С.П.А.С. 107

Сегодня царь хмурился, тревожно гудел ветер, разгоняя белые тучи с темно-синими брюшками. Там, вдалеке, зловещим пятном среди идиллии пшеничных полей, богатых лугов, аккуратных домиков и дубовых рощ темнело пятно поселения фракийцев, выходцев из Эксампея, прогневавших скифов ростовщичеством и выселенных из Нового города. Не вняли они предупреждениям Скилура о запрете на дачу денег в рост, и были выгнаны не только из Неаполиса, но и его пригородов. Фракийцы называли свое селение Ятранью в напоминание происхождения своих предков с берегов реки Ятрань; и отношения со скифами носили неустойчивый характер.

Еще больше удивился и вознегодовал бы Скилур, узнай он о том, сколько иеромемнесов, выполняющих роль нотариусов, жрецов, свидетелей, судей; всяких договоров, разрешений, дозволений разведется на этих землях стараниями его потомков. Ничего этого не мог знать Скилур, он стоял в глубокой задумчивости и всматривался в неровный из-за лесистости горизонт, к которому уходила извилистая дорога, и вспоминал, как по ней везли природный материал для возведения толстых оборонительных стен Нового города.

Новый город

Вдруг до земли и до неба божественный дух разливался.

Им умастивши прекрасное тело, власы расчесала,

Хитро сплела и сложила, и волны блистательных кудрей,

Пышных, небеснодушистых, с бессмертной главы ниспустила…

Легким покровом главу осенила державная Гера,

Пышным, новым, который, как солнце сиял белизною…

Гомер «Илиада»

После возведения укрытий стали обустраивать город. Вначале Аргот задумывал его только как оборонительное сооружение, где будет находиться ставка скифских царей, и расположится военная аристократия Скифии. Но время внесло свои коррективы. «Стойте» – приказал Скилур воинам, строителям и переделал столицу; возвел дворцы, общественные строения, культовые сооружения и жилые дома с портиками и греческой лепниной, мраморными и бронзовыми статуями; новые ямы для зерна вдоль дороги накрыли надежными плитами.

С ранними оттепелями вереница подвод, запряженных безрогими быками, в сопровождении конных въезжала и выезжала из боковых ворот крепостной стены, за которой рос будущий Неаполис. Целый день от зари до зари камни, дерево, глина и мрамор для строительства, требовавшиеся все в больших и больших количествах, широким потоком стекались к южной стороне природного возвышения.

К концу осени очертания Нового города выпукло очерчивались на сером фоне дождливого неба, лившего холодные капли-слезы, будто небосвод предугадал недолгую счастливую жизнь красавца-города на пологой вершине дикого холма. А, может, небесная твердь плакала о том, что ни одна крупица привезенных материалов не была израсходована для помощи простым скифам, ютившихся в низких хижинах из сырцового неотесанного камня или землянках, а то, и просто в юртах. Но именно их руками было создано сказочное архитектурное великолепие. При тех громадных затратах скифских князьков и греческих купцов для возведения своих пышных домов с галереями, уставленных статуями из мрамора, строительства храмов, торговых площадок, не было сделано ничего для достойного обустройства пригородных жилищ простого народа.

Всем нравилась архитектура Неаполиса, она приводила в восторг всех скифов и эллинов, в город устремились гости из ближних и дальних стран; на его территории поселились заморские навархи со слугами, навклеры и воины, греческие купцы, фракийские дельцы и другой разношерстный люд, который сопровождает сильных мира сего в их повседневной жизни. Разросся и пригород столицы, где строились ремесленные и кузнечные мастерские; на широких полях и в густых садах крестьяне выращивали и собирали богатый урожай.

К тому времени, о котором пойдет речь, дела обстояли следующим образом. Скифское государство находилось на полуострове Таврика со столицей Неаполис в самом его центре, большими для того времени городами-крепостями Хабеи и Палакий; Скилуру подчинялась также Добруджа и Ольвия, где чеканили монеты скифскому царю, а греческая культура все больше проникала в жизнь оседлых скифов.

– Что о прошлом плохого можно сказать, это все слышали, а что хорошего – никто не помнит*, – стали поговаривать старики.

Как понимать их слова? Усилиями некоторых эллинизированных князьков, внушали простому люду презрение к варварским обычаям скифских предков, поклонявшихся змееногой богине Апи, подсчитывавших победы по числу поверженных голов врага, отвергавших хождение денег и ростовщичество, живших общинно и просто.

