Созвездие надежды

Татьяна Бонум

Созвездие надежды

Пролог

Осенний свет, бледный и косой, бессильно растекался по высоким окнам актового зала Уральского филиала Академии Наук, не в силах прогнать густую синеву теней, копившуюся под сводчатым потолком. Воздух был густ и тяжел. Он состоял из гула десятков голосов, сплетающихся в один непрерывный, навязчивый гул, будто рой разъярённых шершней.

Для Сергея этот шум был физической болью. Он сидел в заднем ряду, на самом краю кресла, как нежеланный гость на собственном дне рождения, сжимая в побелевших пальцах деревянную трость.

Его правая нога, та самая, что когда‑то была сильной и послушной, а теперь представляла собой лишь набор сросшихся костей и растянутых связок, мерзко ныла. Это была не острая боль, а тупая, изводящая, фоновым гулом сопровождавшая каждый его вздох вот уже восьмой месяц. Она была его верным псом, его тенью.

«Зачем я здесь? – пронеслось в голове мыслью, отточенной и ядовитой, как лезвие. – Ради отца? Чтобы Константин Владимирович, светило математики, мог с гордостью демонстрировать коллегам своего калеку‑сына? „Смотрите, мол, дышит, ходит, почти человек“. Журналистика… Какая уж тут журналистика».

Он почувствовал на себе тяжёлый, изучающий взгляд и резко, почти дёргано, повернул голову. С соседнего ряда на него смотрел пожилой, лысеющий профессор. В его глазах не было любопытства – лишь та прискорбная, утомлённая жалость, которую Сергей научился видеть за версту. Глаза, говорящие: «Бедный мальчик, и такой молодой».

Стыд, горячий и стремительный, прилил к его щекам. Он опустил взгляд, уставившись на отблеск люминесцентных ламп на тёмном лаке своей трости. Он был точкой мёртвой тишины в самом сердце грохочущего хаоса, чужаком, которого выставили на всеобщее обозрение.

Шум в зале нарастал, превращаясь в оглушительный гул. Сергей чувствовал, как каждый нерв натянут, как струна. Он сжал трость так, что дерево впилось в ладонь. Ему казалось, он вот‑вот сорвётся – встанет и, не глядя ни на кого, заковыляет к выходу, к спасительной тишине пустого коридора.

Внезапно чья‑то тень упала на него. Сергей поднял голову и встретился взглядом с отцом. Константин Владимирович стоял перед ним, прямой и внушительный, в своём безупречном тёмно‑сером костюме. От него пахло дорогим парфюмом – запахом уверенности и власти. Но в его обычно твёрдых, ясных глазах Сергей с болезненной остротой прочитал знакомую смесь – тревоги, надежды и усталой отеческой жалости.

– Ну что, Серёжа? Присмотрел кого‑нибудь? – голос отца прозвучал слишком бодро, пытаясь перекрыть общий гомон. Он широким жестом обвёл зал. – Здесь собрались лучшие умы, золотой фонд. Любая из этих тем – готовая статья для серьёзного издания. Нужно только увидеть угол.

Сергей почувствовал, как сжались его челюсти. Он ненавидел эти спектакли.

– Пап, – его голос прозвучал хрипло и резко; он проговорил сквозь зубы, стараясь, чтобы его не слышали соседи, – я не могу. Я не в форме. Эта нога… этот шум…

Константин Владимирович наклонился чуть ближе, понизив тон, но в его словах была стальная родительская воля.

– Нужно просто начать. Сидя дома, в четырёх стенах, ты не вернёшься в строй. Никогда. – Он помолчал, давая словам проникнуть глубже. – Я понимаю, трудно. Поэтому я попросил помочь тебе одного человека. Очень толкового.

И словно по сигналу, из кружащейся вокруг учёной толпы к ним приблизилась молодая женщина. Она остановилась в двух шагах, не вторгаясь в их пространство, но её появление сразу изменило атмосферу. Сергей невольно поднял на неё взгляд. Ему показалось, что в эпицентре этого хаоса он нашёл ещё один островок тишины.

Женщина, представившаяся Елизаветой, стояла неподвижно, словно не замечая суеты, кипевшей вокруг. Её тёмно‑синий костюм был безупречно скроен, подчёркивая строгость силуэта, но не скрывая изящества. Никаких украшений – лишь часы с тонким кожаным ремешком на запястье. Она не улыбалась; её лицо с правильными, тонкими чертами оставалось спокойным, почти отстранённым. Но именно это отсутствие эмоций было обманчивым. Её взгляд – тёмный, пронзительный, лишённый суетливого любопытства – был тяжёлым и сосредоточенным. Он не скользил по поверхности, а словно бы сканировал, видя не только внешнюю оболочку – помятый пиджак Сергея, его напряжённую позу, белые костяшки на руках, сжимавших трость, – но и то, что скрывалось внутри: боль, горечь, глухую стену отчуждения.

