Спаси и сохрани

III. Через глухие лесные заросли пробирались три человека: мужчина лет сорока и двое парней. Еле передвигали ноги по глубокому снегу, поминутно останавливались у деревьев, чтобы перевести дух.

– Замёрзнем мы здесь в снегу, – грустно сказал один из парней, – не видать нам больше ни отца, ни матери. Господи Иисусе! за что ж нам пропадать!..

– Да, – грустно заметил второй, – видно, конец близко… я дальше идти не могу, ноги не двигаются, есть хочется. И зачем нам идти? Если не замёрзнем, всё равно, попадёмся немцам, убьют… Сядем здесь лучше, да и конец…

– Эх, вы, – укоризненно заметил мужчина с бородой, – и чего вы торопитесь умирать, успеете. Важно родине послужить, чертяг-немцев потревожить. Здорово, ведь, обоз их обработали, правда? Ни одного живого не осталось… Поживём, ещё найдём их. Не всегда же неудачи, как сегодня. Вот хорошо, что простынь у баб захватили, чёрта с два нас увидишь на снегу…

– Нет, я не могу, сил нет… Сяду…

– Ну, ну, замёрзнешь! Подкрепись ещё, выйдем из лесу, а там и сообразим, как быть; авось где-нибудь деревушку увидим. Хорошо бы погреться… да пирога попробовать… Ведь сегодня сочельник… Рождество Христово…

Молодые парни вздрогнули.

Согнанные немцами с родных мест, они, оставаясь в тылу врага, давно потеряли счёт дням во время скитаний по родному Полесью в поисках немцев. Напоминание о празднике Рождества Христова сразу воскресило их. Эти дивные слова влили в них новые силы, зажгли желание жить…

– Так пойдёмте скорее…

– Ага! захотелось пирога!

– Ой, не поминай… не мучь… в желудке так больно…

Партизаны ускорили шаги.

Но вдруг загремели выстрелы…

– Немцы! – замерла у них в мозгу холодная, как лёд, мысль…

– Назад… назад!..

– Стойте, братцы, нельзя так. Дайте оглянуться.

Пожилой крестьянин нагнулся и, пристально взглянув меж деревьев, радостно вскрикнул:

– Глядите, глядите! Вон там… видите?

– Видим. Звезда! Такая, как у нас хлопцы делают…

С опушки леса прекрасно была видна разноцветная звезда. Как нежно она манила к себе голодных и промёрзших сынов Полесья, сколько радости, сколько тепла и счастья она обещала им там, вдали…

– Хлопцы! – вдруг громко сказал пожилой мужчина, – там наши… да, да – наши… это они славят Христа… звезду сделали.

Выстрелы стихли.

– Пойдём?..

– Пойдём… всё равно!

И, не говоря больше ни слова, готовившиеся к смерти полещуки двинулись прямо к немецкой линии, выбрав путь через непроходимые болота, где окопов быть не могло и где они рисковали только одним: наткнуться на вражеский дозор или разведчиков…

Прошло более часу.

Немцы слушали пение солдат и любовались звездой, зная, что русские в сочельник не станут предпринимать наступательных действий, они вели себя довольно беспечно…

Звезда догорала и опускалась всё ниже и ниже.

Пробравшись по болоту через неприятельскую линию и очутившись вблизи русских окопов, партизаны с криком бросились вперёд.

Поднявшаяся тревога вмиг улеглась.

Крестьян окружили и начали расспрашивать.

И вдруг пристально всматривавшийся в лицо пожилого крестьянина Дьяченко радостно воскликнул:

– Отчаянный!

Крестьянина словно огорошило.

– Ты откуда меня знаешь?..

– Да я Дьяченко. Помнишь, ты меня спас, когда я со звездой попал в прорубь…

– Дьяченко! – вскрикнул Отчаянный и бросился обнимать его… – Так это ты звезду сделал?.. Ты нас спас?

– Нет, тебя, как и меня, спасла рождественская звезда… Видно Сам Господь Бог судил мне отплатить тебе…

И Дьяченко набожно перекрестился.

Партизаны были обогреты и накормлены. На радостях Дьяченко вновь собрал хор и долго звучали над полем смерти радостные слова:

«Христос рождается, славите»…

В. Островский. 25 декабря 1915 год.

Огни негаснущие

Это было как раз год тому назад.

Второй батальон К-цев, под командованием капитана С, находился в Буковине за Чермошем, среди высоких Карпатских гор.

