Рассвет Жатвы

– Чего уставились? Грязные твари! Отправляйтесь по домам, живо! – Она обращается к миротворцу: – Уберите их отсюда, пока у меня волосы вонью не пропитались. – Она нюхает свой локон и кривится. – Слишком поздно.

Миротворец подает сигнал, солдаты начинают теснить толпу. Бердок с Блэром уходить не хотят, однако большинство зрителей спешат к соседним улочкам – они лишь рады поскорее убраться с Жатвы, пойти домой и обнять своих детей, а постоянные покупатели Хэтти – хорошенько напиться.

При виде миротворца, удерживающего Ленор Дав, я ударяюсь в панику. Почему я не вмешался раньше? Почему ждал до последнего и оказал открытое неповиновение солдату? Неужели я испугался? Растерялся? Или просто спасовал перед человеком в белой форме? Теперь мы оба обречены. Миротворцы достают наручники, и тут поспевают Кларк Кармин с Тэмом Янтарем. Они разговаривают с ним быстро и по-тихому, вроде бы суют деньги. К моему облегчению, миротворец оглядывается, отпускает ее и уходит. Ленор Дав рвется ко мне, но дядюшки поспешно заталкивают ее в боковую улочку.

Другие незадачливые близкие новоявленных трибутов остаются на площади.

Мистер Доннер подбегает к сцене с пригоршнями денег в надежде, что удастся как-нибудь выкупить Мейсили, его жена с Мерили мнутся возле витрины своего магазинчика.

– Не надо, папа! – кричит Мейсили, но ее отец продолжает махать купюрами.

Вон стоит семейство, в котором я угадываю Келлоу: женщина истерически рыдает, мужчины дерутся.

– Это ты его сглазил! – обвиняет один другого. – Ты виноват!

Наши соседи, Маккои, обнимают ма, та едва держится на ногах. На ее руке повис Сид, тянет маму вперед и кричит:

– Хеймитч! Хеймитч!

Я уже до смерти тоскую по дому. Знаю, я должен быть сильным, но от их вида я падаю духом. Как они без меня справятся?

Теперь трибутов должны отвести в Дом Правосудия для прощания с родными и близкими. Однажды я при этом присутствовал. Ма и па взяли меня с собой, когда трибутом стала Сарши Витком, дочь старого начальника папиной смены. Годом раньше она осиротела – ее отец Лайл умер от антракоза, болезни шахтеров. Ма сказала миротворцам, что мы ее родня, и нас отвели в комнату, уставленную пыльной, грубо сколоченной мебелью. Думаю, кроме нас, к ней никто и не пришел.

Знаю, следует дождаться официального прощания, но единственное, что важно для меня теперь, – обнять ма с Сидом. Пока мистер Доннер и Мейсили бузят, я пробираюсь к краю сцены, сажусь на корточки и протягиваю руки к маме с братишкой.

– Прекратить! – Меня одергивает миротворец, а Друзилла продолжает: – Никаких прощаний эти люди не заслужили! После того вопиющего безобразия они утратили свои привилегии. Отведите трибутов прямо к поезду, и давайте выбираться из этой вонючей дыры!

Двое миротворцев сбрасывают мистера Доннера со сцены. В полете он выпускает деньги из рук, и те падают на землю, мешаясь с конфетти. Солдаты достают наручники.

До этого Луэлла пыталась держать себя в руках, теперь же перепуганно смотрит на меня широко распахнутыми глазами. Я кладу руку ей на плечо, чтобы поддержать, однако прикосновение холодного металла к коже заставляет ее вскрикнуть, словно зверька, попавшего в западню. От этого звука наши семьи бросаются к нам в надежде помочь.

Их сдерживают миротворцы, и тут вмешивается Плутарх.

– Не хочу показаться занудой, Друзилла, но у меня и правда не хватает кадров для обзора. Можно еще немного поснимать?

– Нужно. Только если не успеешь на поезд к пятнадцати ноль-ноль, можешь отправляться домой пешком, – заявляет Друзилла.

