Хроники Нордланда. Грязные ангелы

– Как ты сказал, назывались эти монахи? – Спросил Гарет.

– Румыны, патрон. – Поклонился Марчелло. – Румыния – это страна далеко на юго-востоке. Слишком далеко, чтобы здесь, в Нордланде, кто-то мог уличить этих, якобы румынов, во лжи.

– Не суть! – Воскликнул возбуждённый Гарет. – Я не вижу этого тумана, для меня его не существует. Значит, я могу искать. Покажи мне этого… Доктора. Я знаю, ты можешь.

– Ты не эльф, и не моей крови.

– Я внук Перворожденных и эльфинит. Я смогу.

– Хорошо. – Поколебавшись, сказал Килмоэль. – Я попробую. Но если ты узнаешь…

– Если я узнаю, я сообщу тебе. Если я буду поблизости, я вытащу твоих племянников, клянусь!

– Ему уже двадцать два, а девочке, ей шестнадцать, с половиной. Если они хоть немного похожи на своих родителей, они очень красивы. У мальчика очень тёмные глаза, темнее даже, чем у местных эльфов, и почти белые волосы; а вот девочка… Брат считал, что она вылитая мать, а значит, она вся золотистая: золотистые глаза, волосы, смуглая кожа. Его зовут Рил, а её – Мария. Мария Гуэнда. У Рила, возможно, сохранился шрам на голове. Я буду вечным твоим должником, если ты сумеешь хотя бы что-то узнать! – Килмоэль ловко уколол палец Гарета и выдавил каплю крови, которую растворил в небольшом количестве воды и выпил её. Затем протянул руку, и положил ладонь на лоб Гарета. Марчелло привычно подался к ним, насторожившись, но ничего не произошло. Только Гарет вдруг побледнел и как-то задрожал. Килмоэль убрал руку и сказал:

– Прости. Это то, что я мог тебе показать; но теперь ты знаешь мой кошмар.

– Мне кажется, – Гарет облизнул пересохшие губы, – что мне знаком этот ублюдок. Я точно его никогда не видел – больно противная рожа… И всё же мне кажется, он мне знаком. Марчелло, дай вина. Я, всё же, не эльф… Для меня эта картина…

– Ты её скоро забудешь. – Тихо сказал Килмоэль. – А я буду видеть её вечно. Я хочу только сказать ещё: если понадобится эльфийская помощь, скажи мне.

– Да. Возможно, понадобится. – Гарет сделал эльфийский жест признательности и обещания, и они расстались. Хлоринг залпом выпил огромный бокал вина, закрыл лицо руками.

– Простите, патрон… Но что он вам показал… и КАК?

– Магия крови. Эльфийская. Я видел глазами его брата, на глазах которого его жену, уже умирающую, насиловали и… видел того ублюдка, что давил её голову. – Гарет громко выдохнул, потёр лицо руками. – Господи! Меня аж трясёт. Как не ненавидеть после такого, Марчелло, КАК?!

– А что он говорил о памяти?

– Эльфы не забывают. Понимаешь, люди более страстные и пылкие существа, чем эльфы; они сильнее любят, сильнее ненавидят. Но постоянно гореть невозможно, и со временем человеческие чувства угасают. А эльфы холоднее, но их чувства постоянны. Выражение «Время лечит» – не про них. Он в самом деле будет помнить это всегда. Я забуду… слава Богу. А он – нет.