Крупных столкновений в то время не было; войска наши стояли по одну сторону провала, а за долиной, на другой стороне, находились австрийцы.

После утомлений от больших переходов и передвижений в горы, куда трудно налаживалась доставка провианта, – как наши, так и австрийцы друг друга особенно не беспокоили ни вылазками, ни атаками. Шла обычная перестрелка, стихавшая по вечерам, с наступлением сумерек.

Солдаты обжились на новых позициях, понемногу установились хорошие сообщения с Россией. В последние дни перед Рождественскими праздниками в батальон прибыли запасы провизии, почта, которая с трудом разыскивала стоявшие среди неприступных гор части войск, и что всего важнее, так это то, что вместе с почтой прибыли из России рождественские подарки под названием «Ёлка в окопах». И пришли эти подарки совершенно неожиданно, и от людей незнакомых.

Вскрыли ящики с подарками, в них оказалось бельё, табак, конфекты и всякая всячина. Особо упакованный на дне ящика находился свёрток, а в нём елочные свечи, мишура, золотые и серебряные нити, разные блёстки, словом, всё, что требуется для украшения ёлки.

– И не думали и не гадали… а там, в России, позаботились о нас, – сказал командир батальона капитан С, – ёлка будет на славу.

Под редкую ружейную стрельбу во второй линии окопов, защищённой от пуль невысоким хребтом возвышений, разложили мешочки с подарками, написали на них номера, свернули билетики, положили в папаху, и каждый по очереди подходил тащить себе счастье. И чувствовалась во всём огромная радость, словно солнце взглянуло в окопы. Получить подарки от совершенно незнакомых людей, от людей, которых никогда не видал, не знал и, быть может, никогда не увидишь, – это ли не радость? Каждый чувствовал, знал, что там, где-то далеко-далеко, в родной России, в каком-то городке или селе, помнят о тебе, знают, быть может, не одну ночь провела женщина или девушка, неведомая тебе, незнаемая тобою, но дорогая и близкая своей отзывчивой душой, укладывая и собирая подарки. Каждый брал, старался разгадать неразгаданное, кто та или тот, которые вспомнили, не забыли холодную траншею…

И от этого была такая радость, какую не предать никакими словами.

И в час этого случая, е сговариваясь, по общему влечению, крикнули «ура».

Да так крикнули, так раскатилось это «ура» между гор, что австрийцы, думая, очевидно, что мы пошли в атаку, открыли беглый огонь нашу сторону из пулемётов, ружей и даже пушек.

И долго не смолкал ухающий, перекликающийся между гор глухой, рокочущий, зловещий звук.

– Пусть их потешатся, – смеялся батальонный.

– Пусть потешатся, – смеялись солдаты. И ещё крепче неслось в честь подарков «ура» между морозных, снегами окутанных гор, вершины которых даже в ясный полдень тонули в серой облачной дымке.

А свёрток с ёлочными украшениями отнесли на квартиру ротного командира.

…

Накануне Рождества с полдня трое из солдат – Иван, Леонтий да Тихон были отряжены разыскивать ёлку и доставить в окопы. Разыскать ёлку не трудно: растёт ельник на вершинах гор, где даже среди лета прохладно, в то время, как в лощинах всё замирает от зноя. Растёт ельник на горе, а достать его трудно: горы крутые, снежные, высокие, глянешь кверху, – шапка валится. И много надо силы положить и ловкости, чтобы взобраться на гору. Даже не каждый из местных жителей отважился бы взобраться вверх.

Пошли Иван, Леонтий да Тихон, винтовки повесили за плечи, топоры взяли – рубить ёлку.

Один по одному шли да шли, а всё ещё высоко до ельника. Снегу по пояс. Ивана была верёвка. Он закинет конец кверху, захлестнёт за дерево: по верёвке легче взбираться. А взберётся выше, – кинет конец верёвки товарищам – им поможет. Иногда попадалась такая круча, прямо отвесной стеной.

Так шли всё выше да выше, пока, наконец, не добрались доверху.

А горы, – сверху видно, – одна другой выше, вдаль тянутся.

Вырубили ёлку, не то, что рота, – полк приходи любоваться: крылатая, зелёная…

Срубили ёлку, покурили, присели около неё на снег, спускаться ладят, да всё толкуют, – как. Иван говорит: «По верёвке надо». Леонтий говорит: «Нельзя по верёвке, ёлка изомнётся, в целости надо предоставить». А Тихон молчал, зябнуть ноги стали, портянки сидел, перевёртывал.

