Тоска по нежности

– Нет, не читала, – с удивлением в голосе ответила Марианна. Книги? Классика? На польском? Не ожидала такой языковой прыти от школьника. Только с всё той же лёгкой насмешливой улыбкой на благородно-тонких губах, проговорила: – Да вы полиглот, как я посмотрю. А мой язык – булава да обруч. Знаю только польский из иностранных, да и то с рождения. Как я уже сказала, мама у меня – полька, дома часто говорим. Только вот маменька моя – полиглот, знает тучу языков. У меня же гимнастика тела с гимнастикой языка никак не срастаются. На кафедре русского языка и литературы учусь, из иностранных – только английский. Да и то, как в школе, «по разнарядке».

5

Тем временем по кафе разлился упоительно-аристократический аромат свежесваренного кофе. В беглом разговоре прошло всего каких-то десяток минут, а Хлыстову показалось – вечность. От этой неизвестной ещё ему девушки исходит такой умопомрачительный флёр очарования, интонаций, повадки, стиля!.. Он тут же постановил: пора сменить тему языков и полиглотов на что-то другое, раскрывающее Марианну поглубже.

Интеллект? Детскость? Что-то в нём всё-таки её зацепило. Только зачем играет, как с котёнком? Младенец? Ну нет! Хлыстов решил не довольствоваться инфантильно-умничающими выпадами, наскоками. Он бросится напролом, ринется в небезопасную глубь, будет ломиться сквозь туманную мглу, чащобу, неудобья, в рисковую неизвестность! Отчаянная смелость, какая-то даже удаль вскипела в груди. Откуда кураж этот взялся? Да из самой природы юности. Он продолжит линию Холдена, раз уж с неё всё началось. Возьмёт быка за рога, пойдёт на обострение. Для начала изысканно зацепится за болезненную для многих интеллектуалов струну:

– А всё-таки позвольте полюбопытствовать, Марианна: каким это образом вы узнали о судьбе Максим Максимыча? Да так много! Откуда у вас такая нерядовая, точнее сказать, закрытая информация? Да вы ещё ею так смело орудуете? У вас связи в органах? Он вам сам рассказал?

Вопросы эти Хлыстов задал лихо, без оглядки, ожидая, в какую сторону свернёт ответ – в гневно-подозрительную или терпеливо-разъяснительную.

Марианна не стала напрягать себя подозрением, ответила просто:

– Папа у меня художник. Пишет картины и декорации. Как все истинные художники, человек непростой. Может себе ради удовольствия декорацию соорудить из нашего волынского бомонда. Соберёт междусобойчик. Спровоцирует на всякие интересные темы. Говорят там о чём угодно и что ни попадя, почти без оглядки. Слава Богу, сейчас не сажают за каждый неосторожный ляп. Весенняя атмосфера, видите ли!

Помолчала, словно раздумывая, продолжать или нет. Потом сказала так проникновенно, словно приглашала Григория в друзья:

– Ну, об атмосфере это я так, к слову. Другой раз папочка может и с работягами в пивной беседовать на высокие темы. Наша русская традиция. Под хороший градус, всем кажется, можно душу вывернуть наружу. Здесь отец и познакомился с Максим Максимычем, даже сдружился. Где же ещё у нас, в Союзе, с настоящим графом познакомишься, душевно с ним расслабишься? Да и Максим Максимыч туда заглядывает не за пивком, сами понимаете. А ещё папа дружит с Иваном Гаврилычем, очень интересным историком. С близкими друзьями он собирается отдельно от бомонда. В мастерской. И меня с ними там познакомил.

– И вам отец доверяет такую «душевную» информацию? – не поверил объяснению Хлыстов.

Глаза у девушки потеплели.

– Мы с папочкой дружим, живём душа в душу. С его друзьями тоже. Здесь, в кафе, с Максим Максимычем порой парой слов перебросимся. Он чудесный. С небес запросто опустит. Вплоть до полного осознания реальности. Многое повидал, реализма накушался. А ещё учит глаза пошире распахнуть, увидеть нечто необычное.