– Это ужасно. – Содрогнулся Марчелло. – Теперь и я понимаю, за что они так сильно ненавидят нас…

– Ты понимаешь? – Перебил его Гарет. – Ты понимаешь?! Мы нащупали нить! Эти монахи… из этой, как её… не важно, но их можно найти! Я найду их, и кровью ссать заставлю, жилы из них выну, но заставлю их сказать, для кого они покупают детей и куда увозят! Спасибо, Манул, спасибо, моя дикая киска, благодарю тебя от всей души! Надо отправить ей подарок. – Гарет любил драгоценные камни, знал в них толк и щедро дарил их женщинам. – А тебе надо вновь обратиться к твоим еврейским друзьям. Я должен знать, как найти эту Дикую Охоту. Если они приезжают в деревни и выбирают там детей, я хочу знать, какая деревня будет следующей. Потому, что я уверен: они действуют в согласии с Драйвером. Они не скрываются! Приезжают среди бела дня, выбирают, забирают, ещё и дают деньги… Бандиты так не действуют. Так действуют те, кто работает на местного лорда.

– Великолепно, патрон! Бандиты устроили бы налёт, ограбили бы, что-то сожгли… Но местному хозяину это не нужно. Он не хочет, чтобы горели его деревни.

– Кроме тех, кто пытался сообщить обо всём принцу. – Напомнил Гарет. – Их как раз не пощадили. А почему крестьяне хотели ехать к принцу?

– Потому, что на местного барона не надеялись. – Усмехнулся Марчелло. – И тот хотел запугать остальных так, чтобы они и думать не смели о повторном обращении.

– Ублюдок. – Сквозь стиснутые зубы заметил Гарет. – А отцу сообщает, что всё прекрасно. Никаких жалоб, никаких проблем, налоги приходят в срок, в полной мере… Подданные довольны и счастливы, отец рад. А там детей гоняют вместо лис… Деревни жгут… Марчелло, я обязан найти эту охоту! Найти и уничтожить.

– Да, патрон.

– Поехали на рынок. – Встал Гарет. Он был слегка пьян, но отлично владел собой. – Скажи капитану, пусть готовит корабль к отплытию. Поплывём по Фьяллару. Пока добираемся, пусть твои люди поработают, как следует. Мне нужно знать всё про Драйвера. Знать всё про его замок, его слуг, распорядок его дня, что он жрёт, что пьёт… С кем и где встречается. Мне кажется, Марчелло, что это камень в наш огород.

– То есть?

– Его люди не могут не жаловаться ему. А что, если он отвечает: «Я, мол, обо всём докладываю принцу, а ему всё равно, он не желает этим заниматься, потому, что благоволит полукровкам, и во всём поддерживает их»? Что ты на это скажешь?

– Что если это так, то он наносит вашей семье огромный вред.

– Точно. Поэтому я думаю… Что Дикая Охота – это не всё. Он наверняка гадит нам и по-другому. Как-нибудь. Узнай это, Марчелло.

– Узнаю, патрон. – Серьёзно кивнул Марчелло.

Гарет купил на рынке в порту изящный эльфийский кинжал, украшенный изумрудами и яшмой, оправленный серебром и кожей, чтобы отправить его в Гленнан, для Манул. На рынке же Гарету в первый раз стало плохо. Острая боль пронзила спину как раз в том месте, где Гэбриэлу достался удар от Локи.

– Брат. – Коротко объяснил герцог встревоженному Марчелло. – Он ранен… Ему плохо. Я в порядке…И буду в порядке. Господи… только не сейчас. Только не сейчас, когда я так близко!

Утром, уже в каюте «Единорога», Гарет в полной мере ощутил полученный Гэбриэлом перелом рёбер. Марчелло качал головой и сомневался; но Гарет был бледен, дышал с хрипом и натужно, то и дело хватаясь за бок, в то время, как видимых признаков повреждения не было и в помине. Лёжа в каюте, он то и дело шептал что-то по-эльфийски, бледный, мокрый. Марчелло пытался даже выяснить, не отравлен ли он, но, в конце концов, должен был сдаться: Гарет по всем признакам был здоров, и всё-таки ему было плохо.

– Я в порядке. – Повторил он уже немного раздражённо, когда Марчелло принёс ему виноградный сок. – Я вполне владею собой. Я бы мог… мог покончить с этим. Но я не хочу. Мне кажется, что я этим помогаю ему. Беру часть на себя… Понимаешь?