– С меня причитается! – Плутарх быстро осматривает наши семьи и указывает на меня и Луэллу. – Оставьте мне этих двоих.

Миротворцы уводят Мейсили с Вайетом в Дом Правосудия, отгоняя их родных дубинками, когда те бросаются следом. Каким-то чудом Мерили удается проскользнуть мимо них, и на краткий миг близнецы Доннер становятся одним целым, обнимая друг друга за шеи, прижимаясь лбами и носами. Миротворцы разрывают это зеркальное отражение надвое. Я вижу, как Вайет бросает последний взгляд на рыдающую женщину из семейства Келлоу и заходит в дверь.

Мы с Луэллой бросаемся к своим родным, но Плутарх нас останавливает:

– Давайте поснимаем.

Команда расчищает от конфетти участок перед магазинчиками. Оператор устанавливает камеру, Плутарх расставляет возле пекарни родителей Луэллы, полдюжины ее братьев и сестер.

– Погодите, если вы были на Жатве, то не лезьте в кадр. – Двое ребят выходят из зоны действия камеры. – Хорошо, очень хорошо, – одобряет Плутарх. – Теперь мне нужно, чтобы вы отреагировали точно так же, как в тот момент, когда услышали, что называют имя Луэллы. Раз, два, три – поехали!

Семейство Маккой смотрит на него, оцепенев.

– Стоп! – Плутарх подходит к Маккоям. – Простите. Очевидно, я неясно выразился. Когда вы услышали, как вызывают Луэллу, это стало для вас огромным потрясением, верно? «О нет!» Может, вы ахнули или выкрикнули ее имя. В любом случае вы как-то отреагировали. И теперь мне нужно, чтобы вы повторили то же самое на камеру, понятно? – Он отходит. – Итак, раз, два, три, камера, мотор!

Пожалуй, лица у Маккоев были все такие же каменные, если не хуже. Смущением тут и не пахнет: это безоговорочный отказ устраивать шоу для Капитолия.

– Стоп. – Плутарх трет глаз и вздыхает. – Отведи девчонку к поезду.

Миротворцы тащат Луэллу в Дом Правосудия, и тут Маккои наконец ломаются, в отчаянии кричат ее имя. Плутарх жестами велит своей команде заснять их реакцию. Когда до Маккоев доходит, что он записал их страдания на камеру, они впадают в ярость, однако миротворцы просто вытесняют их с площади.

Плутарх поворачивается к ма с Сидом.

– Послушайте, я понимаю, как вам нелегко, но уверен, что мы сможем друг другу помочь. Выдадите приемлемую реакцию – получите минутку с Хеймитчем. Все ясно?

Взгляд Сида невольно устремляется на небо – звучит низкий раскат грома, словно в предостережение. Я смотрю на бледное лицо ма, на дрожащие губы братишки и выпаливаю, не успев пожалеть:

– Не надо, ма!

– Нет уж, – перебивает меня она, – я это сделаю. Мы оба сделаем, как вы скажете, если дадите нам обняться в последний раз.

– Договорились. – Плутарх ставит их бок о бок, ма встает позади Сида и обхватывает его руками. – Хорошо, мне нравится. Итак, сейчас середина Жатвы, Друзилла отбирает юношей. Она только что сказала: «Хеймитч Эбернети». Раз, два, три, камера, мотор!

Ма ахает, Сид оборачивается к ней с растерянным видом, как наверняка поступил и в тот самый миг на Жатве.

– Снято! Это было бесподобно. Давайте попробуем еще раз, только теперь ахнете чуточку громче, ладно? Итак, три, два, раз…

Увы, одним разом не обходится. Плутарх требует все более эффектных реакций: «Крикните его имя!», «Спрячь лицо матери в подол!», «Попробуй расплакаться!», пока Сид на самом деле не ревет в голос, а ма уже на грани обморока.

– Прекратите! – взрываюсь я. – Хватит! Вы и так достаточно сняли!