Встали. И понемножку, кое-как, держась один за другого, бережно несли ёлку, спускаясь с горы.

Начинало темнеть, и снег отливал белым фосфорическим светом.

…

Долго шли Иван, Леонтий да Тихон. Каждый про себя думал: «Вот так штука. Идём, идём, а конца дороги нет. Уж туда ли попали? Не спутаться бы…».

Однако, мысли свои вслух не выказывали.

Спустились в низину между перевалов гор, обогнули выступ и пошли прямо. Кажется, что это та самая дорога, а, поди, тут разберись: одна гора на другую похожа, один перевал не различить от другого.

Снова сели, закурили.

Вдруг показалось им, что кто-то идёт навстречу.

– Эй, кто тут? – окрикнули они, когда фигура поравнялась.

– Свои, – ответил голос из тьмы.

– По голосу то, словно, Дорофеев, это…

– Я самый.

– А куда идёшь?

– Да вот ходил на деревню к ротному в халупу за ёлочными украшениями, – он указал на завёрнутый в палатку пакет и продолжал. – Иду, иду… да, надо быть, не по той дороге хватил. Там, что ли, наши то?

– Кажись, что там. Мы и сами-то хорошо не разберёмся. Садись, покурим да все вместе и двинемся…

Между тем, становилось всё темней и темней. Уже нельзя было различить: кусты ли это тянутся вдоль оврага, или шеренга солдат…

…

Шли, шли и шли.

А ёлку не бросали: тащили попеременно.

Надо сказать, что в прошлом году в конце декабря стояли морозы. И в канун Рождества также было свежо. Всем хотелось поскорее добраться до окопов.

– Вот беда-то, – печалятся они. – Ждут ведь там товарищи наши. А тут никак на дорогу не попадёшь.

– Смотри, смотри звезда… – сказал Дорофеев.

И действительно, на небе сквозь узорчатый разрыв облаков замерцала зеленоватым светом Вечерняя звезда.

Все сняли шапки и перекрестились.

И снова пошли в путь между высоких перевалов Карпат. Но не прошли и ста сажен, как увидели где-то, недалеко над землёю, качнулся огонёк.

– Вот и наши, – сказал Леонтий, – слава Богу, добрались.

И все пошли на огонёк.

Но в это самое время около них раздался чей-то окрик на немецком языке. Это немец-часовой спрашивал: «Кто идёт?»

– Вот те и раз! К австрийцам в гости пришли, – сказал Дорофеев.

И снова раздался грозный оклик:

– Кто идёт? Стрелять буду!

Уйти и скрыться было совершенно невозможно. Да и куда идти-то? В какой стороне наши?

И они положились во всём на свою судьбу.

В это время из тьмы навстречу им шёл часовой немец. Хотя в Буковине в том месте, где стоял батальон К-цев, и был фактически австрийский фронт, но в рядах австрийцев были и германцы.

…

Австрийцы и германцы все почти до одного вышли из траншеи.

И, действительно, было поразительное зрелище: впереди шёл рослый, здоровый Леонтий, нёс ёлку на плече, за ним с узелком Дорофеев, Иван и Тихон, а сзади них германец-часовой.

Тесным кольцом окружили пришедших австрийцы: кто такие, что, зачем?..

– Вот что, – вдруг сказал Дорофеев, обводя суровым взглядом сотоварищей. – Наш корпусный командир подарок нам прислал. Ёлку… С подарком, значит… И просит не стрелять сегодня.

Находчивость Дорофеева вывела из затруднения остальных.

– Так, так, – говорили австрийцы. – Добре… Добре, пане…

– А вот здесь и украшения к ёлке, – продолжал Дорофеев, указывая на свой свёрток.

– Добре, добре…

Австрийцы, как известно, не так плохо изъясняются по-русски или, вернее, по-украински. Поэтому-то легко можно было с ними сговориться.

Ёлку спустили в крытые окопы, а из окопа в землянку. Землянка была высокая и просторная, и ёлка вола свободно. Все четверо принялись за её украшение: развешивали блёстки, укрепляли свечи, вешали мишуру, золотые и серебряные нити.

…

Ничего не подозревая, австрийцы были тронуты русским рождественским подарком корпусного командира.

А в то время у них сильно нуждались в провизии, подвоз которой в горы был сопряжён с большими трудностями, и войска их сидели полуголодными.

Развешивая свечи, Дорофеев, между тем, расхваливал русскую жизнь.

– Мяса у нас, – говорил он, – дают по фунту на обед, да полфунта к вечеру, каша с маслом, ешь не хочу, а уж про хлеб и говорить нечего… Так наешься, что поясок не сходится.