– Нет. – Виновато улыбнулся Марчелло. – Я не понимаю, как можно увидеть чужими глазами; не понимаю, как можно чувствовать то, что чувствует другой человек, пусть и очень близкий. К тому же, патрон, вы ведь почти не были близки?.. Сколько вам было лет, когда вы виделись в последний раз?

– Три года. – Сказал Гарет. – Но он всегда был со мной. Я всегда о нём думал; я делился с ним всеми своими секретами, писал ему письма, готовил подарки на каждый праздник, и каждый день молюсь о нём. Я так и не завёл друзей, потому, что у меня был брат. Я несколько раз сбегал, чтобы искать его, и поэтому отец отослал меня в Европу. Но я и там его не забыл. И не забуду. Он мне нужен, каким бы он ни стал. Пусть он бандит, преступник, сумасшедший, калека, кто угодно, он мне нужен. И знаешь, что?.. Я верю, что он тоже меня не забыл. Когда мы встретимся, я верю, он сразу же примет меня, как я его.

На следующее утро, сразу после рассвета, Гарет рухнул без чувств. Они вновь были в Ашфилдской бухте; и «Единорогу» пришлось встать на якорь, чтобы герцог отлежался в покое и без качки в снятой полностью для него одного гостинице.

Имя Алисы было единственным словом, которое произнёс Гэбриэл. Моисей сделал всё, что мог, наложил компрессы, дал все возможные лекарства. Гэбриэл до вечера пребывал в пограничном состоянии, не в силах очнуться, и не забываясь совсем; вечером же впал в какое-то оцепенение. Кровь больше не бежала даже из разорванного бедра; он притих, сердце билось поверхностно и быстро. А уже ночью, когда Моисей сменил дежурившего возле Гэбриэла Ганса, он увидел на лице раненого знакомую многим хорошим медикам печать. Вроде бы лицо не изменилось, и не стало бледнее или голубее, на него просто лёг какой-то потусторонний отсвет. Увидев это, Моисей, чувствуя глубокую и искреннюю печаль, накрыл руку Гэбриэла своей, закрыл глаза и начал молиться.

Время словно остановилось. Как всегда, в час меж волком и собакой, сделалось как-то по-особому тихо и смутно. Пальцы Гэбриэла похолодели; он задышал быстро и неглубоко. Моисей, уже уверенный в исходе, тяжело вздохнул и сжал в своей руке холодную безжизненную руку… И вдруг раненый застонал и явственно произнёс:

– Алиса… Мне так больно! И так холодно… Я не вынесу этой боли! Не уходи от меня!

Аромат жасмина и яблока окутал Моисея, и был таким сильным, что он даже оглянулся, недоумевая, откуда он взялся. Взгляд его упал на стекло, и там он увидел своё собственное отражение и… отражение девушки, тоненькой, зыбкой, словно видение, светящейся золотистым светом. Моргнув, он больше ничего не увидел, вытер пот со лба, перевёл дыхание: почудилось!

Но что ему точно не почудилось, так это то, что с лица раненого ушла та страшная печать, это вновь было измученное и страдающее, но совершенно земное лицо.