Рация у него на поясе трещит, раздается нетерпеливый голос Друзиллы.

– Где ты, Плутарх?

– Уже закругляюсь. Будем через пять минут. – Плутарх машет ма и Сиду, они бросаются ко мне. – Даю вам две!

Я стискиваю их в объятиях изо всех сил – все-таки в последний раз, при этом времени даром не теряю, ведь семейка у нас бережливая.

– Берите!

Я высыпаю им содержимое карманов: деньги и арахис – матери, нож и пакетик с мармеладками – в руки Сида. Завещаю им остатки моей жизни в Двенадцатом.

Сид поднимает пакетик.

– Для Ленор Дав?

– Проследишь, чтобы она их получила?

Голос Сида охрип от слез, но звучит решительно.

– Получит, обещаю.

– Знаю. Ведь я всегда могу на тебя положиться! – Я опускаюсь на колени перед братишкой и протягиваю ему рукав, чтобы вытер нос, как в детстве. – Теперь ты единственный мужчина в доме. Будь на твоем месте другой мальчишка, я бы волновался, но насчет тебя уверен: ты справишься. – Сид качает головой. – Ты в два раза меня умнее и в десять раз храбрее! Ты справишься. Ладно? Ладно? – Он кивает, и я ерошу ему волосы, встаю с колен и обнимаю мать. – Ты тоже, ма.

– Люблю тебя, сын, – шепчет она.

– И я тебя люблю.

Сквозь треск рации Плутарха доносится нетерпеливый голос Друзиллы:

– Плутарх! Не думай, что не уеду без тебя!

– Пора, ребята, – говорит Плутарх. – Друзилла никого не ждет.

Миротворцы направляются к нам, собираясь разлучить, однако ма с Сидом держат меня крепко.

– Помнишь, что отец сказал дочке Виткома? – выпаливает ма. – Это и к тебе относится!

Я мысленно переношусь в Дом Правосудия, к рыдающей девочке и тошнотворному запаху гниющих цветов, заполонившему все помещение. Па разговаривает с Сарши и наказывает ей: «Не позволяй им себя использовать, Сарши. Не смей…»

– Плутарх! – визжит Друзилла. – Плутарх Хевенсби!

Миротворцы растаскивают нас в разные стороны, отрывая меня от земли, и Сид умоляет:

– Не забирайте моего брата! Не надо! Он нам так нужен!

Ничего не могу с собой поделать – я должен подавать брату хороший пример, однако вырываюсь изо всех сил.

– Все хорошо, Сид! Все будет… – Мое тело пронзает электрический разряд, и я обмякаю.

Каблуки моих ботинок подпрыгивают вверх по ступенькам, волочатся по коврам в Доме Правосудия, по гравию на дорожке позади него. В машине я позволю им надеть наручники без всяких возражений. В голове мутится, и я точно знаю, что второго удара шокером мне не надо. На подгибающихся ногах я взбираюсь по металлическим ступенькам в поезд, где меня швыряют в отсек с зарешеченным окном. Прижимаюсь лицом к стеклу, но не вижу ничего, кроме грязного угольного вагона.

Несмотря на нытье Друзиллы, мы битый час стоим на месте. Небо чернеет, начинается гроза. По окну стучит град, затем град сменяется ливнем. К тому времени, как колеса поезда приходят в движение, в голове у меня проясняется. Я пытаюсь запомнить каждую мимолетную картинку из Двенадцатого, что проносится за окном: вспышка молнии освещает обшарпанные склады, по грудам шлака стекает вода, зеленеют поросшие лесом горы.

И вдруг я вижу Ленор Дав! Она стоит высоко на скале, мокрое красное платье липнет к телу, в руке зажат мешочек с мармеладками. Когда поезд проносится мимо, она оборачивается и яростно кричит ветру о своей утрате. И хотя для меня это зрелище как острый нож, хотя я изо всех сил стучу по стеклу и разбиваю кулаки в кровь, я благодарен своей девушке за ее последний подарок: она не дала Плутарху шанса передать в эфир сцену нашего прощания.

