Рассвет Жатвы

– Тогда и проблем никаких, – отвечает Луэлла.

Плутарх подзывает нас, стоя в дверях.

– Ладно, ребята, пора уходить.

Хотя назвать поезд уютным язык не повернется, на залитой солнцем станции я чувствую себя маленьким и беззащитным. Мы вчетвером стараемся держаться вместе, хотя дружескими чувствами тут и не пахнет. Миротворцы вновь надевают на нас наручники, и я жду, когда через них проденут цепь, но старший офицер беззаботно машет рукой и говорит, что не стоит.

– Аутсайдеры, – бормочет Вайет.

Я и так знаю: победителей из нас не выйдет. С другой стороны, можно попробовать удрать. Только где беглому трибуту найти защиту в Капитолии? Вспоминаю про затянутую туманной дымкой гору в родном дистрикте, которую Ленор Дав называет другом обреченных, и не вижу равноценной ей замены здесь.

Поэтому просто стою, как ничтожный аутсайдер, коим я и являюсь, и разглядываю растяжки с лозунгами, которыми увешана вся станция. «НЕТ МИРА – НЕТ ПРОЦВЕТАНИЯ! НЕТ ГОЛОДНЫХ ИГР – НЕТ МИРА!» Все та же кампания, что и на нашей площади в Двенадцатом, только лозунги адресованы жителям Капитолия. Похоже, собственных граждан Капитолию также приходится убеждать.

Друзилла грохочет по ступеням в ботинках на высокой платформе и обтягивающем комбезе из флага Панема. Шляпа – двухфутовый цилиндр из красного меха – небрежно надвинута на один глаз. Уголок ее рта запачкан желтой глазурью. Похоже, кое-кто отпраздновал мой день рождения и без меня.

– Тортик понравился? – спрашивает Мейсили.

Похоже, она ни на дюйм отступать не намерена!

Друзилла смотрит с недоумением, и Плутарх касается своего лица.

– Немного запачкалась.

За неимением зеркала Друзилла разглядывает свое отражение в окне поезда и слизывает кусочек глазури. На щеке, куда пришелся удар Мейсили, сквозь толстый слой косметики проступает синяк.

– Красавица! – восклицает Плутарх, и я понимаю: она тоже пешка в его игре, только управляется с помощью комплиментов.

– Ладно, ребята, пошли, – говорит Друзилла и шагает по платформе.

Снаружи нам выпадает секунд тридцать, чтобы глотнуть свежего воздуха; потом нас грузят в миротворческий фургон без окон. Мне нечасто доводилось кататься на автомобиле – вчера до станции и пару раз на грузовике во время школьных экскурсий, когда нас возили на шахты. Но я всегда видел, что находится снаружи. И нас не везли на смерть… Ни света, ни воздуха. Словно меня уже похоронили!

К моему плечу прижимается Луэлла, и я успокаиваюсь. Похоже, благодаря ей мне удастся протянуть эти несколько кошмарных дней. Забота о ней даст мне повод жить дальше, а забота обо мне избавит ее от ужаса смерти в одиночку. Могу лишь надеяться, что мы уйдем из жизни вместе.

– Справляешься, милая? – спрашиваю я.

– Бывало и лучше.

– Просто держимся вместе, ясно?

– Ясно.

Двери фургона распахиваются, меня ослепляет дневной свет. Воздух очень сухой, и я невольно вспоминаю ледяной горный ручей, из которого таскаю воду для Хэтти. Как она справляется без меня? Наверняка завела себе другого мула. Более везучего.

Друзиллу с Плутархом нигде не видно. Миротворцы приказывают нам выйти. Мои старые ботинки выглядят довольно дико на белых плитках мраморного тротуара. Он ведет на обширное пространство, окруженное внушительными зданиями, где стоят люди, которые глазеют на нас и тычут пальцами. Не взрослые, примерно наших лет ребята, одетые в одинаковую форму. Школьники.