– Возроди по-новому обычаи предков, отгони тень – просил царя мудрец. – От этого зависит, воскреснет ли былое величие скифов.

– Светильнику, чтобы быть притягательным, нужна внутренняя слаженность. Нельзя отбросить достиженийя греков, – последовал ответ.

Спокойствие, с которым отвечал Скилур, только кажущееся, внутри у него совсем не было спокойно. Он получил донесение с Боспора о том, что узнав про поход скифских князей в земли Истра, на берегах которого живут фракийцы, главный архонт Пантикапея приказал отсрочить выплату законной дани скифскому царю.

Царь созвал Совет паралатов*, на него явилась военная верхушка Неаполиса и города-крепости Хабеи.

– Греки начинают забывать, что предки скифов и сам царь Агаэт уступили для возведения Пантикапея свои земли, – говорил Скилур своим советникам, и они дружно соглашались с ним.

– Эллины боспорской столицы готовят отказ от договоренностей, – подтвердил Макент, советник царя. – Пришло донесение от Савмака: «Перисад* приказал тянуть время, ничего не отправлять скифам».

– Через кого они могут сообщить о своем отказе? – уточнил Фарзой, самый молодой и красивый из князей, одетый в широкие красные штаны и кафтан из светлой замшевой кожи.

– Скорее, эту миссию дадут кому-нибудь из заслуженных горожан общины Пантикапея, – предположил Макент.

– Думаю, нет. Возложат на Совет магистратов, – продолжил царь, засмотревшись на опрятный вид молодого князя, потом перевел взгляд на нечесаную бороду советника. – А ты, Макент, бери пример с воеводы крепости Хабеи.

– Фарзоя? А со мной, что не так? – Макент вызывающим взглядом отвечал на всеобщее веселое внимание князей.

– Борода твоя опять не чесана? – Скилур, шутя, погрозил кулаком советнику.

– Да, что там; далась вам моя борода? – Макент смущенно схватился рукой за подбородок, пытаясь разгладить густые волосы. – Я вам о боспоритах, а вы мне – про бороду!

– Значит, Савмак и Мелосак получат сведенья далеко не последними, – прерывая смешки товарищей, рассуждал вслух скиф с морщинистым лицом по имени Дуланак. – Отправлю к ним своих людей.

– Посылай проверенных! А тебе задание, Фарзой, – приказал царь, – собрать все недоимки в Ольвии. Проверь, какова мера золота при отливке наших монет? Не уменьшили ли ее греки самовольно?

– Хорошо. Когда выезжать мне, Скилур, – отозвался Фарзой, – а главное, в походе нужен надежный попутчик. Могу я взять с собой племянника, князя Ксеркса?

– Ксеркса? – удивился Скилур, – это того молодца, что не сводил глаз с Сенамотис во время общей трапезы? Сколько ему лет?

– Хм, моложе меня мой племянник. А я, как ты знаешь, тоже не очень стар.

– Ух, ха-ха-ха, – засмеялись князья, – молодец, Фарзой, не дал в обиду племянника.

Царь тоже засмеялся, он не имел ничего против Ксеркса. Один Дуланак не разделял всеобщего веселья, старый князь сам был влюблен в молодую царевну.

– Поход к реке Истр пока откладываем, – заявил Скилур. – Фракийцы вновь стали основным населением Добруджи, к ним подберем особый подход.

– Найдем союзников, остались в Добрудже свои люди, – согласились князья. Хотя к власти в Добрудже к тому времени пришли новые люди, они по-прежнему осознавали себя скифами.

Фарзою поручали самые ответственные дела. Князь видел, что надо готовиться к серьезным переменам. Ему донесли, что Скилур намеревался ввести его в Совет своих ближайших военачальников наряду с Палаком. Это было благоволением, оказывая кому-нибудь его, государь приобретал одного друга и десять недругов. Царь ждал подходящего случая, чтобы приблизить к себе бесстрашного князя. Но случай этот пока не представлялся, помешала тяжелая болезнь Фарзоя, настигшая его после тяжелого ранения.