К рассвету началось воспаление: руку Моисей спас, но бедро всё же начало гнить. У раненого открылся жар, он дрожал, горел и бредил, безостановочно качая головой по подушке. И самым приличным словом из тех, что он произносил, было, опять же, имя Алисы. Он был в Садах Мечты, ругался, проклинал и спорил, защищал Алису, не мог удержать от самоубийства Эрота, посылал Доктора… Боль в сломанных руке и рёбрах, и особенно в гниющем бедре терзала его страшно; он то и дело начинал стонать, громко, до крика, и Моисей давал ему опиумную настойку, но помогала та плохо – на полуэльфа она почти не действовала. Уксусные компрессы, охлаждающие лицо и грудь, давали так же лишь минутное облегчение. Моисей занялся приготовлением сложного лекарства, с множественной формулой, требующего долгих приготовлений и тщательного соблюдения всех сроков и доз, а за раненым ходили Тильда и Ганс. Гэбриэл видел их, даже смутно понимал, что он не один, что рядом кто-то есть, но боль и бред искажали их фигуры и лица, они представали его воспалённому взору то Хозяином и Доктором, то вовсе какими-то чудовищами, которые вонзают крючья в его ногу и руку и пытаются разорвать его на части. Он звал Алису, уверенный, что только она в состоянии ему помочь, прогнать чудовищ, облегчить боль… Но Алисы не было. Вместо неё ему мерещился Локи, но не такой, каким был, а жутко изменившийся, с горящими ядовито-зелёным огнём глазами, острыми зубами – он, словно одержимый, бился об какое-то окно, пытаясь добраться до Гэбриэла, щёлкал зубами, шипел что-то беззвучно… Гэбриэл звал Алису снова и снова, потеряв её в каких-то тёмных подземельях, метался по постели:

– Я не могу больше… не могу! Алиса, пожалуйста, не бросай меня, не уходи! Помоги мне, солнышко, пожалуйста, я не могу!

Тильда плакала, крестясь и вытирая его лоб смоченным в уксусе полотенцем. Ей было так его жаль, что она не могла ничего делать, всё валилось из рук.

– Да сделай же что-нибудь, – обратилась она, не выдержав, к Моисею. – Сердце ведь надрывается, на него глядя, сил нет никаких! Как же он страдает, бедный!

– Здравствуйте, добрые люди. – Раздался от двери мужской голос. Вздрогнув, Моисей и Тильда обернулись, одновременно пытаясь загородить собой Гэбриэла. В дверях стоял высокий и стройный юноша, на первый взгляд, одних лет с Гэбриэлом, темноволосый, синеглазый, очень красивый. Одежда на нём была добротная и удобная, даже дорогая, но угадать по ней, кто он – рыцарь, горожанин, духовное лицо? – было невозможно. Уши у него были обычные, человеческие, но почему-то Моисей сразу подумал, что он не обычный человек. От него не пахло потом, двигался он, когда подошёл к Гэбриэлу и склонился над ним, легко и бесшумно, а в глазах его были такие бездна и опыт, что мороз бежал по коже. Какой у него был взгляд! Под этим взглядом опустилась бы рука убийцы, и смирился бы самый лютый гнев.

– Кто вы, господин? – Испуганно спросила Тильда, тоже почувствовавшая что-то особенное.

– Меня зовут Арне Гуннар. – Сказал юноша, приглядываясь к Гэбриэлу. – Гной, бред, жар, переломы… Огромная потеря крови. Странно, что он до сих пор жив. – Он взглянул на Моисея. – Ты вылечишь его?

Тот с достоинством, свойственным его народу, среди представителей которого даже пастухи вели род от великих царей, поклонился:

– Я делаю, что могу, сударь. Но позвольте спросить…

– Не позволю. – Перебил его Арне Гуннар, провёл ладонью по лицу раненого, и тот перестал стонать, лицо расслабилось, глаза закрылись, он тяжело вздохнул. Пришелец подошёл к рабочему столу Моисея, понюхал почти готовое зелье.

– Отличная тинктура. – Сказал одобрительно. – Но с гнилым жаром при большой кровопотере ей не совладать. Вот. – Он поставил на стол бутылочку тёмного стекла. – Добавь этот порошок, когда слегка остынет, его нельзя ни кипятить, ни сильно нагревать. Начни давать с трёх капель, через каждые два часа, увеличивая каждый раз дозу на две капли, пока не дойдёшь до двадцати одной, потом начинай так же уменьшать.

– Вы врач?

– Иногда. – Улыбнулся Арне Гуннар.