Чувствую себя диким зверем, скованным и безголосым, которого притащили сюда из родных гор и выставили на всеобщее обозрение, публике на потеху. Все мы невольно съеживаемся. Мейсили держит голову гордо, но ее щеки пылают от стыда.

– И все же я думаю, что везти их в Академию не стоило, – бормочет один из миротворцев.

– Спорткомплекс пустует почти сорок лет, – напоминает другой. – Почему бы не использовать его хоть как-нибудь?

– Давно пора снести эту развалину, – говорит первый, – чтобы глаза не мозолила.

Фургон уезжает, и мы видим спорткомплекс – полуразрушенное строение со смутными очертаниями, над входом которого крупными золотыми буквами написано: «ЦЕНТР ТРИБУТОВ». Миротворцы открывают потрескавшиеся стеклянные двери, и нас обдает запахами плесени и жидкости для мытья полов.

Мы – последние из прибывших трибутов. Наши соперники сидят по четверо возле секторов с номерами дистриктов. Миротворцы ведут нас к знаку с цифрой двенадцать под свист и улюлюканье. В этом году профи особенно несносны.

Каждый сектор состоит из четырех столов с мягкой обивкой, разделенных хлипкими занавесками. У столов замерли наготове помощники стилистов, одетые в белые халаты и разгрузочные пояса с инструментами для груминга: ножницами, бритвами и прочим.

Миротворцы ведут юношей-трибутов в одну раздевалку, девушек – в другую. Мне не хочется оставлять Луэллу, однако выбора нет. В крайнем случае ее защитит Мейсили. Вид у Мейсили отчаянный – рубцы, недобрый взгляд. Так выглядит тот, кто способен за себя постоять, а она очень даже способна.

У двери в раздевалку ребят выстраивают по номерам дистриктов, так что нам с Вайетом можно не опасаться удара в спину, разве что ждать опасности от мускулистых парней из Дистрикта–11. Мрачная парочка, такое чувство, что им и дела нет, кто стоит рядом.

Внутри нам велят раздеться, что легко сделать ниже пояса, а выше нам мешают наручники. Миротворцы обходят нас и разрезают рубашки ножами. Если кто-нибудь возражает, они смеются и говорят, что одежда все равно отправится в мусоросжигатель. Больно видеть, как они вспарывают мамины аккуратные стежки. Помню, как старательно она раскладывала носовые платки, чтобы каждый дюйм ткани пошел в дело. Теперь рубашка лежит у моих ног, разорванная в клочья.

Миротворец стучит кончиком ножа по моему огниву.

– Твой талисман?

Талисман? И я вспоминаю, что трибутам можно взять с собой на арену один предмет из дома, кроме оружия. Узнай миротворцы, что это такое, мое огниво могли бы счесть несправедливым преимуществом.

– Да, подарок на память, – говорю я.

Миротворец трет металл между пальцами и ворчливо признает:

– Красиво. Позже придется отдать для осмотра.

Я киваю. Даже если они осмотрят подвеску, то вряд ли догадаются, чем она примечательна. Здесь все пользуются спичками и зажигалками, и никому не нужна искра, чтобы разжечь огонь.

Нас ведут в большое открытое помещение с синими плитками на полу и душевыми головками, торчащими из стен. Я вовсе не скромник – много раз купался голышом вместе с Бердоком в озере, но не привык стоять и пристально разглядывать сразу двадцать трех обнаженных парней. Первое время я смотрю на дырку слива в полу, потом понимаю, что лучше места для изучения конкурентов не придумаешь. Полдюжины профи выглядят так, словно половину своего времени позируют скульпторам. Еще у дюжины из нас, возможно, и есть шанс, если нам дадут в руки топор. Оставшиеся полдюжины представляют собой жалкое зрелище: щуплые грудные клетки, ручки и ножки как спички.