– Сергей, я Елизавета, – повторила она, и её голос, ровный и негромкий, странным образом пробивался сквозь гул толпы. – Константин Владимирович попросил меня быть вашим гидом.

Сергей почувствовал, как в нём закипает раздражение, горькое и едкое. Эта показная собранность, это спокойствие – всё это казалось ему очередной формой снисхождения. «Гид? Приставлена ко мне, как сиделка к немощному?» – ядовито подумал он. Защищаясь, он перешёл в нападение; его голос прозвучал нарочито грубо, с вызовом:

– Гид? По этому заповеднику гениев? – Он резким движением подбородка указал на шумящий зал. – И что вы мне покажете, Елизавета? Самый большой телескоп? Или, может, самого умного робота, который прочтёт мне лекцию о смысле жизни? Потому что я, честно говоря, не вижу здесь ничего, кроме клубка взаимных амбиций и пыльных теорий.

Он ждал, что она смутится, огрызнётся или, что было бы ещё хуже, посмотрит на него с той самой утомлённой жалостью. Но ничего этого не произошло. Елизавета не моргнула. Её губы не дрогнули. Она парировала его удар не эмоциями, а холодной, отточенной логикой, словно аксиомой.

– Телескопы и роботы – это инструменты, Сергей. Интересны не они, а люди, которые ими управляют. И драмы, которые за этим стоят, – ответила она, и в её ровном голосе не было ни капли упрёка или раздражения, лишь констатация факта. – Константин Владимирович считает, что вы умеете видеть эти драмы. Ваша статья о ликвидаторах крушения танкеров это подтверждает.

Упоминание его старой, ещё «дотравменной» работы, той, которой он когда‑то гордился, задело его больнее любой грубости. Это было напоминание о том, кем он был, и горькое противопоставление тому, кем он стал. Он промолчал, чувствуя, как почва уходит из‑под ног.

Взяв его молчание за неохотное согласие, Елизавета мягко опустилась в кресло рядом с Сергеем.

– Позвольте показать вам не отчётные графики, а живые сюжеты, – сказала она, и её голос, звучавший чуть громче общего гула, был обращён только к нему. – Они находятся прямо здесь.

Она мягко, но с невероятной внутренней уверенностью начала свой «научный сыск». Сергей, всё ещё сжимая трость с таким усилием, будто она была его единственной опорой в этом клонящемся мире, с неохотным любопытством повернулся к ней. Возможно, в этом холодном спокойствии была какая-то своя, странная сила. Сила, которую он, измождённый собственной болью, ещё не был готов признать, но уже не мог полностью игнорировать.

Не вставая, Елизавета жестом указывала на оживлённые группы учёных. Она не вела его физически, а вела его взгляд и внимание, будто давая ему время освоиться. И Сергей, преодолевая внутреннее сопротивление, остался сидеть, и его отражение в полированной поверхности трости казалось уже не таким одиноким.

– Обратите внимание на того мужчину у высокого окна, – её взгляд скользнул в сторону. – В потрескавшейся кожаной куртке, с руками, по которым можно изучать геологические периоды.

Сергей посмотрел. У окна, словно не замечая окружающего хаоса, стоял коренастый, широкоплечий мужчина лет пятидесяти. Его лицо было обветрено и носило следы множества экспедиций, а взгляд был устремлён куда‑то далеко за стёкла – в осенние сумерки, сгущавшиеся над городом.

– Это Виктор Сергеевич, наш ведущий геолог. Он вчера вернулся с Плато Путорана. Провёл в тайге три месяца в одиночку, нашёл образцы пород, которые, возможно, перепишут главу о формировании Сибирской платформы, – голос Елизаветы был лишён пафоса, он был ровным и констатирующим. – Но его статью уже второй раз отклоняют в рецензируемом журнале. Редакция считает его методы полевых исследований «архаичными», а его нежелание использовать сложное компьютерное моделирование – «ненаучным». Он воюет не с камнями, Сергей. Он воюет с системой, которая забыла, что истина иногда рождается не в стерильной лаборатории, а в грязи, под дождём, с молотком в руках.