– Может, – присела перед ним Тильда, – откушаете, сударь?

– Благодарю. Я не голоден. А вот сидру твоего выпью – я слышал, ты делаешь отличный сидр.

Выпив ковшик холодного сидра, он вежливо сказал:

– Всего хорошего, добрые люди! – Вышел во двор и запрыгнул на спину великолепного серого коня, на котором ездил по-эльфийски, без седла и удил. Быстро скрылся из глаз. Ганс, страшно волнуясь, нарисовал на доске углём ель, волка и ястреба, но Тильда и Моисей, люди не местные, его не поняли; Тильда ещё и отругала его за испорченную доску.

Моисей долго колебался: добавлять незнакомый порошок в лекарство, или нет. Нюхал его, лизал, мял в пальцах, и не мог понять, что это. На вкус порошок был горьким, как хинин; хинин, несомненно, там присутствовал, но явно было что-то ещё, незнакомое Моисею, а ведь он знал все известные и малоизвестные лекарственные ингредиенты, и мог распознать их в любой комбинации, так же, как и яды, вплоть до самых сложных и экзотических. По тому, как следовало принимать это лекарство, в нём явно содержался какой-то яд, но какой? Пока он колебался, Гэбриэл вновь так глубоко погрузился в беспамятство, что даже не стонал больше; губы, потрескавшиеся и обмётанные, стали одного цвета с лицом, глаза запали, обведённые тёмными кругами. Сердце билось быстро-быстро, пульс едва прощупывался… Моисей понял, что либо неизвестный порошок спасёт раненого, либо не спасёт ничто, и, добавив его в своё лекарство, дал Гэбриэлу три капли, поставив на стол двухчасовую клепсидру.

К вечеру Моисей заметил первые признаки улучшения: жар стал немного меньше, пульс – сильнее и чётче. Не смея ещё надеяться, он всё же обрадовался этим признакам так, словно Гэбриэл был его родным сыном. Ему безумно жаль было этого юношу; как врач, он читал на его теле страшную повесть о перенесённых им издевательствах и муках, и проникался всё большим сочувствием и уважением к нему.

– Его часто и очень жестоко избивали, – объяснял он Тильде и Гансу, – и даже не пытались после этого лечить. Он, как видно, сутками лежал с этими ранами, не получая никакого лечения, брошенный на произвол судьбы. А вот это сделано раскалённым железом, и эти раны лечили, и неплохо лечили, но одни появлялись поверх других – его истязали железом снова и снова. Что за жуткий мир, что за звериная жестокость! Посмотрите на его руки и ноги – его часто связывали, надолго и так грубо, что остались шрамы. А на шее, вот тут и вот тут – следы от ошейника, который он тоже носил долго, не один месяц, пожалуй. Бедный, бедный мальчик – какая страшная судьба!

– Как же он бежать-то смог! – Крестилась Тильда, а Ганс сочувственно гладил волосы Гэбриэла, морщась от жалости. – Вот уж чудо!

– Он упал с обрыва, – возразил Моисей, – и это просто чудо и промысел Божий, что он не разбился при падении, а я в этот миг проходил мимо! Сам Господь послал дождь, из-за которого я рискнул и выбрал короткий путь, не иначе. Я должен спасти его – этот мальчик заслуживает милосердия!

Тильда с этим абсолютно была согласна. Она жалела Гэбриэла так же истово, как в первые минуты стремилась от него избавиться, сидела с ним, подменяя Моисея, варила крепкие бульоны в надежде, что он вот-вот очнётся и захочет есть, и разговаривала с ним.