Знакомый мне по поезду Панаш расхаживает с важным видом, выставляя свои причиндалы напоказ и в шутку задирая других профи. Он пытается это проделать с юношей из Дистрикта–11 и мигом получает в брюхо. Панаш собирается отомстить, но тут оживают душевые головки, обдавая нас ледяной водой.

Мы мечемся туда-сюда, пытаясь уклониться от струй. Дела идут все хуже: теперь вместо воды на нас брызжет ядовитый мыльный раствор, который вызывает у меня рвотный рефлекс и жжет глаза, словно в них перцу сыпанули. Вновь подают воду, и на этот раз мы из-за нее деремся, чтобы поскорее ополоснуться. Когда душ отключают, я все еще чувствую на себе едкую слизь, покрывающую тело с головы до ног.

Полотенце помогло бы, но вместо этого нас обдают горячим воздухом, который лишь добавляет страданий и запекает слизь в корку – кожа жутко чешется. Как бы мы не ершились, настроение подраться подавлено в зародыше. Мы всего лишь ватага чешущихся, хнычущих ребят, у которых слезятся глаза и волосы слиплись в сосульки. В раздевалке нам выдают по куску крепированной бумаги, чтобы прикрыться, и направляют обратно по своим секторам.

Вижу, как торчат косички Луэллы, словно лозы, прибитые непогодой, и понимаю, что ее тоже пропустили через эту мясорубку. Вероятно, для Мейсили испытание было особенно тягостным из-за рубцов. Нас разводят по столам, приказывают сесть и на этот раз пристегивают наручники к цепям, как у профи.

Ко мне боязливо подходят девушка с пушистыми хвостиками цвета фуксии и парень с металлическими заклепками в виде яблок, вставленными в проколы в щеках. Оба выглядят не старше меня.

– Привет, Хеймитч, мы – твоя команда подготовки, – с придыханием произносит девушка. – Я – Прозерпина, это Вит. Мы здесь для того, чтобы сделать из тебя красавчика!

– Да! Да! – подхватывает Вит. – Опасного красавчика! – Он обнажает зубы и скалится. – Чтобы напугать остальных!

– И привлечь много-много спонсоров! – Голосок Прозерпины падает до шепота. – Конечно, сами тебе посылать мы ничего не сможем, нам запрещено. Зато моя двоюродная бабушка уже пообещала тебя спонсировать! И не только ради того, чтобы помочь мне получить хорошую оценку.

Оценку?!

– Так вы студенты? Учитесь здесь?

– Нет, что ты, мы всего лишь из университета, не из Академии, – поясняет Вит. – Им достались лучшие дистрикты.

– Но ты нам очень нравишься. Ты – милый! – заверяет меня Прозерпина. – В любом случае у нас впереди еще два года, чтобы вырваться вперед.

Итак, моя команда состоит из Друзиллы, которая меня ненавидит, из ментора, который болеет за другого трибута, парочки младшекурсников и…

– Кто у меня стилист?

Их лица вытягиваются, и они обмениваются смущенными взглядами.

– Двенадцатому снова достался Магно Стифт, – признается Вит. – Конечно, он не настолько плох, как о нем говорят!

Я издаю стон. Магно Стифт – тип, которого назначают трибутам Дистрикта–12, сколько я себя помню. И все, что о нем говорят плохого, – чистая правда. Другие стилисты каждый год выдают трибутам новые костюмы для парада и интервью, а у него какой-то бесконечный запас одинаково паршивых шахтерских комбинезонов всех размеров.

– На Квартальную Бойню он пообещал новый блистательный образ! – заверяет меня Прозерпина.

– Хорошо, иначе спонсоров вам привлечь не удастся, – добавляет Вит.

– Сегодня неожиданностей не предвидится, потому что теперь использовать живых рептилий в качестве модных аксессуаров запрещено, – добавляет Прозерпина. – Не только Магно – всем. Хотя, кроме него, их никто и не носил.