Сергей замер: его журналистское чутьё, усыплённое болью и самосожалением, шевельнулось, словно от прикосновения. Он смотрел на этого человека, на его сжатые кулаки и гордую, почти вызывающую осанку, и внезапно перестал видеть просто «учёного». Он увидел человека. Увидел драму. Упрямство, граничащее с фанатизмом, и трагедию одиночки, чью правду не хотят услышать.

Прежде чем он успел что‑то сказать, Елизавета плавно перевела взгляд на другую группу.

– А та троица, что с таким жаром спорит друг с другом, – это отдел квантовой физики.

Сергей перевёл взгляд. Трое молодых людей – двое мужчин и женщина – яростно жестикулировали. Лица были раскрасневшиеся, в глазах горел огонь научной страсти.

– Они не разговаривали друг с другом всю прошлую неделю из‑за фундаментальных разногласий в интерпретации данных эксперимента, – продолжала Елизавета, и в её голосе впервые прозвучал едва уловимый оттенок чего‑то, похожего на иронию или понимание. – А вчера самый молодой из них, аспирант Артём, обнаружил фатальную ошибку в расчётах своего научного руководителя, профессора Семёнова. Сегодняшний спор – это не только выяснение научной истины. Это дуэль. Дуэль амбиций, поколений и научной чести. Идеальная основа для человеческого сюжета, не находите?

Сергей молча кивнул: его взгляд скользил по залу уже с другим чувством. Хаотичный гул голосов начал распадаться на отдельные истории. Он больше не видел безликую массу «учёных». Он видел старого геолога, прижатого к стене бездушным прогрессом; молодых физиков, разрывающихся между истиной и отношениями; седовласого профессора, чья репутация трещала по швам под натиском юного гения. Это был не заповедник гениев. Это был театр человеческих страстей, амбиций и трагедий, где научные декорации были лишь фоном. И его давно забытый журналистский инстинкт, заглушённый месяцами физической боли и депрессии, начал тихо, но настойчиво стучаться в его сознание.

И в этот самый момент, прежде чем он успел осознать это чувство, Елизавета, следившая за малейшим изменением в его лице, произнесла тихо, почти интимно:

– Видите? – голос Елизаветы прозвучал тише, но с новой, пронзительной интенсивностью. Она смотрела прямо на него, и её тёмные глаза, казалось, видели все те баррикады, что он выстроил внутри. – Здесь не просто данные о минералах или физических открытиях. Здесь есть драма.

Его защитная стена, возведённая из гордости, горечи и боли, с треском рухнула. Он почувствовал, как сжимается горло, и отвёл взгляд.

Внезапно он почувствовал, что Елизавета будет не просто его гидом. Она видела его боль, признала её и, не оправдывая и не жалея, указала на путь к исцелению. Это было не снисхождение. Это было признание его силы – той, о существовании которой он сам забыл.

Елизавета наблюдала за ним, и в её пронзительном взгляде читалось не торжество, а скорее сосредоточенное понимание, будто она видела, как в нём рушатся одни стены и начинают возводиться другие. Она выждала момент, дав ему возможность собраться, а затем сделала следующий шаг – тихий, но безвозвратный, как поворот ключа в замке.

– Вы спрашивали о самой интересной истории, Сергей, – её голос прозвучал ещё тише, почти конфиденциально, так что ему пришлось инстинктивно наклониться ближе. – Её эпицентр находится в пяти минутах ходьбы отсюда, в квартире на улице Гагарина.

Сергей медленно поднял на неё взгляд. Боль в ноге, всепоглощающая и нудная, вдруг отступила, уступив место острому, давно забытому интересу.

– Кто? – выдохнул он, и в этом одном слове был не профессиональный интерес журналиста, а жажда человека, который почуял родственную душу.

– Александр Петров, – имя прозвучало из её уст с особым уважением, почти благоговением. – Блестящий астрофизик. Гений анализа данных. Его последняя работа по гравитационным аномалиям и тёмной материи… Она может изменить многое в нашем понимании Вселенной. – Она сделала небольшую паузу, давая ему осознать вес этих слов. – Но он не выходил из своей квартиры последние три года. Его отец, Павел Иванович, наш коллега‑математик, отчаялся. Он… заточил себя в четырёх стенах после одной трагедии.

Она смотрела на него оценивающе, взвешивая.

– Константин Владимирович считает, что вы… – она слегка запнулась, подбирая точное слово, – сможете его понять. Возможно, ваш текст, ваше слово станут для него тем самым мостом обратно. В наш мир.