Момент, когда наши сердца разбились вдребезги, принадлежит лишь нам двоим.

Глава 3

Я сползаю по стене, баюкая распухшие руки и тяжело дыша. Грудь пронзает острая боль. Может ли человеческое сердце разбиться в буквальном смысле? Я представляю, как сердце распадается на дюжину стеклянных красных кусочков и их острые, зазубренные края впиваются в плоть с каждым его ударом. Не научно, но уж так я чувствую. Часть меня думает, что я умру прямо сейчас, от внутреннего кровотечения. Увы, если бы все было так просто! Наконец мое дыхание замедляется, и приходит отчаяние.

Я больше никогда не увижу Ленор Дав. Никогда не услышу ее смех из ветвей над головой. Никогда не почувствую ее тепло в своих объятиях, не услышу, как она играет на музыкальном ящике, и не надавлю пальцем на складочку между ее бровями, когда она обдумывает какую-то мысль. Никогда не увижу, как ее лицо светлеет из-за мешочка с мармеладками, полной луны или моего шепота: «Люблю, огнем горю!»

Все это у меня отняли. Любовь, дом, маму, младшего братишку… Зачем я сказал, что теперь он – мужчина в доме? Это же нечестно! Не много ли для хрупких плеч юного и полного надежд мальчишки? Как говаривала моя бабушка со стороны отца, Сид родился лицом к солнышку. Думаю, из-за этого он много чего не замечает на земле, поскольку постоянно смотрит в небо. Он восхищается солнцем, облаками и любыми объектами, которые видны ночью. Тэм Янтарь научил Ленор Дав разбираться в звездах, поскольку бродячие музыканты ориентировались по ним в своих странствиях много лет назад, а она научила Сида. В ясную ночь он непременно тащит всех нас на улицу и показывает картинки, в которые они складываются. «Вон ковшик для воды, совсем как наш в ведре! Вон там – охотник с луком. На Бердока похож, правда? Вон лебедь, хотя Ленор Дав называет его гусем. Смотри, ма, а вон твое созвездие! Если перевернуть, то получится „М“ как ма!»

И ма всегда радуется, потому что ей редко перепадает что-нибудь хорошее, не говоря уже о том, чтобы разжиться собственным созвездием! Вечно она все нам отдает. Я сделал вид, что не заметил, как вчера вечером она принесла цыпленка, которого собиралась зажарить на мой день рождения. Наверняка набрала побольше стирки, чтобы наскрести денег. Сможет ли она сводить концы с концами без того, что я зарабатываю у Хэтти? Сможет – или умрет, надрываясь из последних сил. Ма… Эх, ма!..

Плутарх был прав. Я облажался. И за это заплачу своей смертью, и разбитыми сердцами, и жизнями всех, кто меня любит.

Смотрю, как за окном проносятся деревья. Всегда думал, что если кому из нас и удастся свалить из Двенадцатого, так разве что Ленор Дав. Когда-то ее предки были великими путешественниками, ездили из дистрикта в дистрикт и давали музыкальные представления. Тэм Янтарь еще помнит те времена – ему было столько же, сколько и мне, когда война закончилась и миротворцы заставили музыкантов осесть, убив всех взрослых и приписав детей к нашему дистрикту. Ленор Дав просто обожает истории о былых денечках, когда ее семья разъезжала повсюду на стареньком пикапе. Потом с горючим стало туго, они приспособились запрягать в автомобиль лошадей. К тому моменту, как музыкантов загнали в Двенадцатый, они сами толкали повозку и передвигались по большей части пешком, но их все устраивало. Еду готовили на костре, разъезжали на своей колымаге по разным городам, играли на старых складах вроде Котла или в поле, если придется, опять же, какая-никакая, а слава среди местных тоже имелась. Наверняка в их жизни случались и страдания, но моя девушка представляет прошлое в таком романтичном свете, что я об этом даже не заикаюсь. Все равно вернуться к нему не получится, ведь Двенадцатый не может покинуть никто, и идея вновь отправиться в путь ее дядюшек вовсе не привлекает. И все же Ленор Дав убеждена, что за пределами Панема, далеко-далеко на севере, живут люди. Иногда она надолго исчезает в лесу, и я боюсь, что с концами. Не всерьез боюсь, а так, немножко. Похоже, теперь можно об этом забыть…