– Я тебе фуфайку вяжу, – рассказывала она ему, проворно работая спицами, – встанешь, а надеть нечего. Штаны я твои сохранила, выстирала и залатала, и рубашку тебе сошью – холст у меня есть, белый, хороший, – а куртка твоя вся в крови, вся в клочья, я её сожгла… Да и не нужна она тебе! Кто так одевается, их же все ненавидят, а тебе и вовсе их любить не за что, верно? Вот и хорошо. Бледный ты, ужас один! А всё же красивый мальчик, будь ты моим сыночком, уж я бы тобой гордилась! У меня было трое сыночков; двое умерли ещё до первых зубок, а третьего, мою радость, моего Густава, убили во время погрома, а какой из него, беленького, еврей! Копьём к воротам пригвоздили, Бог мой, – она утёрла слёзы, – так он и загорелся, у меня на глазах, бедняжечка, такой же бледный, как ты сейчас!

Гэбриэл, который слышал её, но в сознании которого, помрачённом болью и бредом, её рассказ трансформировался в какие-то химерические образы, качнул к ней голову и тихо застонал. Тильда благодарно погладила его по голове:

– Только что про это вспоминать? Не вернёшь ничего… Вот и получается, что кому надо – Господь не даёт, а кому не надо – даёт такого красивого и сильного сыночка, как ты, а она его – прочь, как щенка ненужного… Но ты не бойся, мы тебя не выгоним. Поправишься, а то и останешься…

– Скажите Алисе, – прошептал Гэбриэл, с трудом шевеля пересохшими губами, – что мне так жаль, что я её не поцеловал! Пожалуйста!

– Вот поправишься и сам скажешь. – Тильда поменяла компресс на его лбу, смочила губы, виски и ключицы, поправила подушку и постель. – Вот и говорите, что любви нет на свете! А это что, по-вашему?!

Сон, сморивший Иво, был следствием страшной усталости и перенапряжения, а не здоровой сонливости; но он помог ему отдохнуть. Проснулся он, немного освежённый, с ясной головой, и сразу понял, что Алисы нет. Быстро сел, уже готовый кричать, но тут же и увидел её: она сидела, скрестив ноги, в луче солнечного света, стриженые волосы на непокрытой голове светились тёмно-рыжим кудрявым облачком. Возле неё, опершись лапками об её колени, стоял енот, в траве копошились какие-то зверьки, по плечам прыгали две белки, а на подставленных ладошках копошились пчёлы. Это, видимо, было щекотно, потому, что Алиса тихо хихикала… Иво смотрел на всё это, онемев от изумления, пока енот не заметил его и не оскалил острые белые зубки.

– Иво! – Обрадовалась Алиса, – хочешь есть? Белочки принесли нам орехи, и корешки, а пчёлки и шмели дали вот: – она протянула к нему ладони, на каждой из которых была лужица янтарного благоухающего мёда. – Попробуй, знаешь, как вкусно!

– Как ты это делаешь? – Хрипло спросил Иво. Она пожала плечами:

– Я не знаю. Я проснулась, и подумала, что хочу есть. И они появились. Они такие хорошие!

– Ты понимаешь их язык?

– Они не говорят, у них нет языка. Они чувствуют и переживают, я слышу их сердечки. – Алиса нежно погладила енота, и тот зажмурился и заурчал от удовольствия. – Они очень-очень хорошие! Они просят меня остаться, я им нужна… Но я не могу. Мне надо к Гэбриэлу…

Иво слизнул мёд с ладошки Алисы, положил в рот пригоршню орехов. Всё это было странно, и даже более чем странно, и он спросил:

– Кто ты?

– Не знаю. – Пожала Алиса плечами. – Мне очень хорошо здесь, настолько, что я совсем поправилась. Я слышу лес вокруг, деревья, травку, цветы. Мне нравятся пчёлы, и осы, и шмели, и муравьи; а вот других я не люблю, они портят лес… Мне нравятся птицы – слышишь, как они радуются, что я здесь?.. А все они очень рады мне, правда! И они меня слушаются… Но почему, я не знаю.