Сергей замер. Отец. Он всё это подстроил. Это была не просто попытка вернуть сына к работе. Это была тонко спланированная операция по спасению, где Елизавета была проводником, а он, Сергей, – инструментом. И инструментом для спасения другого, такого же сломленного человека. Ирония ситуации была горькой и оглушительной.

***

Конференция медленно растворялась в осенних сумерках. Учёные расходились, их приглушённые голоса сливались с шуршанием листьев за окнами. В опустевшем зале свет люминесцентных ламп казался холодным и безжалостным.

Сергей стоял, опираясь на трость. Боль в ноге никуда не ушла, но теперь она стала просто фоном, на котором бушевала настоящая буря. Слова Елизаветы эхом отдавались в нём: «Этот астрофизик… Вернуться обратно в наш мир …»

Он поднял взгляд и увидел, как его отец, стоя у выхода, обменивается с Елизаветой короткими фразами. В глазах Константина Владимировича была не просто надежда – была мольба. А во взгляде Елизаветы, спокойном и непроницаемом, он прочёл вызов. Она не просто предлагала ему работу. Она протягивала ему карту, ведущую к спасению другого, – и теперь ждала, решится ли он по ней пойти.

Опираясь на трость, он направился к выходу. Острая боль пронзила бедро, заставив его на мгновение зажмуриться. Но когда он открыл глаза, мир вокруг не плыл. Он был чёток и ясен, как никогда за последние месяцы.

Он не просто взял у Елизаветы номер телефона. Он дал молчаливое согласие. Согласие попытаться разгадать самое сложное уравнение – уравнение чужой боли. Не из любопытства журналиста, а из смутной, едва зародившейся надежды, что, найдя ключ к чужой клетке, он, возможно, сможет отпереть и свою.

Глава 1. Потоп

Его мир был выверен до атома, замкнут и самодостаточен, как идеальная космологическая модель. Тишина в его квартире на пятом этаже была насыщенна ровным гудением системного блока и тиканьем настенных часов, чей ритм он знал до миллисекунды. Пылинки, пойманные в лучик настольной лампы, замерли в неподвижном танце, и Александр мог бы назвать их точное количество, если бы это потребовалось. В этом идеальном космосе из книжных стеллажей, рабочего стола и чертежей на стенах он был и богом-творцом, и единственным обитателем. Каждая книга стояла на своём месте – по алфавиту, затем по высоте корешка, затем по году издания. Каждый провод был аккуратно скручен, стянут хомутом и подписан белым маркером. На двух мониторах застыли графики радиосигналов из глубин Вселенной и схема квартиры с датчиками температуры, влажности и движения. Здесь, в своей бетонной раковине в центре Екатеринбурга, он был в безопасности. Здесь он контролировал всё.

И этот контроль, стоивший ему трёх лет добровольного заточения, был разрушен одним-единственным, ничтожным звуком.

Кап.

Звук был крошечным, почти призрачным, но в кристальной, выверенной тишине его кабинета он прозвучал как выстрел, разрывающий ткань реальности. Александр замер, пальцы, зависшие над клавиатурой, вдруг похолодели, будто в комнату ворвалась струя ледяного воздуха. Он медленно, с трудом, преодолевая внезапную одеревенелость в шее, повернул голову, словно боясь увидеть призрака.

Кап.

Вторая капля упала на подоконник, где в идеальной линейке стояли его суккуленты – неприхотливые, молчаливые стражи его крепости. На бледно-сером пластике уже расплывалось отвратительно влажное пятно, нарушающее геометрическую чистоту линии.

Страх вошёл куда-то под ребра. Дыхание перехватило, став коротким и прерывистым.

Кап.

И следующая капля, уже с другого места, упала на ламинат. Прямо на идеально ровную, только что пропылесосенную поверхность. Звук был уже другим – не резким, а приглушённым, вкрадчивым, похожим на тиканье сломанных часов. Он видел, как крошечное мокрое пятнышко, это мерзкое доказательство хаоса, позорит стерильную чистоту его пола.

«Вода».

Это слово отозвалось в нем не просто тревогой, а древним, животным ужасом, вскормленным не логикой, а памятью тела. Холодная, тёмная, неконтролируемая стихия. Она просачивалась сквозь его оборону, сквозь бетонные перекрытия, которые он считал нерушимой границей, нарушая все законы его личной физики. Она была везде. Она была там, в прошлом. И она здесь.