Либо мы оставим бурю позади, либо она нас догонит. Тягучие капли дождя на стекле напоминают мне про бак и про то, как я помчался к Ленор Дав вместо того, чтобы пойти домой и натаскать воды. Я вовсе не жалею о последнем свидании с любимой, но жалею, что не оставил ма с Сидом полный бак, ведь дождевой воды удастся собрать всего несколько галлонов. Вряд ли ма сможет заняться стиркой на этой неделе. Впрочем, кто знает. Когда погиб па, она не опустила рук. Просто сварила огромную кастрюлю супа из фасоли с ветчиной, как мы всегда делаем в Шлаке, когда кто-нибудь умирает, и вернулась к работе. Помню, я сидел возле плиты и ронял слезы на пол рядом с лужицей, натекшей с рубашки шахтера. Зимой постиранную одежду для просушки приходится вешать в доме, и где-нибудь всегда капает.

Поезд продолжает катиться, увозя меня все дальше от всего, что я знал и любил, о чем мечтал. Мне так хотелось, чтобы когда-нибудь ма бросила заниматься стиркой, чтобы Сид выучился и смог работать на поверхности, а не в шахте (например, вести бухгалтерию или заниматься погрузкой угля в поезда), где бы всегда видел небо! Я жил бы с Ленор Дав – женился, растил наших детей, она учила бы их музыке, а я занимался бы чем угодно – хоть в шахте уголь рубил, хоть самогон варил – какая разница, если она была бы со мной! Теперь все пропало.

Поступок Вудбайна мне больше не кажется опрометчивым, ведь он умер в Двенадцатом, мне же придется погибнуть на садистской арене далеко на западе. Несколько лет назад на арене внезапно вырубили свет, и из теней на трибутов накинулись гигантские угольно-черные ласки. Вспоминаю, как острые зубы рвали лицо девушки из Дистрикта–5…

Зря я не побежал. Пусть бы миротворцы прострелили мне голову прямо на площади. Быстрая, чистая смерть далеко не худший вариант. Лежал бы себе завернутый в белый саван, спал вместе со всеми Эбернети под общим камнем… У нас не принято тянуть с похоронами, особенно в такую жару.

Через несколько часов ключ в замке поворачивается, в отсек сует голову Плутарх.

– Не хочешь присоединиться к остальным?

Он говорит это так, словно я просто маялся животом, а не приходил в себя после того, как меня ударили электрошокером и вырвали из привычной жизни. Не знаю, что и думать об этом Плутархе. Я ненавижу его за то, что заставил ма с Сидом кривляться перед камерами. С другой стороны, он дал мне их обнять, хотя Друзилла запретила. И, вероятно, спас жизнь Ленор Дав, попросив оставить ее для душераздирающей сцены прощания. Плутарх непредсказуем, как молния. Пожалуй, отношения с ним лучше не портить.

К тому же я должен проведать Луэллу – кроме меня, у нее теперь никого нет.

– Конечно, – отвечаю я.

Плутарх приказывает миротворцам отстегнуть наручники и ведет меня по качающемуся коридору в другой вагон. По бокам расположены литые пластиковые сиденья неоновых цветов. Я сажусь рядом с Луэллой, напротив Вайета и Мейсили.

– Кто-нибудь голоден? – спрашивает Плутарх. Все молчат. – Схожу-ка посмотрю, что там для нас готовят.

Он уходит, запирая за собой дверь.

Я подталкиваю локтем Луэллу.

– Привет, девчонка! – Протягиваю руку, она сует в нее ледяную ладошку.