Вот тут-то вдруг и произошло чудо.

– Хотим к русским… К русским хотим! – раздалось несколько голосов.

А когда зажгли ёлку и засияла она тысячами блёсток, дробившихся и переливающихся в золотых нитях, уже властнее раздались голоса:

– К русским идём!..

Через минуту горящая, сияющая ёлка была вынесена из окопов и теплилась она радугой семицветной в тихом морозном воздухе рождественской ночи.

Поднял Дорофеев ёлку на плечи и так с огнями негаснущими зашагал к своим окопам. За ним шли, сняв шапки, Иван, Леонтий и Тихон, а сзади их целой толпой австрийцы.

Около двух рот, целых 318 человек, перешло на нашу сторону, добровольно сдавшись в плен.

Этот случай был как раз год тому назад, в Буковине за Чермошем, среди высоких Карпатских гор.

Михаил Артамонов.25 декабря 1915 год.

Рождественский подарок

I. Накануне Рождества года 1915 на русско-немецком фронте наступило некоторое затишье. Лишь изредка просвистит пуля, да на отдельных участках прогремит артиллерийский выстрел, и тишина. Жить хотели все – русские и немцы.

В глубокой землянке потрескивал огонь печи. За столом и на лежанках расположились русские офицеры, спать никому не хотелось.

– Последняя ночь перед Рождеством. Что-то ждёт нас в новом году? – проговорил немолодой уже поручик «из запасных» Седов.

– Ничего радостного, уж поверьте мне, Игорь Васильевич. Та же тяжёлая военная работа… – покачав головой, проговорил капитан Самохин.

– Так-то оно так, любезный Фёдор Иванович, только всё ж таки интересно… кому, что суждено в новом году…

– А я об этом не задумываюсь, – приподняв голову от подушки, проговорил подпоручик Васнецов. – Что толку, лишний раз тревожить душу, и так вся искорёжена. Я, господа, даже сейчас вспоминаю славные новогодние вечера с миленькими дамами… ах! Какие это были вечера, скажу вам, шампанское, танцы, пустая, но забавная болтовня и глазки… Ах! Какие чудные глазки! – умиленно помотал головой, прищурив глаза, Иван Иванович.

– Жизнь! Что только не встречается в ней, – глубоко вздохнув, ответил поручик Седов.

– О чём это вы, Игорь Васильевич? О каких это коллизиях, думается мне, хотите нам рассказать, – спросил поручика Самохин. – Из своей жизни или какого знакомого вам человека?

– Не приучен, Сергей Петрович, жизнь других людей ни речами и действиями колобродить, чай простой смертный, а не Господь Бог… А вот вспомнить хорошего человека и помянуть его добрым словом то, думаю, не возбраняется.

– А вот и расскажите нам о том человеке, если то не секрет… конечно, – заинтересовался разговором товарищей подпоручик Васнецов.

– Особого-то секрета нет, Иван Иванович, – повернувшись лицом к подпоручику, ответил Седов. – Просто вспомнилось… два года назад, аккурат в этот же самый день в жизни моего хорошего товарища произошёл случай резко повернувший её на 180 градусов.

…

Жизнь супругов Плавниных сделалась невыносимой до того, что в минуты примирения и раскаяния они сами приходили в ужас от тех безобразных сцен, какие друг другу устраивали.

Они хорошо знали, что каждый из них в отдельности был чутким, хорошим, вполне интеллигентным человеком, но стоило только одному из них вспомнить что-либо из старого, давно прошедшего, как вспыхивала жёсткая ненависть и они вонзали своё лезвие в больное место, вызывая придушенный крики, слёзы, безобразные оскорбления и жгучую обиду, клевету друг на друга.

И тянулось это долго, целых девять лет, с тех самых пор, как Агния Сергеевна заболела и стала ходить к врачу, специалисту по женским болезням.

О первых её визитах к врачу Аполлон Борисович даже и не знал. Он узнал об этом совершенно случайно. Как-то на благотворительном спектакле к Агнии Сергеевне развязно подошёл высокий молодой брюнет и, не удостоив взглядом её мужа, вкрадчиво заговорил:

– Ну, как наши дела? Отчего вы ко мне так долго не заглядывали?..

Агния смутилась, вспыхнула, и поспешила отойти, невнятно и поспешно проговорив:

– Ничего… Благодарю вас.