– Может, ты ангел? – Спросил Иво. Алиса хихикнула:

– Придумал тоже! Какой я ангел? Я – всего лишь я… Знаешь, они понимают, что нам грозит опасность, и обещают отвести нас в безопасное место.

– А как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. Я поправилась! Правда-правда! – Она вскочила на ноги. – Надо идти. Нас ищут. Идём скорее!..

Получив голубиную почту и прочитав письмо Барр, Драйвер испытал нешуточное облегчение. Он-то почти испугался! А щенок Хлоринг задумал всего-навсего обвинить его в организации Дикой Охоты! Пускай себе. Ловушка расставлена, и так искусно, что как только щенок в неё сунется, сам увязнет в ней по самое не балуйся. Приятный день! Драйвер собирался обратно в Найнпорт – корабль уже был снаряжен, слуги готовы и ждут его. И с Гором вопрос решён. Напоследок он принёс Драйверу кругленькую сумму: за возможность прикончить его, предварительно от души развлёкшись, Аякс выложил ни много, ни мало, а две с половиной тысячи дукатов! В очередной раз убедиться, что ты почти всемогущ, и всё тебе удаётся, и судьба тебе благоволит – разве не великолепное ощущение, бодрящее и пьянящее лучше всякого вина?.. Драйвер со вкусом, с толком, с расстановкой унизывал перстнями и кольцами перед зеркалом свои холёные пальцы, одновременно любуясь ими и собой. Да, уже не молод. Но всё ещё чертовски хорош собой, что есть, то есть! Драйвер гордился своей внешностью, и особенно грела ему душу мысль, как женщины, которых он презирал и ненавидел, восхищаются им и вожделеют его. Он даже преувеличивал это тщетное вожделение, воображая, что его желает буквально каждая на его пути, – желает, но не получит! И собственные желанность и недоступность ласкали ему душу и сердце. Он на самом деле нравился, но очень не многим – во что не поверил бы ни за что. Женщины обычно тонко чувствуют в мужчине и силу, и слабость, и такие, как Драйвер, нравились только экзальтированным восторженным дамам, да тем, в ком силён был материнский инстинкт, тем, кому непременно надо было защищать и опекать какого-нибудь страдальца. Но Драйверу это и в голову не приходило. Он воображал себя всеобщим кумиром и идолом, и купался в этом приятном ощущении, как в тёплом молоке. Сам он считал, что по-настоящему красивы и желанны могут быть только мужчины, мальчики, юные и стройные, с бархатистой кожей и гибкими телами… Но даже и их Драйвер ненавидел. Он ненавидел всё желанное, всё красивое; и больше всего он презирал и ненавидел тех, кто испытывал к нему самому какие-то добрые чувства – так как в глубине души презирал и ненавидел самого себя. И виновными в этом он всегда считал Гарольда Хлоринга, принца Элодисского, и его жену, Лару Ол Таэр, прекрасную эльфийку, разбившую его сердце. Когда-то он искренне и истово хотел стать похожим на Хлоринга, одеваться, как он, держаться, как он, быть таким же блестящим и популярным. Но его больная душа превратила это желание в манию, в болезнь. Драйвер до сих пор носил такие же волосы, какие тогда носил принц; до сих пор подражал его интонациям и манерам, хотя скажи ему кто об этом, и барон убил бы наглеца – ну, или затаил бы на него нешуточную злобу… хотя на кого только он её не таил!.. Когда-то Драйвер мечтал о другой жизни, жизни без греха и страхов, он влюбился, и это на самом деле на какое-то время сделало его иным, он стал лучше, чище, у него отросли крылья за спиной, он летал! А она, Лара, посмеялась над ним и отвергла его. Вышла замуж за Хлоринга! И поплатилась за это. Драйвер искренне считал, что именно Лара и виновна во всех его грехах – он же понимал, что грешен, и даже понимал, насколько. Но все эти счета предъявлял именно ей. Он ведь пытался стать иным, он почти стал – и что же?! Ему не дали! Проклятая эльфийка