Сердце заколотилось, отчаянно и беспорядочно, как птица, бьющаяся о стекло. Он вжался в спинку кресла, ладонь инстинктивно сжала тонкий металлический браслет на запястье. Датчики тут же отозвались тихим, но настойчивым вибрационным сигналом: пульс 130. Предупреждение. Жёлтый уровень угрозы. В горле встал ком, мешающий глотнуть. Воздух в комнате стал густым, его не хватало. Комната, его надёжный кокон, вдруг начала медленно сжиматься, а потолок, белый и ровный, начал давить, грозя раздавить его вместе со всем его хрупким миром.

«Не сейчас. Только не сейчас. Дыши. Вдох… один, два, три, четыре… Задержка…»

Он зажмурился, пытаясь применить одну из дыхательных техник, которые когда-то, кажется, в другой жизни, советовал психолог. Но вместо ритма в голове возникали обрывки воспоминаний, обрывочные и яркие, как вспышки молнии: ледяная вода, сковывающая движения, обжигающая лёгкие; абсолютная темнота; беспомощность, парализующая волю; чей-то крик, который никто не слышит, может быть, его собственный.

Кап. Кап. Кап.

Звук участился, превратившись в издевательский, неумолимый стук. Теперь это был не просто раздражитель, это было вторжение. Систематическое, методичное уничтожение его реальности. Его крепость дала течь. Его мир тонул, и он чувствовал, как почва уходит из-под ног, хотя сидел в своём надёжно стоящем на полу кресле.

С дрожащей, непослушной руки он нащупал на столе холодный корпус телефона. Единственный номер быстрого набора. Палец дрогнул, прежде чем нажать кнопку вызова, будто это была кнопка самоуничтожения.

Гудки казались бесконечными, каждый – ударом по нервам. Он прижал трубку к уху, сжимая её так, что кости белели.

– Алло, сынок? – голос отца, был спокоен и немного устал, как всегда, в этот час. Он, наверное, смотрел телевизор или читал газету. Обычная жизнь.

– Папа… – его собственный голос прозвучал хрипло и чуждо, голос незнакомца, живущего в его теле. – Вода… она снова здесь.

Он не мог говорить громче шепота. Сказать – значит признать, что кошмар реален, что он здесь, в его убежище. Значит, дать ему силу.

– Что? Где? Александр, успокойся, дыши. Говори четко. Какая вода?

– С потолка. Капает. В кабинете. – Он сглотнул ком в горле, чувствуя, как предательские слезы подступают к глазам. Ярость на собственную слабость смешалась со страхом. – Пап, я не могу… Я не могу это видеть. Сделай что-нибудь. Она… она повсюду.

В его голосе прозвучала мольба, детская и отчаянная. Тридцать четыре года, гениальный ум, способный вычислять траектории нейтронных звёзд и фильтровать космический шум в поисках разума, и он беспомощен, как ребёнок, перед каплей воды, падающей с потолка.

– Хорошо, сынок, хорошо. Не смотри на неё. Уйди в спальню, полежи. Я позвоню в управляющую компанию, отправлю мастера, он все посмотрит.

– Нет! – его голос сорвался на крик, резкий, полный неподдельного ужаса. – Никого! Ты слышишь? Никого сюда! Никаких мастеров!

Мысль о том, что в его святилище, в этот стерильный мирок, ворвётся чужой человек, с чужими запахами пота и табака, чужими звуками тяжёлых шагов, со своим хаосом и непониманием, была почти так же ужасна, как и сама вода.

– Александр, без мастера мы не…

Внезапный резкий, пронзительный звонок в дверь разрезал тишину, словно ножом. Александр вздрогнул всем телом, едва не выронив телефон. Сердце бешено заколотилось, выпрыгивая из груди. Браслет на запястье завибрировал с новой силой, замигал красным. Пульс 145. Красная зона. Паническая атака на пороге.

За дверью послышался голос. Женский. Негромкий, но чёткий, без суеты, поставленный. Голос, привыкший быть услышанным.

– Здравствуйте! Соседка сверху. У вас всё в порядке? У меня на кухне был небольшой потоп, прорвало трубу.

Он не отвечал. Замер, как зверь, почуявший опасность, втянув голову в плечи. Дышал коротко и прерывисто, воздух свистел в сжатых лёгких. Весь мир сузился до этой деревянной плоскости двери, за которой стоял враг. Незваный, шумный, влажный враг, олицетворяющий собой все, что было за пределами его квартиры – непредсказуемый, опасный, враждебный мир.

