привыкшее к многочасовой неподвижности, отозвалось одеревеневшей скованностью. Подошел к окну. Массивный телескоп, его верный страж, был направлен не в небо, а чуть вниз, под углом в тридцать градусов, формируя идеальную оптическую ось для наблюдения за его двором. Это давно перестало быть просто подглядыванием. Это был строгий научный протокол. В восемнадцать тридцать семь из второго подъезда выходил мужчина с таксой на изумрудном поводке. В девятнадцать ноль-ноль в 5 подъезде на третьем этаже зажигался желтоватый свет на кухне, где одинокая женщина, судя по ритуалу, сначала ставила чайник, а потом начинала резать овощи. В двадцать два двадцать восемь гасился свет в спальне пенсионеров на первом этаже напротив. Внешний мир, наблюдаемый через линзу, был предсказуемым, измеримым и, в своей рутинности, успокаивающе скучным.

И вот, в двадцать три одиннадцать, в чёткое поле его наблюдения вошла она. Вера. Вышла из их общего подъезда не как обычно – быстрым, упругим шагом спасателя, – а медленно, волоча ноги, ссутулившись, словно невидимый груз давил ей на плечи. Руки были глубоко засунуты в карманы простой темной куртки. Она не пошла никуда. Она дошла до холодной, покосившейся лавочки у давно не работающей детской карусели и медленно опустилась на неё. Не курила. Не достала телефон, чтобы уткнуться в его синее свечение. Она просто сидела, уставившись в промозглый туман перед собой, завернутая в собственную тишину. Даже сквозь стекло, в бледном свете единственного работающего фонаря, он читал в линии её спины, в опущенной голове, в безвольно лежащих на коленях кистях рук – абсолютное, выжженное дотла отчаяние. Отчаяние, которое не кричит, а беззвучно выдыхается в ночь.

Александр замер, прильнув к окуляру. Он узнавал это отчаяние. Оно было точным, зеркальным отражением его собственного, которое он, как мастер, законсервировал в герметичных стенах своей квартиры. Но её отчаяние было выставлено наружу. Оно дышало ледяным октябрьским воздухом, конденсировалось в облачко пара у губ, и от этого казалось невероятно голым, уязвимым и… живым. Его собственная агония была музеем. Её – была свежей, кровоточащей раной.

«Она тоже в ловушке, – пронзила его мысль, ясная и холодная, как лезвие. – Просто стены её ловушки не из бетона и страха перед открытым пространством. Она внутри. И от таких стен не спрячешься».

Он наблюдал за ней двадцать три минуты и семнадцать секунд. Она не пошевелилась ни разу. Мир вокруг неё тоже замер – ни прохожих, ни машин. Была только она и ползущая ночь. И вдруг, с такой же неотвратимостью, с какой сложное уравнение приводит к единственно верному решению, он понял: он не может просто отвести взгляд. Не может щёлкнуть выключателем, отойти от телескопа и погрузиться в безопасный анализ космического шума. Эта женщина, сама того не ведая, стала первым человеком за три года, который посмотрел на его тщательно выстроенный ад не как на клинический курьёз, а как на нечто сложное, цельное и – да, – заслуживающее уважения. А теперь она сама, в своей тихой, беззвучной агонии, просила о том же самом. Не о помощи даже. О простом признании. О том, чтобы её боль увидели. Поняли.

Решение созрело мгновенно, с кристальной чёткостью алгоритма. Он отступил от телескопа, и его движения обрели редкую для него целеустремлённость. Он направился не к рабочему столу, а к дальнему книжному стеллажу, где жили не формулы, а память. Его пальцы, привыкшие к клавиатуре, скользнули по корешкам, минуя «Курс теоретической астрофизики» и «Обработку слабых сигналов», и остановились на старом, потрёпанном томе в тёмно-синем переплёте с потускневшим золотым тиснением: «Звёздный атлас для начинающих. Путешествие по ночному небу». Книга была из его детства, из той эпохи, когда мир был безграничным, а небо – близким. От неё пахло домашней пылью, клеем и бесконечными, ничем не омрачёнными мечтами.