– В прошлом году у него от пояса отскочила пряжка и тяпнула Друзиллу! – шепчет Вит. – Злющий попался черепашонок. А она так разозлилась, что укусила его в ответ. Магно, разумеется, не рептилию. И мы все видели, только рассказывать об этом вроде как нельзя, хотя…

– Такое точно не повторится! – перебивает Прозерпина, бросив на него острый взгляд. – Предлагаю начать с волос на теле. Вошек больше нет?

Так вот зачем нас опрыскали химикатами! Инсектициды! Я мог бы и рассердиться, если бы прожил достаточно долго, чтобы волноваться из-за отдаленных последствий.

– Погоди! – вскрикивает Вит. – Нужно сделать снимки «до»!

Прозерпина достает крошечный фотоаппарат, и они фотографируют меня с головы до ног.

– Чуть не облажались! Без снимков до преображения нам могли бы не зачесть задание.

Команда подготовки сбривает электрическими бритвами все видимые волоски на моем теле. На лице у меня почти ничего не растет, но они решают избавиться даже от легкого пушка. Я чувствую себя освежеванной белкой. Потом подстригают ногти, уважив мою просьбу оставить хоть что-нибудь: «Когти тебе могут пригодиться в драке», как выражается Прозерпина. Интересно, не считает ли она мое лицо – мордой, волосы – шерстью, а ноги – лапами?

Вит намазывает на торчащие сосульками волосы какую-то склизкую массу и втирает ее в голову до тех пор, пока я не теряю сходство с дикобразом. Ловко у него выходит: я вновь обретаю свои кудри, и зуд проходит. Я выпрашиваю немного мази, втираю ее в тело и наконец перестаю чесаться.

Позволяю им сделать снимки «после», раз уж моя команда подготовки откликалась на просьбы, к тому же мне не повредит парочка друзей в Капитолии. В качестве награды я получаю чистый лист бумаги и мятный леденец из кармана Прозерпины, который принимаю без лишней гордости. Он отбивает вкус инсектицида и напоминает мне о счастливых деньках. На этом они убегают, потому что сестра Прозерпины хочет поправить ее пышные хвостики цвета фуксии на случай, если ее будут снимать, а Вит пообещал своей матери помочь украсить дом к сегодняшней вечеринке в честь Голодных игр.

Я рад, что они ушли, и наслаждаюсь одиночеством среди белых занавесок. Все кажется нереальным, словно горячечный бред, что никак не кончится. Душ с химикатами, чудаковатая команда подготовки, вид моих бритых ног и ожидание стилиста, который подпоясывается живой рептилией.

Нащупываю голову змеи на своей подвеске, провожу пальцем по чешуйкам, плавно переходящим в перья, потом по острому птичьему клюву. Мысленно возвращаюсь в пасмурный день в глубине леса, в рощицу, которую мы считаем своей. Я сжимаю Ленор Дав в объятиях, близится ночь, но нам и дела нет. На ближайшей ветке сидит красивая черная птица.

– Это ворон – птица из стихотворения, в честь героини которого меня назвали, – тихо говорит она. – Самая большая певчая птица из существующих.

– Крупный парень, – замечаю я.

– Это девочка, вдобавок очень смышленая. Ты знал, что они умеют решать сложные логические задачи?

– Похоже, мне до нее далеко, – признаю я.

– И никто не велит им, что говорить. Когда вырасту, хочу быть такой птицей. Говорить все, что думаю, несмотря ни на что.

Несмотря ни на что, значит. Этого я и боюсь! Вдруг она скажет что-нибудь опасное. Или даже сделает. Что-нибудь такое, из-за чего Капитолий не ограничится замечанием, а высечет ее прилюдно. В год, когда ей исполнилось двенадцать, Ленор Дав пересекла эту черту дважды.