– Алло? – голос за дверью прозвучал ближе, наверное, она прижалась ухом, пытаясь что-то расслышать. – Я знаю, вы дома. Свет горит.

Сделать вид, что его нет. Притвориться мёртвым. Она уйдёт. Она должна уйти, если поймёт, что здесь никого нет. Он мысленно взывал к ней, пытаясь силой воли, всей мощью своего интеллекта, отогнать её от своей двери, сделать невидимой.

Но она не уходила. Послышался тихий, почти раздраженный вздох.

– Ладно. Слушайте, я из МЧС, меня Вера зовут. Я могу помочь. Откройте, пожалуйста. Это ненадолго.

МЧС. Спасатель. Ирония судьбы была такова, что он чуть не рассмеялся – горько, истерично, безумно. Спасатель. Пришла спасать его. От капель с потолка. От его собственного, вывернутого наизнанку страха. Этот мир был абсурден и жесток.

Ярость, внезапная и ослепительная, поднялась из груди, сжигая панику, затмевая страх. Ярость на эту проклятую воду, на эту женщину, на отца, на весь мир, который не оставлял его в покое, который постоянно пытался вломиться в его последнее пристанище.

Он рванулся к двери, его тело, секунду назад парализованное страхом, теперь двигалось на чистом адреналине. Он прижался лбом к холодной, гладкой поверхности двери, чувствуя, как дерево передаёт вибрацию его голоса.

– Уходите! – проревел он, и голос сорвался, стал хриплым, полным немой боли и первобытной ярости. – Убирайтесь отсюда! Оставьте меня в покое! Вы все… оставьте меня!

Он бил кулаком по косяку, несильно, но с отчаянием. Шум должен был её отпугнуть, как отпугивает диких животных. Он должен был показать, что эта территория занята, что здесь живёт зверь, которого лучше не тревожить.

Наступила тишина. Глубокая, оглушительная, тяжёлая. Даже капли на мгновение замолчали, испуганные его криком. Он стоял, тяжело дыша, прислонившись к двери, прислушиваясь. Ни звука. Ни шагов. Ничего.

«Ушла», – с облегчением, похожим на физическую слабость, подумал он и медленно, как подкошенный, сполз по двери на пол, чувствуя, как мелкая дрожь пробирает все тело, выжимая последние силы. Кризис миновал, адреналин отступал, но опустошение, что пришло на смену, было почти физической болью, ломотой во всех костях. Он обхватил голову руками, сжав виски. Его хрупкое равновесие, стоившее месяцев работы, – разрушено. И теперь ему предстояло собирать себя по кусочкам снова. В одиночестве. Всегда в одиночестве.

***

Вера отшатнулась от двери, будто от его крика донёсся не просто звук, а физический толчок, волна отчаяния и ненависти. Резкость, неподдельная боль, животный ужас в этом хриплом, сорванном мужском голосе – это был не просто испуг или брюзгливое раздражение. Это был вопль загнанного в угол, прижатого к стене существа, защищающего свою последнюю нору.

«Господи, – промелькнуло у неё в голове, и рука сама потянулась к горлу, – что же я наделала?»

Она отошла на пару шагов, прислонилась к холодному, обшарпанному бетону подъездной стены, нуждаясь в опоре. В руке она все ещё бессознательно сжимала мокрую тряпку, которой вытирала воду у себя на полу. Профессиональное чутье, заточенное на помощь, на действия в критической ситуации, столкнулось с чем-то иным – с непроницаемой, глухой стеной чужой, незнакомой ей психической боли. Агорафобия. Она читала об этом. Но читать и столкнуться лицом к лицу – это было совсем другое.

«Из МЧС, Вера. Я могу помочь». Идиотка. Помочь. Своим настойчивым стуком и «чётким» голосом она лишь вскрыла нарыв, усугубила все своим вторжением, своим желанием «исправить».

Внутренний монолог закрутился по знакомой, выжженной колее вины. Всегда она лезла напролом, всегда – с самыми лучшими, самыми правильными намерениями. Спасти, помочь, решить проблему. И всегда, всегда получалось только хуже. Вспомнилось строгое, усталое лицо начальника после того провального вызова полгода назад: «Волкова, надо было ждать подкрепления, не лезть одной». Вспомнилось лицо того молодого парня, которого она не успела вытащить из горящего цеха… Его широко открытые, невидящие глаза, застилаемые дымом. А теперь вот этот, невидимый, за дверью. Ещё один человек, кому нужна помощь. Чью боль, чьё убежище лишь осквернила своим присутствием.