Неожиданно с губ её сорвалось совсем уж как-то с детской искренностью:

– Вот с маменькой у нас всегда сложности. Она придирчиво-практичная. Как в поместном замке со слугами. Порой за какую-нибудь мелочь нам с отцом достаётся. Всё ей не так. Гордая, требовательная.

Тут Григорий решил подхватить наметившуюся интонацию откровенности (ого, уже теплее, интимно-семейное! не ловушка ли?):

– Может, и со мной задружитесь, раз доверяете такие вещи?

Марианна замешкалась. Потом вмиг густо и зло покраснела в ответ. По ней было видно: досада взяла, расслабилась, сболтнула лишнего. Волна благожелательности, душевности, которая поднялась было в разговоре, сразу же опала, истаяла. Свет доверительной симпатии, забрезживший на лице девушки, накрылся тенью отчуждения. Занавес на сцене мгновенно упал, лязгнуло, захлопываясь, железное забрало.

– Послушайте, мальчик! Не лезьте-ка мне в душу! – грубо, с горечью в голосе сказала Марианна. И повторила ещё раз: – Да-да, в душу… – Потом бросила с раздражением: – Находит дурь иногда. Понесло вдруг. Сама не знаю с чего.

Было заметно, что и впрямь нещадно ругает себя за глупость: глаза темнеют, злеют, черты лица обострились. Григорий растерялся. Да и хочет ли она, в самом-то деле, чего-то от него? Но интуиция твердила ему уже уверенно: «Хочет-хочет!»

6

Тут Максим Максимыч, как раз в момент разразившегося раздрая, поднёс кофе с пирожным. Вместе с ароматом кофе вокруг столика, хочешь не хочешь, разливается особая аура, атмосфера, провоцирующая на умные речи, на задушевность беседы. Казалось бы! Но где там! Марианна с Григорием молча переглянулись. Оба остро почувствовали возникшую после последних слов неловкость. Затянувшееся молчание – знак тупика в разговоре – тяготит обычно люто, как прощание с покойником.

У Григория, окуренного волшебными фимиамами магии, всё ещё не рассеялись позитивные краски разговора: нежно-голубые, мягко-розовые, перламутрово-дымчатые. «Ого, вот так номер, – мальчик?! Значит, прорвёмся, должен, надо!» Размышляя, Хлыстов вынул пачку сигарет с фильтром. Закурил, скрываясь за вкусным затягиванием дыма, который вместе с ароматом кофе, по его мнению, создавал атмосферу высокосодержательной, сильно продвинутой беседы. Внутреннюю суету попытался разогнать по-киношному: красивым жестом, высоко вскинутым указательным пальцем стряхивает пепел в штатную керамическую пепельницу. Мысли, чувства заметались, квохча, как курица на сносях, не в силах остановить острое желание к дальнейшему действию. Поэтому, не выдержав, первым прервал затянувшееся молчание и задал, как бы уточняя, следующий вопрос. Задал запросто, словно ничего не случилось. Просто вылетело:

– Глядя на вас, очаровательно-жестокая Марианна, отнимается язык. Вы убийственно молниеносно меняете настроение. Но отважусь спросить ещё кое-что. В дополнение. А где папенька ваш служит? Не в органах ли? У нас в стране все где-нибудь служат, даже свободные художники.

Марианна осторожно прихлебнула немного горячего кофе из фарфоровой чашечки. Мало-помалу, остывая эмоционально, она расслабилась и, спустя немного времени, ответила уже с лёгким остаточным оттенком раздражения:

– Я же сказала, отец – художник. Пейзажи для души, портреты навынос. Работает главным художником-декоратором в областном муздрамтеатре. Вы что, хотите показать, что не только в языках, но и в нашем искусстве разбираетесь? О свободных художниках что-то знаете?