Царь не без оснований опасался внутренних распрей и знал, к чему они ведут. Фарзой был одним из немногих знатных скифов, способный поставить общие интересы выше собстенных, не в пример многим себялюбивым детям царя. Скилур был мудрым и плодовитым человеком. У его старшего сына Палака были десятки кровных братьев*, каждый из которых имел собственное войско, которое справедливее было назвать отрядом из-за малочисленности, отсутствия достаточного снаряжения и еще многих других причин. Как относились они к дерзаниям старшего брата? Равнодушно, злорадно? Возможно, внутреннее зрение их было безнадежно затемнено глупой завистью и себялюбием. А как только усиливались противоречия между скифскими князьями, этим сразу же пользовались сарматы и греки. Проведав о слабости, могли активизироваться и боспорские элиты.

Счастливый Бахдасау

Хорошим людям не нужны законы, которые приказывают

им действовать ответственно, в то время, как

плохие люди найдут способ обойти законы.

Платон

Скифская столица и ее пригород жили мирным трудом по обычаям общинности. В то время, когда в Риме и Понтийском царстве, где общественный строй достиг наиболее высокого уровня развития рабовладельческих методов производства, отсутствовали признаки первобытного общества, процветали новая государственная машина и право; в Скифии наряду с коллективным рабовладением, широко сохранялись примитивные формы патриархальной общины и ведения домашнего хозяйства. Частное рабовладение не было принято свободолюбивым народом*, рабы, чаще всего, принадлежали государству и храмам. Скифы стремились жить по заветам своих предков.

В дневное время на юго-восточном склоне города было тихо: пронесется шумная орава ребятишек – детей траспиев и катиар*, пробежит чья-нибудь скотина или промчится неоседланный конь, монотонно гудят шмели и пчелы. И вдруг наблюдателя прекрасной мирной картины собьет с толку внешность мужчины в длинном потрепанном кафтане искривленного кроя поверх коротковатых, просторных штанов, взбирающегося по склону холма. Его стоптанные кожаные тапки могут вызвать добрую усмешку. Кто это, и что все это значит?

Бахдасау, Баха, как звали его дети, всегда следовал посылу своего имени – он старался быть очень счастливым и дарить теплоту другим. И, действительно, разве это не счастье – быть единственным в пригороде мастером по изготовлению алтариков из местной глины? В Неаполисе искусное гончарство осталось в таком небольшом объеме, что можно было и не искать никого другого кроме потомственного гончара Бахдасау, сохранившего в своем дворе две керамические печи.

К нему обращались, если внезапно отломалась ножка жирового светильника или разбилась глиняная миска; и он с радостью готовил нужную вещь. Гончарных дел мастер делал ее такой, чтобы предмет был лучше утраченного. Сегодня добрые глаза Бахдасау светились особенной теплотой. Завернув глиняные поделки в кусок вотолы, он бережно нес чудесный заказ, который получил от детворы пригорода. Когда он сушил кусочки глины, превратившиеся его стараниями в детские игрушки, то несколько раз переносил их под укрытие мозаичной листвы грецкого ореха, росшего во дворе его дома. Потом заботливо раскрашивал коричневую горку поделок в разные цвета – так и появились красный конь и черный волк, синяя лодочка и желтое солнышко. Золотое солнце Бахдасау смастерил специально для самой прекрасной девочки Неаполиса, которая по его словам вырастет и будет несравненной красавицей. Лучшую свою игрушку он отложил отдельно, она предназначалась Маде.

Мальчишки пригорода столицы любили дергать Маду за косу:

– Коса до пят, – кричали они, приплясывали и кружили вокруг юной скифяночки.

В то время, как младшие нападали спереди, те, что постарше, добирались сзади до тугой косы девочки.

– Эй, разойдись, – кричал Бахдасау, спеша на помощь Маде, – не правильно всем против одного!

– О, Баха, Баха пришел, – орали ребята, переключая внимание с девочки на гончара. –О-го-го!

Они знали, что предстоит праздник – сейчас мастер покажет им новые игрушки, и многие получат свои подарочки. Оказавшись среди детей, Бахдасау, будто сливался с толпой мальчишек; мастер был сухощавым, невысокого роста, не носил усов и бороды. У взрослых скифов его внешность вызывала непонимание, но Бахдасау не замечал сочувствующих ухмылок. Он любил детей и был любим ими.

– Покажи, что ты сделал, – требовали ребята.

– Будет сегодня мне синий кораблик? – интересовался маленький мальчик, никогда не участвовавший в играх с приставанием к Маде.