Первый раз – вечером накануне казни Клэя Шанса, когда кто-то проскользнул к виселице и подпилил веревку. На следующее утро на глазах у толпы веревка оборвалась, и Клэй упал на землю, где его прошила дюжина пуль миротворцев. Поскольку ночью стояла кромешная темнота и мела пурга, на камеры особо ничего не попало, но кто-то в городе видел, как Ленор Дав уходила с площади, и сообщил куда надо. Ее притащили на допрос в тюрьму при базе миротворцев, где она лишь твердила, что не совершила ничего плохого. Миротворцы не знали, что с ней делать. Сидит на стуле мелюзга, ноги до пола не достают, наручники на запястьях не держатся. Потом Бинни, сестра Клэя, чьи дни уже были сочтены (у нее было больное сердце), призналась, что это она. Через три дня Бинни умерла в камере, а дядюшкам позволили забрать Ленор Дав, если пообещают, что по ночам она будет сидеть дома.

После этого Кларк Кармин держал ее на коротком поводке. И вдруг утром Двадцать шестых Голодных Игр, нашего первого года участия в Жатве, из-под временного помоста повалил дым, стоило нам собраться. Миротворцы вытащили комок дымящейся ткани, которая оказалась флагом Панема. За сжигание флага полагается десять лет тюрьмы или даже больше, если покажут на всю страну, однако все следы замели до того, как включили камеры. Сцену собрали лишь вечером накануне, и миротворцы не додумались установить под ней камеры видеонаблюдения. Под платформой обнаружили сдвинутую решетку канализации и следы свечи, которая горела несколько часов и подожгла пропитанный керосином флаг. Это мог сделать кто угодно. Не имея ни доказательств, ни свидетелей, миротворцы подняли списки тех, у кого была история приводов за подозрительное поведение, и Ленор Дав вновь арестовали. Она сказала, что сидела дома и писала завещание на случай, если ее выберут на Жатве. Потом зачитала документ на семи страницах, где говорилось, что большую часть своих пожитков она оставляет любимым гусям. Может, она и перегнула палку, подготовившись столь основательно. Может, миротворцы почуяли, что над ними издеваются. В общем, ее снова отпустили, но на этот раз предупредили, что глаз с нее не спустят.

И все же оба раза это была Ленор Дав. Я сердцем чую, хотя она не призналась ни мне, ни своим дядюшкам. Ленор Дав говорит, что все девушки в их семье – загадка, в этом часть их шарма. Когда я пытался на нее давить, она лишь смеялась и говорила: «Если это так, то ты можешь попасть в беду, не донеся на меня, а если не так, то какая разница? Не особо помогло, правда? Клэй мертв, Жатва жива, цветет и пахнет».

С тех пор она вела себя примерно-положительно. На прошлый Новый год музыканты играли на вечеринке у командира базы, хотя Ленор Дав была от этого не в восторге. Кларк Кармин сказал, что работа есть работа и музыка может способствовать лучшему взаимопониманию между людьми, потому что хорошие песни любят все. Ленор Дав ответила, что дышать тоже все любят – и куда это нас привело? Любить еще не значит быть любимым.

Подобные фразы наводят меня на мысль, что она вполне способна создавать неприятности, и эта сторона ее личности просто затаилась на время.

Не знаю, что бы я сделал вчера, если бы мы поменялись ролями. Я захотел бы последовать за Ленор Дав, может, спрятался бы где-нибудь в поезде и помог ей сбежать или погибнуть при попытке бегства. Или хотя бы спалил базу миротворцев. На самом деле, какие бы планы я ни вынашивал, меня сдерживала бы мысль о том, каково придется потом ма и Сиду. Наверное, в конечном итоге я тихо сошел бы с ума. Иное дело – Ленор Дав, без нее точно никто не умрет с голоду. Девчонка свободна как ветер.

Примерно через час миротворцы приносят мне два сэндвича с ореховым маслом и мой первый банан. Фруктом я бы его не назвал (слишком мучнистый и не сочный), зато на вкус очень даже неплохо. Запиваю еду из бутылки с водой, наполненной пузырьками. Делать такую воду – глупая затея, все равно я их потом отрыгиваю.