Он открыл её на странице с созвездием Лебедя. Величественная птица раскинула крылья вдоль Млечного Пути. Древние видели в нём прекрасного лебедя, Зевса, летящего к Леде. Он же, Александр, всегда видел в этом астеризме Северный Крест. Навигационный ориентир. Указатель. Направление для тех, кто потерялся в темноте. Именно эту страницу он и выбрал.

Он взял лист плотной белой бумаги и быстрым, чётким, почти печатным почерком, каким делал пометки на полях научных статей, вывел: «Иногда, когда земля уходит из-под ног, нужно смотреть вверх. Там всё спокойно. Предсказуемо. И вечно». Он не подписался. Подпись была бы вторжением, требованием. Он просто вложил записку между страниц, как закладку в самом начале пути.

Дальше предстояла самая сложная часть операции – выход на «открытую» орбиту. Он подошёл к прихожей, к этой условной границе своей вселенной, и замер. Знакомый, тошнотворный холод пополз от основания позвоночника. Сердце застучало тревожным, частым ритмом, и браслет на запястье тихо, но настойчиво завибрировал, замигав жёлтым – предупреждение о возрастающей тревоге. Он закрыл глаза на секунду, представив себя не у своей двери, а в шлюзе космического корабля, готовящимся к выходу в вакуум. Каждое действие должно быть выверено. Дыхание. Один. Два. Три. Он сделал глубокий, шумный вдох, взялся за ручку, повернул её и резко, одним движением, открыл дверь ровно настолько, чтобы просунуть руку с книгой. Не глядя в тёмную пустоту подъезда, он поставил тяжёлый том на чистый пол у самой стены, рядом с плинтусом. Мгновение – и створка захлопнулась с глухим, окончательным щелчком замка. Он прислонился к ней спиной, всей тяжестью тела, как бы запечатывая проход, и замер, слушая бешеную дробь своего сердца. Но сквозь панику пробивалось другое чувство – щемящее, острое удовлетворение. Миссия выполнена. Груз, «капсула с посланием», доставлена на заданные координаты.

***

Его разбудил настойчивый стук во входную дверь. Ритм был знакомым: три коротких, чётких удара, пауза, ещё два. Отец.

Александр инстинктивно вздрогнул, сердце на секунду сорвалось в паническую дробь, но разум, ещё затуманенный сном, успел опознать код. Он лежал на диване, не добравшись до спальни, в той же одежде, что и вчера. Утро. Серое, беспросветное утро после ночи безумного поступка.

– Саша, это я! – голос Павла Ивановича из-за двери звучал привычно бодро.

Александр с трудом поднялся, тело одеревенело от неудобной позы. Он подошёл к двери, преодолевая кратковременный, но острый приступ головокружения – остаток вчерашнего адреналина и недосыпа. Не глядя в глазок, он щёлкнул замками и отпрянул назад, давая отцу войти.

Павел Иванович переступил порог. Он был уже полностью собран для выхода: аккуратная куртка, шапка, перчатки заткнуты за пояс.

– Держи, согрейся, – он протянул кружку с ароматным кофе. – Видел вчера поздно свет – значит, не спал. Всё в порядке?

Его взгляд, быстрый и опытный, сделал моментальную инвентаризацию: скомканный плед на диване, неубранная посуда со вчерашнего ужина (если это можно было назвать ужином), необычайно живой, почти лихорадочный блеск в глазах сына, противоречивший общей измождённости.

– Всё, – коротко бросил Александр, принимая тёплую кружку. Он сделал глоток, и горячее немного прояснило мысли. – Просто… засиделся.

Отец не стал разуваться, оставаясь стоять в прихожей и не вторгаясь глубже в священное пространство кабинета. Он снял шапку, провёл рукой по коротко остриженным волосам.

– По расчётам? – спросил он, но в его тоне звучал другой вопрос. За три года он научился считывать малейшие нюансы.

Александр опустил взгляд на кофе. Молчал. Пауза затягивалась.

– Пап, – наконец выдохнул он, не поднимая глаз. – Я вчера… кое-что сделал.