– Привет, Хей, – шепчет она. – Нечестно, что тебя взяли вот так…

Впервые я над этим задумываюсь. Честно? Конечно, нет. Меня забрали вне очереди, возможно, даже незаконно. Однако число людей в Капитолии, которым я мог бы пожаловаться, равно нулю. Я – всего лишь курьезный эпизод, которым Друзилла поделится с друзьями между икрой и профитролями.

– Ни с кем нельзя так поступать, – говорю я. Личико Луэллы такое расстроенное, что я выпаливаю, не успев хорошенько подумать: – Ну что, будешь моим союзником, милашка?

Она улыбается. Старая шутка. Когда ей было пять, а мне восемь, она положила на меня глаз и стала всем говорить, что она моя подружка. Через неделю мальчишка по имени Бастер подарил ей лягушку-быка, и Луэлла обратила свою нежность на него. Думаю, ее сердечко так и так оставалось бы моим недолго, ведь разве можно всерьез влюбиться в того, с кем соревнуешься, кто громче рыгнет? Тем не менее дружим мы до сих пор. Мне всегда хотелось иметь младшую сестренку, точь-в-точь похожую на Луэллу, и я надеялся, что она дождется, пока Сид повзрослеет, и влюбится в него по-настоящему. Разумеется, теперь ее шансы вырасти упали до нуля. Луэлла навсегда останется тринадцатилетней девочкой.

– Я буду твоим союзником, – говорит она. – Ты да я, мы можем друг другу доверять.

Наверное, вы ждете, что это приведет к созданию общего альянса Дистрикта–12, но я смотрю на других кандидатов и понимаю, что идея так себе. Про Вайета ничего сказать не могу. С одной стороны, пустой взгляд не показатель живого ума. С другой стороны, он довольно крупного телосложения, и я никогда не слышал о нем ничего плохого, чего не могу сказать про Мейсили. О ней мне известно предостаточно, причем большая часть сведений – из первых рук, и лестного там нет ничего.

Мейсили Доннер… С чего бы начать? Пожалуй, прямо с первого класса, когда они с Мерили произвели на меня неизгладимое впечатление. И дело не только в их городских повадках, но и в том, что моя ма недавно потеряла близняшек. Двух крошечных девочек, которые появились на свет слишком рано. Она здорово по ним горевала, хотя и на свой лад, конечно, застирывая белье до дыр. Отец же чувств старался не показывать и ревел по ночам, когда думал, что я сплю. Близнецы Доннер всегда вызывали у меня немалый интерес, ведь я гадал, какими могли бы вырасти мои сестрички. Надеюсь, не такими, как Доннеры. Пожалуй, Мерили не особо плоха, хотя и соглашается со всем, что делает сестра. Зато Мейсили с первого же дня дала всем понять, что мы ей неровня. Расхаживала в блестящих туфельках, с накрашенными ногтями, да еще украшения у нее всякие водились. До чего эта девчонка обожает побрякушки!

Теперь она смотрит в окно поезда и теребит с полдюжины цепочек и ожерелий. Есть из бисера, есть плетеные, есть с подвесками и по крайней мере одна из чистого золота. У нас в Шлаке тоже имеются украшения, как правило, один-два предмета, бережно хранимых в семье, но шести точно ни у кого нет. Если бы столько и было, никто не стал бы выпендриваться и надевать все сразу.

Плутарх открывает дверь и отступает в сторону, пропуская капитолийского стюарда с подносом, полным сэндвичей. В каждом дневная порция мяса – свежая ветчина, ростбиф или курица, нарезанные тонкими ломтиками и уложенные высокой горкой – и торчит маленький бумажный флажок Панема в качестве украшения. Мой рот непроизвольно наполняется слюной, и я вспоминаю, что не ел с самого утра.

Стюард предлагает поднос Луэлле, и та колеблется, пораженная изобилием еды. Маккои неделями не едят мяса, а если им что и перепадает, то обычно это консервы. Стюард замечает ее смущение и снисходительно интересуется:

– Что-нибудь не так, мисс?