Миротворцы раздвинули занавески, и я вижу, что все юноши-трибуты подверглись одинаковой обработке. Некоторые из профи лишились бород и теперь выглядят не такими устрашающими. Утрата волос на груди тоже пошла им на пользу.

Ювения появляется в сопровождении женщины с ворохом нарядной одежды, и команда Дистрикта–1 удаляется вслед за ней в мужскую раздевалку, чтобы подготовить своих подопечных к параду на колесницах – главному номеру церемонии открытия. Миротворцы отстегивают от цепи трибутов из Первого и ведут их туда же. Через несколько минут то же самое делают и с трибутами из Дистрикта–2. Полчаса спустя трибуты из Дистрикта–1 в ядовито-зеленых бальных платьях и сверкающих костюмах гордо шествуют через зал. Вылитые капитолийцы!

Когда они проходят мимо нас, Мейсили громко говорит:

– Отлично выглядишь, Силка! Надеюсь, цвет зеленых соплей нам всем пойдет!

По залу пробегает смех. Силка, которая дюймов на восемь выше и на сотню фунтов тяжелее Мейсили, бросается к ней – и тут же получает от миротворца дубинкой по ребрам. Силка смотрит на Мейсили и выразительно проводит пальцем по горлу.

В ответ Мейсили надувает губки бантиком.

– Красота требует жертв. Как насчет улыбочки?

Луэлла усмехается, глядя на меня.

– Они не поладили еще в раздевалке.

– Я и сам не фанат Первого, – признаюсь я, глядя, как они направляются к своему фургону. Мимо с надменным видом шествуют трибуты из Второго в фиолетовой коже с заклепками.

– Куда они все? – спрашивает кто-то.

– На фотосессию, – отвечает миротворец. – Потом по колесницам.

Затем появляются команды Третьего и Четвертого, и я понимаю, что мы будем последними. Спортзал медленно пустеет. Возвращается Прозерпина со свежепокрашенными хвостиками и недовольный Вит, чью комнату мать отрядила под бар для гостей вечеринки. Трибутов Одиннадцатого уводит их стилист, и тут возвращается Друзилла в ботинках на платформе и с меховым цилиндром под мышкой.

– Где этот идиот Магно? – спрашивает она у моей команды подготовки. Они беспомощно пожимают плечами. – Из-за него мы опоздаем на одну из самых грандиозных вечеринок года!

Наша сопровождающая помешана на вечеринках.

Проходит еще десять минут.

– Мне нужно отлить, – говорю я.

Миротворцы отстегивают нас от цепи и ведут в женскую раздевалку, где мы и справляем нужду. Магно все еще нет. Я сажусь на скамью рядом с Луэллой. Волосы ей заплели в косички, нарисовали выразительные брови. Белокурые локоны Мейсили завили в тугие кудряшки, что ей очень идет, а Вайет выглядит точно так же, как и до преображения.

– Если стилист не придет, можем ли мы пропустить мероприятие с колесницами? – спрашивает Луэлла. – Или просто поедем, завернувшись в бумагу?

Похоже, об этом никто не задумывался. И тут все ударяются в панику, включая меня. Как бы я ни противился всему этому, я не хочу войти в историю Игр завернутым в бумагу. Если у меня есть хоть какой-то шанс, если я хочу привлечь спонсоров, то никак не могу выйти на всеобщее обозрение с голой задницей.

– Дайте мне платье, в котором я приехала! – требует Мейсили. – Я могу сколоть его булавками.

– Уже сожгли, – отвечает миротворец.

Когда время выходит, Друзилла приказывает команде подготовки одолжить нам свою одежду. Я тщетно пытаюсь втиснуться в голубые бархатные шортики Вита, и тут появляется наш стилист с пластиковым пакетом на плече.

Загорелая кожа Магно Стифта покрыта татуировками, изображающими змеиную кожу. Он надел длинную рубаху из металлических ромбиков и вроде бы забыл про штаны. Ремешки сандалий поднимаются до самого таза, а в ушах Магно с несчастным видом извиваются крошечные живые змейки.