Павел Иванович замер. Всё его тело, вся его поза выразили мгновенное, предельное внимание. За три года «кое-что» никогда не означало ничего хорошего. Обычно это были срывы или долгие часы немой прострации.

– Что сделал, сынок? – голос отца стал тише, ровнее, приготовился к удару.

– Я… оставил соседке книгу. Вере. Наверху. – Александр произнёс это быстро, словно вытаскивая занозу, и наконец посмотрел на отца. В его глазах читался вызов, смущение и тень того самого ночного безумия.

Павел Иванович моргнул, переваривая информацию. Его мозг, привыкший к сложным расчётам, на секунду дал сбой.

– Книгу? – переспросил он. – Как… оставил? Ты же…

– В подъезде. За дверью. Ночью. – Александр перевёл дух. – Я открыл дверь. И поставил книгу на пол.

Тишина, наступившая после этих слов, была абсолютной. Павел Иванович смотрел на сына, будто видел его впервые. Три года абсолютного, непробиваемого карантина. Три года, когда приближение к прихожей вызывало панику. А тут – открыл дверь. Сам. Добровольно. Чтобы оставить книгу.

– Ты… ты вышел? – вопрос вырвался сам собой, глупый и необходимый одновременно.

– Нет. Я… я стоял в проёме. Руку просунул. Секунды на три. Не больше. – Александр отвёл взгляд, его пальцы нервно обхватили тёплую кружку. – Но дверь была открыта.

Отец медленно, будто боясь спугнуть хрупкую реальность, шагнул вперёд, в кабинет, и опустился на ближайший стул. Ему нужно было сесть.

– Зачем? – это было не обвинение, а попытка понять новую, невероятную логику. – Почему ей? Почему сейчас?

Александр закрыл глаза. Перед ним снова, чётко, как фотография, встал образ: сгорбленная фигура на лавочке, пустой взгляд, устремлённый в никуда.

– Я видел её вечером. Из окна. Она сидела во дворе. Одна. И она… – он искал точное слово, – выглядела разбитой. Не уставшей. Разбитой. Изнутри. У неё… такое же отчаяние, пап. Как моё. Только у неё… оно снаружи.

Павел Иванович кивнул, собирая воедино обрывки знаний.

– Её отстранили от оперативной работы, – тихо сказал Павел Иванович. – Я вчера слышал, как она разговаривала в подъезде по телефону. У неё что-то случилось на службе. Трагедия какая-то старая.

– Я не знал подробностей, – тихо сказал Александр. – Но я… увидел. И не смог просто отойти. У меня был старый атлас. Звёздный. Я вложил записку.

– Это… хорошо, Саша. Правильно.

– А теперь я думаю, что это была ошибка, – вдруг вырвалось у Александра, и его голос наконец дрогнул, выдав всю накопленную за ночь неуверенность. – Кто я такой? Она – спасатель, она людей из огня вытаскивает. А я… я даже за хлебом сходить не могу. Она найдёт книгу, прочтёт эту… эту пафосную чушь и решит, что под ней живет законченный псих. Я вторгся. Я всё испортил.

Он говорил быстро, сгорбившись, и Павел Иванович слушал, не перебивая.

– Дыши, сынок. Спокойно.

Александр сделал прерывистый вдох.

– Слушай меня, – сказал отец, и его голос приобрёл ту самую, незыблемую твердость опоры. – Ты увидел чужую боль и откликнулся. Не потому что тебя просили. Не потому что «надо». А потому что смог её разглядеть. Ты, который три года видел только свои страхи, вдруг увидел другого человека. Это не слабость. Это огромная сила.

– Но я не знаю правил… как это… – начал Александр.

– Каких правил? – мягко перебил отец. – Правил приличия? Их придумывают те, кому нечего сказать по-настоящему. Есть только одно правило – не навреди. Ты навредил? Требовал что-то взамен? Оскорбил?

– Нет.

– Ты предложил. Дал выбор – взять или не брать. Это и есть настоящее уважение. Ты не лезешь с советами в душу. Ты просто… показал, что есть ещё и звёзды. Понимаешь?