И так как Аполлон Борисович намеренно молчал и не хотел расспрашивать жену о том, какие и когда завелись у неё дела с этим незнакомым ему господином, то Агния поспешила разъяснить сама:

– Это доктор Квитко… Я как- то у Митиных с ним познакомилась… Он нашёл у меня малокровие… Был так любезен, что предложил к нему прийти… Я обещала, но до сих пор не собралась.

У Аполлона как-то вдруг похолодела душа, и дрогнула, насторожилась, но он всё-таки ничего не сказал жене. Агния почуяла, что солгала не совсем удачно и рассердилась:

– Что ты, в самом деле, вдруг надулся?.. Уж не думаешь ли ты, что я лгу?!

Аполлон осклабился и изумлёнными глазами внимательно взглянул в её большие, заблестевшие, красивые глаза.

– Признаться, я от тебя этого не ожидал…

– Чего? Чего?

– А всего… В особенности этой лжи!..

– Ну, это, знаешь, черезчур!..

Аполлону показалось, почему-то, что слово «черезчур» на этот раз было сказано не тем картавым голосом, который нравился ему, а каким-то грубым и чужим, почти косноязычным.

Не дождавшись окончания спектакля, они, расстроенные, уехали домой и на санях извозчика не сказали друг другу ни одного слова. И только дома, приказав слуге спать и не скушав поданной закуски, они пошли в спальню, затворились и, раздеваясь, стали раздражённо, полушёпотом осыпать друг друга первыми обидными словами.

– Я знаю, я уверен, что здесь что-то не чисто!.. – говорил он сквозь стиснутые зубы и жадно вглядывался в её заплаканные, часто моргавшие глаза…

– А я знаю, что ты не имеешь права так мне говорить!.. – и Аполлон видел, как неуверенно и слабо она протестует, как лгут её глаза и опускаются руки.

– Но почему ты солгала о малокровии, когда это не его специальность?.. Нет, я не сомневаюсь: ты была у него, и он тебя осматривал!.. Не лги мне лучше, не лги… – задыхаясь, говорил он, как будто произносил над нею приговор за то, что доктор её осматривал.

Она слабела, глаза её моргали чаще, она отмалчивалась на вопросы, как бы придумывая, как на них ответить, а он всё больше свирепел и мучился и в муках этих забывал, что говорит и оскорблял, навязывая ей невероятные проступки.

Наконец, она совсем устала и не могла ему противоречить. Полураздетая она сидела на краю кровати и, уронив на руки голову, примиренно говорила потухшим голосом:

– Ну, хорошо… Хорошо… Я всё тебе скажу… Только, ради Бога, не надо так глядеть… Клянусь тебе – ничего тут нет дурного!.. Ничего!.. Впрочем, есть, конечно… Есть.. О, Господи!.. Это же пытка!..

Она была так беспомощна и в то же время так близка ему, так много раз обласкана, что у него больно сжалось сердце… Но он был полон гневного ожидания и торопил:

– Говори же. Говори!..

– Я скажу… Скажу… Только ты, пожалуйста, не гляди так ужасно… Сядь сюда… Но, Боже мой… Я, действительно…

Но не приходили нужные слова, не смела, не умела сказать то, что было надо и что казалось жутким…

Она чувствовала, как мучается он, как он застыл со сгорбленной спиной, с искажённым мукой лицом, и ждёт… Скорее надо было как-нибудь ему сказать, и она сказала внезапно – строго, откуда-то вдруг явившимися грубыми, короткими словами:

– Ну, да… Ну, да!.. Я сделала выкидыш!.. Он меня лечил… И я больна сейчас!..

Она сидела на кровати сгорбленная, жалкая и будто бы ждала, что он сейчас обрушит на неё потолок и раздавит её, убьёт… Но он почему-то вдруг затих, лицо его вытянулось, окаменело и сам он весь подался к ней, сомкнул ладони у подбородка и тихо-тихо простонал:

– Да, что ты говоришь?!

С тех пор и началось. Она, действительно, была больна, поминутно раздражалась, быстро стала дурнеть, озлобляться на всё окружающее… – Тяжёлым, безобразным сценам не было конца.

Аполлон уже сам возил её к доктору Квитко, следил за её режимом, нервничал, когда она съедала что-либо не по рецепту, и по целым дням ходил подавленным и угнетённым.

Когда же она вдруг забывала о болезни и, туго затянувшись в корсет, спешила куда-нибудь для развлеченья, он не выдерживал и снова грубо оскорблял её:

– Ты не отдаёшь себе отчёта, на что ты способна! Ты… Ты просто похотлива!.. И для этой похотливости ты совершила преступление и с лёгким сердцем развлекаешься!..