– Ты ведь знаешь, что их запретили! – взвизгивает Друзилла. – Я на тебя пожалуюсь!

– Ах, Друзи, все равно они сдохнут через пару часов, – говорит Магно. Он вываливает на пол содержимое пакета – полдюжины одинаковых костюмов, которые я видел на трибутах Дистрикта–12 сколько себя помню и вскидывает руки в притворном торжестве. – Ну, кто готов поразить всех в самое сердце?

Мы настолько перенервничали, что мигом расхватываем поношенные костюмы. Судя по всему, Магно на это и рассчитывал. Я без звука напяливаю пропахший по́том черный шахтерский комбез, скрепленный булавками, и дешевую пластиковую каску. Ботинки жмут большие пальцы, но я все равно их шнурую, радуясь хоть какой-то обуви.

И лишь Друзилла пытается призвать его к ответу.

– Что случилось с потрясными новыми костюмами?

Магно с размаху зажигает лампочку на каске Мейсили. Слабый лучик едва видать.

– Опля! Я заменил батарейки.

– И это все, на что ты сподобился для Квартальной Бойни? – ядовито осведомляется Друзилла. – После такого тебя точно вышвырнут!

Магно просто смеется.

– Никому нет дела до Двенадцатого. И особенно тебе. Пристегните этих сопляков к цепи и отведите в конюшню. Моя работа здесь окончена.

Мы бежим сломя голову к ожидающему фургону, и тот несется по улицам Капитолия, ревя клаксоном, который не в силах заглушить звуков гимна, ревущего на весь город. Церемония открытия Голодных игр началась без нас. Когда гимн смолкает, мы с визгом останавливаемся, дверцы распахиваются – мы въехали прямо в просторную конюшню с высоким потолком на бетонных колоннах. Конюшие пытаются втиснуть сорок восемь нарядных трибутов в двенадцать колесниц и запрячь лошадей, которые повезут нас по улицам столицы. Все кричат, никто никого не слушает.

Начинает играть музыка для парада, огромные двери конюшни распахиваются, и трибуты Дистрикта–1 позируют фотографам перед тем, как выкатиться на аллею под рев толпы. Фотограф подбегает, делает несколько снимков, потом исчезает. Это и есть наша фотосессия? В цепях, в фургоне?

Появляется Друзилла и подгоняет конюхов.

– Займитесь Дистриктом–12!

Нас отстегивают от цепи, освобождают от наручников и затаскивают в шаткую колесницу, запряженную четверкой норовистых серых кляч. Я оглядываю конюшню и убеждаюсь в своих подозрениях: все смотрятся гораздо лучше нас. У остальных трибутов новые костюмы, отражающие специфику их дистриктов: сексуальные красные ковбойские наряды для Дистрикта–10, сверкающие темно-синие русалочьи – для Дистрикта–4, переливчатые серые с коронами в виде колес – для Дистрикта–6. И колесницы у них навороченные – у кого-то угрожающие, у кого-то элегантные и у всех весьма эффектные. Лоснящиеся лошади наряжены в плюмажи и украшены цветами, а наши – с непокрытыми головами.

Для четверых тележка явно маловата. Лошади нервно пританцовывают, колесница дергается, и влезать в нее явно опасно. Одна из животин пятится, и Луэлла едва не падает на спину.

– Поосторожней, – говорю я, ловя девочку. – Ты справишься.

– Вряд ли. – Колени ее подгибаются, и она опускается на пол.

– На ноги, малявка! – орет Друзилла.

Я помогаю Луэлле встать.

– Смотри на меня! Ты в тысячу раз лучше любого в Капитолии. Тебя больше любят, ты воспитана лучше них, и находиться с тобой рядом гораздо приятнее. Ты – лучший союзник, о котором я мог бы мечтать. Ясно, милая?