Луэлла краснеет – гордости Маккоям не занимать. Не успевает она и слова сказать, как влезает Мейсили.

– Еще бы! Неужели вы думаете, что она будет есть руками? Или у вас в Капитолии нет ни столовых приборов, ни тарелок?

Теперь черед стюарда краснеть.

– Это же просто сэндвичи… – смущенно бормочет он. – Их берут руками.

– Без салфеток? – уточняет Мейсили. – Сильно сомневаюсь.

Стюард поворачивается к Плутарху:

– Им положены салфетки?

– Разумеется. Они ведь наши гости, Тибби, – мягко говорит Плутарх. – Мне нужно кое-что проверить на кухне. Давай заодно попробуем раздобыть пару тарелок. Прошу нас извинить.

Когда дверь закрывается, я не могу сдержать смех.

– Заткнись! – обрывает меня Мейсили. – Послушай, Луэлла, если позволишь им обращаться с собой как с животным, так они и будут делать. Так что не позволяй!

Для Луэллы это уже слишком. Она прищуривается и резко отвечает:

– И не думала. Кое-кто меня обскакал!

– Ладно, – говорит Мейсили. – Значит, обойдешься и без моей помощи.

– Я точно обойдусь без той, кто сказала, что моя сестра пудрится углем!

Мейсили слегка улыбается, вспоминая.

– После того случая она стала выглядеть гораздо чище.

Мне вспомнилась другая история: в шесть лет меня покусали клещи, и с легкой руки Мейсили ко мне прилипла кличка Хеймитчуха-почесуха. Ребята шарахались от меня целых две недели, хоть я и уверял их, что это не заразно. Десять лет прошло, а до сих пор неприятно.

Всякое желание объединиться с Мейсили исчезает без следа.

– Она облегчает нам выбор союзников, – говорю я Луэлле.

– Да уж. – Луэлла скрещивает руки на груди, потом что-то замечает и хмурится.

Вслед за нею я перевожу взгляд на Вайета, сидящего с отстраненным видом и смотрящего на надпись на двери: «Осторожно, ступеньки». В вечернем свете что-то сверкает – это Вайет катает монетку по костяшкам пальцев плавными, отработанными движениями. При повороте ключа в двери монета исчезает.

Тибби вкатывает тележку, уставленную посудой. Похоже, в этом поезде все пластиковое: тележка, сиденья, столовые приборы, чашки, тарелки. Вероятно, чтобы продезинфицировать после того, как нас уведут.

– Проверил. И на десерт – сюрприз! – подзадоривает нас Плутарх.

Можно подумать, нам мало на сегодня сюрпризов.

Тибби склоняется над Луэллой.

– Что вам предложить? Есть курица, ветчина и ростбиф.

– Ветчину, – говорит Луэлла.

– Точно не хотите попробовать еще и ростбиф? Наш повар использует маринад, что делает блюдо особенно вкусным, – сообщает Тибби.

– Почему бы и нет? – Луэлла берет тарелку, салфетку, столовые приборы и бутылку лимонада.

Тибби поворачивается к Мейсили, и от заботливости не остается и следа.

– А вам что?

Мейсили неторопливо разглядывает тележку.

– Ростбиф самой слабой прожарки, если найдется. – Она расстилает салфетку, чтобы не испачкать юбку, потом берется за приборы. – Поднос бы тоже не помешал, ну да ладно, что с вас взять.

Когда мы с Вайетом накладываем себе полные тарелки – я заказываю все три сэндвича, – стюард с Плутархом удаляются. Я смотрю на Мейсили, которая изящно режет сэндвич с ростбифом на малюсенькие кусочки и нанизывает на вилку. Поверьте, никто во всем Панеме – ни в Капитолии, ни в дистриктах – не ест сэндвичи, как она. Я решаю начать с того, что с ветчиной, и впиваюсь в него зубами. Обалденно! С дымком, соленый, сбрызнут чем-то напоминающим по вкусу овощной маринад моей ма. Замечаю, что Луэлла заглядывает под верхний ломтик хлеба.