– Будет, идите все сюда, – звал детей Багдасау к маленькому деревянному столику из ствола срубленного абрикоса.

Из узелка он по одной вытаскивал игрушки, предваряя появление каждого нового изделия дивным рассказом, осторожно выкладывал их на шероховатую поверхность.

– Узнаете эту собаку? – говорил гончар. – Несколько лет назад она жила в лесу, но оставила лесные чащобы и прибежала к нам в Неаполис. Теперь живет у Лука и помогает ему пасти наших овец.

– Знаем, – соглашались младшие дети.

– Так это же Карс, – спорили старшие мальчишки, – так его кличут за резкий лай. И ничего он не волк, его другая собака привела.

– Нет, волк!

– Нет, собака!

– Пусть будет так, – соглашался мастер, а все-таки когда-то, давным-давно, собака могла быть волком в лесу. А как вам этот конь?

Гончар вытащил следующую игрушку ярко красного цвета.

– Похоже на царских коней, что пасутся у скал, – говорили дети.

– Красиво? – интересовался гончар. – Милые мои дети, Фарзой приезжал в столицу на таком.

– Да! Баха, сделай нам белого коня, как у царя Скилура.

– Обязательно сделаю! А это нравится? – мастер положил на стол синий корабль.

– Это наши суденышки, что везут по реке товар из Ольвии, – кричали одни.

– Нет, нет! Это судно, на котором уплыл Киран на Боспор, – спорили другие.

– Не шумите, дети! Знаете старика, что жил в юрте летом?

– Да! Видели!

– У него и инструмент разный был.

– Нет, сломался его плотницкий инструмент, – донесли ребята.

– А, ты откуда ведаешь?

– Я сам видел, как он к кузнецу ходил! Все налаживал.

– Не спорьте! Он был главным тектором, строил корабли для Посидея Посидеева. Знаете наварха? Может быть, кораки*, и из вас кто-то станет тектором, – Бахдасау протянул синий кораблик самому маленькому мальчику. – Держи свой первый корабль!

Были еще среди вещиц птички и цветы, маленькие мечи и большие жуки, каждый ребенок получил свою заветную игрушку, всем хватило, и никто не остался без подарка. Настал черед для самой дивной поделки мастера.

– Кто угадает, это что такое? – извлекая последнюю вещицу из узелка, спросил он.

Под солнечными лучами загорелось желтым пламенем круглое улыбающееся личико.

– Ах, как на нашу Маду похожа!

– Что это?

– Да, это же солнце!

– Ах, какое солнышко, – зашумели дети.

И небесное светило смотрело сверху на землю и радостно смеялось, бросая свои лучи так, что благодаря им легкие тучки при движении повторяли собой форму детских игрушек. Небу светлее, когда у него есть свои игрушки! Теплые дни осени быстротечны, повеяло холодом с северо-востока, и даже юго-западный ветер не приносил тепло. Не видно уже Бахдасау на холме.

По утрам на скалах можно было заметить всадника на белом коне. Холодное солнце поднималось над скифскими землями под недобрый свист ветра, оно обжигало Скилура той мертвенностью белого свечения, которая еще не сбылась, но уже покатилась по дорогам времени со страшащим роком надвигающихся событий.

Двое идут напрямик

Любовь не становится великой и совершенной вдруг,

также она не произрастает сама по себе, но требует

времени, заботы и постоянного внимания.

Ученик ученика Абариса

– Ну, Ксифарес, что там еще сегодня есть, кроме наших свитков, печатей и печалей? – гордая строгость Скилура сменилась тонкой насмешливой улыбкой.

– Моя дочь Евпсихия, – у грека под магнетическим взглядом царя неожиданно вырвалось имя дочери, ведь тут мысли обоих мужей странно совпадали.

Надо заметить, что не только царский учетчик легко поддавался необыкновенному влиянию царя, даже закаленные в битвах воины не могли противостоять силе, исходящей от Скилуровых серо-карих глаз с короткими прямыми ресницами.

Ксифарес часто вспоминал о дочери днем, Скилур думал о прекрасной гречанке ночами.

–А что с ней такое? – спросил царь как можно более отстраненно.

– Заходила во дворец, а я был занят. Теперь беспокоюсь, может, что-то важное она хотела мне сказать, не прицепилась ли к ней

какая-нибудь болячка?