Александр молча кивнул. Тяжесть на плечах понемногу отступала, сменяясь странной, непривычной лёгкостью.

– Она спасает тела, – продолжал отец. – А ты, возможно, только что бросил спасательный круг её душе. Разные инструменты. Оба важны.

Павел Иванович отпустил его плечо и взглянул на часы.

– Мне пора. – Он надел шапку. – А ты не мучай себя. Поступок совершён. Теперь дай миру на него отреагировать. Книги нет около двери, возможно Вера ее взяла. Но для тебя это очень важный шаг. Держись, сынок.

Он повернулся и вышел, тихо закрыв за собой дверь. Александр слышал, как затихают его шаги на лестнице.

Он остался один. Подошёл к окну. Утро было по-прежнему серым. Лавочка пустовала. Ничто не выдавало, обнаружен ли дар, прочитана ли записка.

Но внутри что-то неуловимо переключилось. Он послал сигнал. Впервые за долгие годы его сообщение было адресовано не в холодный космос, а в живое, страдающее человеческое сердце. И теперь, как учёный, ждал ответа. Даже молчание было бы данными. Даже отсутствие реакции – результатом. Но сама возможность этого ожидания, лишённая прежнего леденящего ужаса, была уже чудом. В его квартире поселилось новое чувство – не паники, а терпеливого, сосредоточенного ожидания контакта.

Глава 5. Голос из-за двери

День тянулся, как густой, тягучий сироп. Александр пытался заставить себя работать, но внимание раз за разом соскальзывало с экрана на дверь. Каждый шорох в подъезде – шаги на лестнице, хлопок дверью этажом выше – заставлял сердце делать сальто. Книга лежала там. Или уже не лежала. Он не знал. Эта неопределенность была новым видом пытки.

Сигнал на браслете уже дважды предупреждал его о повышенной тревоге. Он отключал предупреждения, пытался дышать по схеме. Бесполезно. Весь его мир, такой прочный и предсказуемый, теперь балансировал на острие чужого выбора: взять или не взять, прочитать или выбросить.

И вот, ближе к вечеру, когда за окном начало сгущаться привычное сумеречное марево, раздался тот самый звук. Не стук. Не звонок. Тихое, почти нерешительное поскребывание пальцами по дереву. Он подошел к двери.

– Александр?.. Это Вера.

Голос был тихим, чуть хрипловатым, без вчерашней профессиональной четкости. В нем слышалась какая-то неуверенность.

Александр замер, буквально врос в пол. Все внутренности сжались в один ледяной комок. Она пришла. Значит, книга найдена. Что дальше?

– Я… я взяла вашу книгу. Спасибо.

Эти два слова прозвучали так искренне, так просто, что у него перехватило дыхание. Он молчал, прижав ладонь к груди, будто пытаясь унять бешеный стук сердца.

– И записку прочитала, – продолжила она, и в её голосе послышались слабые, живые нотки. – «Смотреть вверх»… Это… это очень вовремя было.

Он мысленно видел её за дверью, наверное, прислонившуюся к косяку, как тогда в кабинете. Он должен был что-то сказать. Хоть что-то. Но язык казался ватным и не принадлежащим ему.

– Я… я никогда особо на звёзды не смотрела, – голос за дверью снова зазвучал, теперь уже задумчиво. – На вызовах, если ночь, не до того. А вчера… вчера как раз посмотрела. В вашем атласе. Нашла того самого Лебедя. И правда, похож на крест. Как… как указатель.

Она говорила. Не требовала ответа, не ждала, что он откроет. Она просто делилась. И в этом было что-то настолько невероятное, что страх начал понемногу отступать, уступая место ошеломлённому любопытству.

– Вы знаете, я почему-то думала, что Млечный Путь – это просто такая размытая полоса, – её слова теперь лились немного свободнее. – А там, в книге, написано, что это наш дом. Галактика. И мы где-то на её окраине. И когда смотришь на эту полосу, ты, получается, смотришь в самую гущу своего же дома, только со стороны. Как-то… успокаивает.