сломала ему жизнь, отняла надежду и радость, отняла крылья. И остались только месть, горечь и Сады Мечты, его детище, его гордость, его рай, источник его силы и даже богатства. Драйвер упивался своей гениальностью, думая о том, как всё устроил там. Особенно он гордился своими порядками в отношении девочек. Во-первых, эти твари иного и не заслуживают. А во-вторых, полукровки – существа сильные и дерзкие, и если не сломать их сразу же, не бить, не держать в постоянном страхе и не подвергать ежедневному насилию, они ведь всё равно найдут лазейку, всё равно взбунтуются и попытаются освободиться! О, он-то это знал очень хорошо! Его детищу было двадцать пять лет – сколько барон в самом начале боролся с их бунтами, с их побегами, а особенно – с их нелепыми влюблённостями друг в друга! Он даже – страшно сказать! – сам как-то раз получил удар ножом от одного влюблённого придурка, вообразившего себя защитником своей грязной девки! Но не зря он гений. Он всё предусмотрел, всё превозмог, и вот уже больше десяти лет, как его рай существует без единого прокола. При том, его Сады Мечты давали неслыханный доход. Ведь развратник хуже пьяницы! Если второй за бутылку из дома последнее унесёт, то первый пойдёт ещё дальше, он душу продаст, убьёт, руки в кровь сдерёт, пробираясь к вожделенному! Пьяница способен и завязать; развратник, вкусивший крови, не остановится ни за что. Кровь – это та отрава, от которой противоядия нет. И с каждым годом гостей в Садах Мечты всё больше! Пресыщенные богатые ублюдки сначала приходят в будуары, где можно безнаказанно и вволю глумиться над красивыми, как ангелы, мальчиками и девочками, а потом начинают неизбежно искать большего. Придать делу такой размах Драйверу помогала Александра Барр – Госпожа. Она, как коршун, кружила по Острову, выдавая себя за знахарку и целительницу, выслушивала откровения жён, жалобы мужчин, и где сама начинала исподволь обрабатывать потенциального «гостя», где сливала информацию Драйверу – и так они улавливали слабые души, заманивая их сначала развлечениями на грани дозволенного, но, с точки зрения «гостей», почти невинными. Им внушали, что девочки и мальчики сами готовы на всё и не против того, что с ними делают (они ведь не жалуются и не сопротивляются, разве нет?! Полукровки, они ведь распутны от природы!), потом осторожно, исподволь, обрабатывали и давали попробовать всё более горячие и рискованные вещи… Кто-то охотно стремился в бездну сам, кого-то повязывали шантажом и кровью, угрозами огласки. Но, будучи человеком особого склада, Драйвер не признался бы ни за что даже себе самому, насколько грязно и подло то, что он делает. Он создал целую философию, согласно которой всё, что он делает, исполнено особого смысла, а его Сады Мечты – просто необходимы для всеобщей вселенской гармонии. И так умел это подать, что с точки зрения формальной логики его почти невозможно было опровергнуть, когда он начинал разглагольствовать о подавленных желаниях, отраве смертного греха, трагедии инакомыслящих и прочей пафосной дряни. Драйвер говорил о своей особой миссии так, что даже сам себе верил, не говоря уж о его слушателях. Он был прав, был в силе, и был… хорош! Закончив туалет, Теодор Драйвер ещё несколько минут не мог оторваться от зеркала, самодовольно созерцая своё отражение. Ухоженный, холёный, великолепно одетый, с выразительными большими глазами артиста, с роскошной гривой шелковистых волос… Он подкрашивал их, так как от природы брюнетом не был, но был его ненавистный враг, – но об этом знал только Доктор, изготавливающий ему краску. Многим барон казался образцом мужской красоты; его даже нередко приводили в пример тем, кто говорил, что красивее эльфов и полукровок мужчин не бывает…