Скилур прекрасно понял иносказание про хворь или болезнь, но решил быть сдержанным с отцом своей возлюбленной:

– От чего ж ты не сказал, я бы приказал слугам проводить ее к

нам. Не стесняйся!

– Я не решился отвлекать царя от государственных дел, ее вопросы могут подождать.

– Как тебе живется с твоей дочерью у нас в столице Скифии? Говори, нужна ли какая-то помощь? – государь встал и подошел к своему помощнику, который тут же вскочил.

– Чудесно поживаем, но эти свирепые ветра, – не спешащий с откровенностью, произнес хитро-мудрый грек. – Ох, как тяжело Сенамотис было пережить долгие зимние холода прекрасной Скифии.

– Какая досада! А что в Боспорском царстве, ветра теплее? Я дам приказ отапливать твой дом, только наступит новая непогода. Мы, скифы легко переносим даже мороз, а вам, бывшим афинянам, придется привыкать к непогоде, – Скилур широкими шагами прошелся по залу и вернулся к царскому креслу.

И в подтверждение его слов порыв ветра пронесся по комнате, навеял прохладу даже в теплый летний день. Ксифарес решил, что царю надо побыть наедине со своими мыслями.

– Я так задержался тут со своими печатями и тамгами, как будто у царя нет других важных дел, кроме как наставлять меня к строгому учету. Прости меня и позволь удалиться, Скилур, не смею больше удерживать твое внимание.

– Не торопись, Ксифарес, ты еще нужен мне для внесения правок в наши периплы, на которых отражены берега от Калос-Лимена до Херсонеса, – доброжелательная улыбка скифского владыки искренне подбадривала грека.

– Как прикажешь, мудрый Скилур! Вчера я нанес главные символы на чертеж, – и он стал рыться в кучке свитков.

Какое-то время они молча занимались делами, и каждый упорно смотрел на свои пергаменты. Внезапно, заслышав тяжелые шаги и условный сигнал Файонака, военачальника сторожевого отряда Неаполиса, царь поднял голову и дал знак сфрагистику удалиться:

– Файонак спешит с донесением, – сказал Скилур.

Скифский царь поднялся; таким же, только более быстрым и учтивым движением его отзеркалил учетчик царских печатей. Уже в

дверях сдержанный грек услышал повеление и обернулся:

– Будь со своей дочерью сегодня моим гостем на обеде, – произнес царь, прямо смотря в лицо Ксифареса, обед будет в царской трапезной; тебе заблаговременно напомнят.

– Если это приказание, я, конечно, повинуюсь, – последовал невеселый ответ Ксифареса.

– Вот, грек! – вскричал Скилур. – Тебе не приказывают, тебя приглашают! – говорили уста. – Куда ты денешься, отказы не допускаются, – приказывали властные глаза.

– Благодарю за внимание ко мне, – с поклоном отвечал Ксифарес, размышляя о том, что отказ будет непростительной ошибкой.

– В таком случае, я с радостью принимаю приглашение. Мы с дочерью почтем за великую честь занимать мудрые мысли царя за трапезой, и надеемся, что наше скромное присутствие будет приятно государю, – а про себя подумал. – Ну, все! Теперь уж точно все!

Он быстро удалился; не успел скрыться в дверях его силуэт, как в комнате гладкая прическа Файонака уже блестела сталью так же, как и его доспехи.

А Скилур решил быть не только предупредительным, но и нагнать страху на заносчивого грека. В назначенное время один из советников царя в сопровождении четырех стражей зашел за Ксифаресом и его дочерью, чтобы проводить их во дворец.

Во главе щедрого стола блистала своей красотой молоденькая Сенамотис рядом со Скилуром, греки были посажены напротив. Часть слуг выстроилась у колонн, другие суетились возле стола, накладывая лакомые куски гостям. Розовощекая красавица Сенамотис с любопытством поглядывала на темно-русую, с бледным лицом, очаровательными ярко-накрашенными губами Эвпсихию. Перед греками явились стеклянные сосуды и краснолаковые амфоры с вином и медом, их излюбленные рыбные блюда, оливки, фрукты. Простую мясную еду* поставили перед Скилуром. Царь, то и дело выступавший в походы со своим войском, предпочитал непритязательную скифскую пищу.