Это была астрономическая наивность, граничащая с ошибкой. Млечный Путь – не «дом» в бытовом смысле, а скопление миллиардов звёзд, и, глядя на его полосу, мы смотрим вдоль плоскости диска, а не «со стороны». Его профессиональный мозг, работавший на автопилоте, тут же зафиксировал неточность. И прежде чем он успел подумать о последствиях, слова сорвались с губ сами, громче, чем он планировал:

– Не совсем так. Мы находимся внутри диска Галактики. Наблюдаемая полоса – это проекция диска на небесную сферу. Мы смотрим не «со стороны», а изнутри, вдоль плоскости, где концентрация звёзд максимальна. Поэтому и видим эту полосу.

В подъезде наступила тишина. Александр осекся, с ужасом осознав, что только что сделал. Он поправил её. Резко, сухо, по-учительски. Он разрушил хрупкий мост, который она сама пыталась построить.

Но тишина длилась недолго. За дверью раздался негромкий, но совершенно искренний смех. Смех облегчения, а не насмешки.

– Вот видите, – сказала Вера, и в её голосе снова появились те самые тёплые, живые нотки. – Я же говорила, что не разбираюсь. Спасибо, что поправили. Значит, мы не снаружи смотрим, а изнутри. Это… даже лучше. Как будто не просто наблюдатель, а часть этого.

Он стоял, не веря своим ушам. Он только что вступил в диалог. Осознанный, вербальный контакт с другим человеком. И мир не рухнул. Напротив, что-то в нём встало на своё место.

– Да, – наконец выдавил он, и его собственный голос показался ему сиплым и чужим. – Часть этого.

Ещё мгновение тишины, на этот раз уже не неловкой, а какой-то новой, общей.

– Мне пора, – сказала Вера. – Дежурство. Ещё раз спасибо. За всё.Он слышал, как её шаги удаляются по лестнице. Лёгкие, быстрые – шаги спасателя, который, кажется, снова обрёл почву под ногами. Хотя бы на один вечер.

Александр медленно сполз по двери на пол в прихожей. Не от страха на этот раз. От опустошающей, оглушающей ясности. Он сказал. Ему ответили. Контакт состоялся. И это было самым странным и самым реальным, что происходило с ним за последние три года.

***

В тихом кафе в центре города, за столиком у окна сидели трое. Павел Иванович, с лица которого не сходила лёгкая, сбивающая с толку улыбка, Сергей, опирающийся на трость, и Елизавета – собранная, точная, с внимательным взглядом из-под оправы очков.

– Он заговорил с ней, – повторял Павел Иванович, будто не веря сам. – Через дверь. Поправил её в каких-то звёздах. А она не обиделась, а рассмеялась. Вы представляете?

– Представляю, – кивнул Сергей, отодвигая пустую чашку. Его проницательный взгляд анализировал не только слова, но и тон отца. – Это критически важный момент. Он не просто вышел из изоляции. Он использовал свой инструмент – знание – для взаимодействия. И получил положительное подкрепление. Это мощнейший стимул.

– Инструмент, – задумчиво повторила Елизавета. Её ум, настроенный на поиск систем и закономерностей, уже работал. – Получается, его профессиональная компетентность – не просто работа, а часть личности, которую он считает неразрушенной. И через неё возможен выход на контакт.

– Именно, – поддержал Сергей. – Мы можем использовать это. Павел Иванович, вы говорили, что у него есть наработки? По фильтрации сигналов?

– Целая система алгоритмов! Он годами её шлифует, – оживился отец. – Говорит, это может революционизировать поиск внеземных цивилизаций, отсекая помехи. Но всё лежит мёртвым грузом.

– А что, если… – Елизавета переплела пальцы на столе, – мы предложим ему формат текстового интервью? Через вас, Павел Иванович. Не о нём. О его работе. О методе. Чистая наука. Это безопасная для него территория. Он сможет общаться, не раскрываясь, оставаясь за стеной своих формул.

Сергей одобрительно кивнул.