Она вдруг сбрасывала с себя нарядное платье, топтала его ногами, разбивала об пол флакон с духами и билась в истерике до тех пор, пока Аполлон не начинал за ней ухаживать и вымаливать у неё прощение…

II. Так тянулось девять лет. Плавнины не однажды собирались разойтись, но не расходились и жили, мучаясь и негодуя.

На десятом году супружества Агнии Сергеевне пошёл тридцатый год. Она была ещё свежа и хороша собою, болезнь её прошла и большие, тёмные глаза не утрачивали грустного загадочного блеска, когда она была в обществе мужчин.

К концу этого года, когда Аполлон Борисович получил руководительство постройкой народного дома, он очерствел и охладел к жене и как будто уже не замечал её особенно открытых декольте, деланного смеха и подозрительного увлечения работой в патронате совместно с прокурором Торским.

Вместе с тем, несмотря на свои тридцать семь лет Аполлон Борисович ярко облысел, отяжелел, и архитектура уже не увлекала его, как прежде, когда он видел в ней служение творчеству.

Он вяло вычерчивал примерные наброски для фронтона; выходило тяжело и угловато, он откладывал работу, а время шло, срок для представления сметы истекал.

В один из вечеров, после ряда неудачных эскизов, Аполлон Борисович внезапно раздражился на свою судьбу и почему-то вспомнил, что его жена, изгнавши первый плод, останется бездетной.

В это время она вошла к нему сказать, что без него был председатель строительного комитета и просил его поспешить со сметой. Он не глядел на жену, но слышал шелест шёлка её нового платья, и уловил резкий запах модных духов. Он знал, что она идёт на сомнительное заседание патроната, но всё-таки спросил, не поднимая головы:

– Куда это вы опять?..

– Что за тон? – немедленно отозвалась она.

Он поглядел на неё, увидел глубокое декольте и ядовито подчеркнул:

– У тебя пудра лежит кучами!..

Агния Сергеевна сверкнула глазами:

– Вы очень любезны!..

– Иди, взгляни на себя в зеркало!

– Прошу мне не указывать!.. негодующе сказала она, и неподвижный злобный взгляд её остановился на его нахмуренном лице.

– Скажите, пожалуйста!.. – протянул он, и вдруг жена показалась ему ненавистной. Ему захотелось бросить в эти злые, жёсткие глаза горячего песку и он сказал:

– Вот они какие благодетели-то угнетённых… Ха, ха… Наставники и покровители!..

Агния Сергеевна задрожала от негодования и потребовала:

– Что это за намёки?.. Я прошу вас…

– Отстаньте вы, пожалуйста!.. Какие там намёки, когда всё ясно… Подумаешь – объединились на служенье ближнему… Один – неумолимый обвинитель, а другая…

– Что… Что другая?..

Аполлон Борисович увидел искажённое злобою лицо и исступлённо закричал:

– Детоубийца!

Агния Сергеевна учащённо заморгала, пошатнулась и тяжело упала на застланный коврами пол.

Аполлон Сергеевич сначала закричал:

– А-а, началась опять комедия!..

Но в эту минуту затворил дверь кабинета, чтобы не вошла прислуга, и склонился над женой.

Она лежала бледная, и большие незакрытые глаза её с расширенными зрачками глядели прямо на огонь.

Он испугался, взял её и положил на оттоманку… На одних носках сбегал в столовую, принёс воды и, смачивая ей виски, стонал:

– Ну, будет уже!.. Чёрт знает, что такое… Ну, Агния!.. Ах, Боже мой!..

Не знал, где валериановые капли и сам побежал в аптеку…

И вот, открывши дверь на крыльцо, он споткнулся о тяжёлый узелок, который запищал… Нагнулся, посмотрел, в простом клетчатом одеяле и ещё каких-то тряпках шевелились маленькие руки, а маленький беззубый рот выкрикивал:

– Ми-я-а! Ми-я-а!

– Вот ещё сюрприз!.. – проворчал Плавнин, и хотел было идти дальше, но забыл, куда пошёл, остановился, помахал по декабрьскому воздуху рукой и сам себе сказал:

– Вот околеет тут!

И позвонил в свою квартиру.

Вышла горничная. Аполлон Борисович сконфуженно полувопросом, полуприказанием сказал:

– Внеси его, пожалуйста!.. Пока пусть побудет… А завтра отнесём в приют… Не околевать же ему тут!..