Почтенный Ксифарес с готовностью отдался великолепию позлащенных кубков и пропитанными яркими специями блюдам. Сфрагистик с беспристрастным выражением лица поглядывал на своего соседа по столу – иноземного путешественника, странным образом задержавшегося в Неаполисе. Единственное, что Ксифарес заметил наверняка, необычный гость был излишне разговорчив наедине с царем, но слишком молчалив при общении с другими лицами. Скилур ел мало, он смотрел на двух прекрасных женщин и думал:

– Как они хороши! Счастливая ли судьба уготовлена им богами?

Сенамотис и Эвпсихия переглядывались, всем своим видом выражая заинтересованность продолжить знакомство.

– Отпусти нас посмотреть на фрески в новый храм, – обратилась к отцу царевна и, глядя на дочь сфрагистика, добавила. – Я покажу тебе оринфские капители, между которыми есть фигуры в расписных рамах. Ух!

Она вскочила, жестикулируя руками, стала рисовать обрамление великолепного нового здания для скифских культов. Не удержавшись, сама распаленная своим рассказом, Сенамотис, как стрела, подлетела к Эвпсихии:

– Там есть много рисунков!

– Говорят, на цветной штукатурке? – смеялась гречанка.

– Пойдем, покажу! – заметив одобрительный кивок Скилура, Сенамотис одной рукой взяла с блюда гость фиников, другой – схватила девушку за рукав платья и потащила из зала.

Не скоро вернулись красавицы в свои дома, они смеялись и рассказывали друг дружке разные истории, облитые сладостью фантазий.

– Гляди, какая самоцветность! Держи вытянутую руку прямо, смотри на оленьи рога сквозь пальцы. Что видишь? – делилась с подругой своими секретами Сенамотис.

После веселых рассказов, притихли. Воспоминания, пролетевшие сквозь пестрые пятна памяти, были разными. Но одинаковым, как у одной, так и у второй, было то, что большинство из них замыкались печальным кругом – с раннего детства девочки лишены были материнской заботы.

– Не знаю, наверное, умерла, – ответила Евпсихия тихо.

– Давно?

– Очень давно… – Евпсихия ласково держала в своих руках ладонь царевны, которая прошептала: «И у меня тоже».

Сенамотис сняла со среднего пальца золотое кольцо и подарила его Евпсихии:

– В нем спрятан коготь орлана, пусть оберег хранит тебя.

Гречанка подала царевне свое шипастое кольцо, напоминающее солнце со словами: «Оно из храма. Пусть амулет защитит тебя».

– Кто это был за столом рядом с моим отцом? – Евпсихия внутренне поеживалась, вспоминая широконосое лицо черноглазого гостя.

– А, грек Хрис? Жрец и путешественник; ходит за отцом, как тень.

– Этот путешественник совсем не похож на эллина. У него странно блеснули глаза, когда он услышал, что мы пойдем сюда.

Прохладный длинный зал, в котором очутились подруги, предназначался для культовых отправлений. Ребяческая веселость девушек смешивалась с грустью, когда они молча бродили в помещении с высоким потолком, пока еще свежем, только отделанном, и потому, доступном для простых прогулок. Чередующиеся широкие и узкие прямоугольники, выписанные черной и красной краской под мрамор, для одной из девушек соединялись в обрамление новой сказки, в которой воины с копьями катят таран на колесах, гонят табуны лошадей. И эти картины сливались с другими сценками. Для другой – обрывки настенных сказаний не находили приложения в памяти, а человеческие фигурки молчали. В неосознанном мире Евпсихии настенные изображения ничего не означали, но красный и черный цвета предсказывали любовь и смерть.

Поросла быльем эта история. Новая трава растет на земле вершин Петровских скал. Но в магических сумерках иного сегодняшнего раннего утра (некоторым счастливцам повезло стать очевидцами этого) стоят на плато два прекрасных силуэта, отделенных от реальности прозрачными стенами, когда-то бывшими каменными. Они любуются шахматным рисунком из восьмидесяти одной клетки, прорисованных черно-красными красками, смотрят на ритуального оленя с ветвистыми рогами. И в момент, когда белеет воздух на рассвете, в спирали этих рогов зарождается самоцветность, та самая, которая виделась Сенамотис и Эвпсихия. Она скоро обегает Петровские скалы, не знает, куда ей приложиться, и потому ускоряется, достигает восходящего солнца, затем сливается с его сияющими дужками. Так загадочные Скифы посеяли свои золотые семена во Вселенной.