– Блестяще. Это даст ему чувство востребованности, значимости. И станет мостиком. Сначала текст. Потом, возможно, голос. Очень осторожно.

– Я передам, – Павел Иванович говорил твёрдо, но глаза его блестели. – Он, думаю, согласится. Особенно если сказать, что это для серьёзного научного обзора.

– И ещё кое-что, – добавила Елизавета, доставая из сумки распечатку. – Это статья о ПТСР у спасателей. Новые методы когнитивно-поведенческой терапии. Я думаю, это могло бы быть полезно Вере. Если бы она, конечно, захотела. Может, вы, Павел Иванович, как-то… ненавязчиво?

Отец взял листы, внимательно просмотрел заголовки.– Думаю, смогу. Скажу, что мне на работе дали, дескать, почитай, интересно. Попробую отдать при встрече.

План был простым и элегантным. Не ломать стены, а аккуратно создавать в них проходы, используя внутренние ресурсы каждого. Наука Александра должна была стать его спасением. А помощь Вере – началом её собственного исцеления.

Сергей и Елизавета шли по вечерней улице. Молчание между ними было насыщенным общими мыслями.

– Интересный случай, – наконец сказал Сергей. – Две травмы. Две ловушки. И, кажется, они могут стать ключами друг для друга.

– Математика и интуиция, – улыбнулась Елизавета. – Кажется, мы только что составили уравнение с двумя неизвестными. Интересно, сойдётся ли решение.

– Будем надеяться, – сказал Сергей, и его взгляд на мгновение задержался на её профиле, очерченном огнями фонарей.

– Иногда самые сложные системы решаются самым простым способом: нужно найти правильную переменную для связи.

Каждый, погружённый в свои мысли об астрофизике и спасателе, о страхах и звёздах, даже не подозревал, что начал выстраивать не только чужое уравнение.

***

Он смотрел на экран, где только что был голосовой вызов. Не её голос, нет. А отцовский, взволнованный, переполненный новостью, которую он сейчас и выдавил из себя.

Интервью. О его работе. Для научного обзора.

Сначала – чистая, леденящая паника. Обнажить свои наработки? Вынести их на суд? Даже через отца, даже в тексте? Это означало допустить чужой взгляд в самое святое. В ту часть себя, которую он не замуровал, а, наоборот, лелеял, как последний чистый родник.

Но следом за паникой, тихой, настойчивой змейкой, заползло другое чувство. Любопытство. Профессиональный азарт. Его алгоритмы были хорошо проработаны. Он годами проверял их на тоннах космического шума, находя сигналы, которые пропускали другие. Но это знание было стерильным. Оно существовало в вакууме. А если… если его оценят? Если его метод кому-то действительно нужен?

И третье, самое странное чувство – долг. Неопределённый, смутный. Вера взяла книгу. Приняла его неуклюжий жест. Она сказала «спасибо». А что сделал он? Поправил её, как робот. И все. Этот новый, хрупкий мост требовал опор. Может, эта статья, эта работа… станет его ответным жестом? Не личным. Профессиональным. Каменщик кладёт кирпич. Астрофизик предлагает миру алгоритм. Так он умеет.

Он медленно подошёл к компьютеру, положил руку на его корпус, чувствуя лёгкую вибрацию работающих процессоров. Здесь жили его труды. Программы с поэтичными именами: «Цербер», отсеивающий шум солнечной активности; «Ариадна», ведущая по нити слабого когерентного сигнала; «Одиссей», путешествующий по архивам радиотелескопов в поисках аномалий.

Вынести их наружу? Это было всё равно что выпустить в дикую природу ручных, выведенных в лаборатории существ. Они могли не выжить. Их могли неправильно понять.

Он сел за стол и запустил «Ариадну». На экране поплыл знакомый график – запись с австралийского радиотелескопа за 2019 год. Сплошной шум. Но «Ариадна» тонкой, алой нитью вывела на нём едва заметный пик, повторяющийся с периодом в 23 секунды. Сигнал от пульсара, который официальные фильтры пропустили. Его находка. Его маленькая, никому не известная победа.