Только имейте в виду, юноша, за вольное и навязчивое упоминание всяких там органов можете и по морде схлопотать!

Несмотря на угрозу, лицо девушки, однако, посветлело. Казалось, к ней вернулось настроение лёгкости, веселья. Только взгляд всё ещё оставался насмешливо-выжидательным. «Так как там у вас с искусством?» – читалось в нём. Видно, она решила понемногу вытряхнуть всё из него, перебирая, взвешивая… Только зачем?

Но щеки у юноши зарумянились, в глазах вспыхнул ответный свет. Как же! Это же его тема! Литература, искусство… Тут же пролился страстно вскипающий монолог:

– Вот бы познакомиться с вашим папенькой! Люблю художников. Художники и поэты – современные пророки. Искусство: обожаю Ван Гога, его летящий экспрессионизм. Прочёл всю его переписку с братом. Вот там муки, вот там творчество! А поэзия? Люблю недоступную: Есенина, Рильке, Цветаеву, Пастернака… Жаль, ни достать их, ни купить. Только по журналам, по цитатам из критики.

Марианна задумалась, видимо, взвешивая новую порцию интеллектуальных поползновений на её внимание. Потом вскинула голову, как бы очнувшись, неторопливо произнесла:

– У папы есть Пастернак. Он тоже любит поэзию. Часто с ним вместе читаем вслух. Новинки извлекаем так же, как и вы, из журнальной руды. Например, зачитываемся кое-чем из «Иностранной литературы».

Говоря это, Марианна опустила голову. Она вновь рассеянно пригубила ароматный кофе из своей изящной фарфоровой чашки, неожиданной в ветхозаветном советском кафе. Видно, её стал утомлять «высокоинтеллектуальный» трёп. Хлыстов же в это время с удивлением разглядел свою фарфоровую чашку. Засуетились мысли: «Это что, Максим Максимыч ради Марианны так расстарался?.. Надо же! Фарфор! Здесь, в столовке? Всё-таки, видно, особенная эта девушка! Кто же она? Почему не выгоняет меня, назойливого “мальчишку”, из своей жизни? Манит? Куда? Зачем?»

А девушка тем временем тоже уставилась на свою ничего не подозревающую чашку. Глядела всё более застывающим, устремлённым в одну точку взором. Она явно всё время что-то взвешивала, оценивала, прикидывала. Но вот над её головой сгустилось какое-то тёмное облачко. Чувствуется, что в ней нарастают неравновесность, взвинченность, готовность к отпору. Что-то она там, внутри себя, мучает, мнит, чем-то ранится… Вдруг вскинула на Григория свой загадочный взгляд – жёлтый, с шафрановым оттенком, взгляд дикой кошки, рыси. Он тоже оторвал от чашки, бросил ей навстречу свой взгляд. И как молнией его пронзило и озарило: как же много может выразить взгляд женщины! Кажется, что, как у той самой дикой кошки, ей и не надо другого языка, достаточно взгляда. В одно мгновение, в одном взоре юноше высветились и ум, и страстное желание, и тоска этого непостижимого для мужчины существа диковинной природы!

«Обожаю тайны!» Григория захлестнул свежий прилив восторга, окрыляющего юношеского энтузиазма. Прерывая несколько затянувшуюся паузу, чуть не подпрыгнув на стуле, он радостно зачастил:

– Я тоже читаю этот журнал. Кайф! Но, знаете, из-за него у меня вышел облом! В школе я выпускаю стенгазету. Недавний выпуск вызвал скандал. Намалевал, точнее, скопировал из журнала кричащую голову – картину Ренато Гуттузо в чёрно-красных тонах. Картина пожара в головах. На полстенгазеты. Мне лично очень понравилось. Подписал: мы – революционеры, левой, левой, кто там шагает правой! В ответ учителя: «Убрать это безобразие! Урода этого! Что за страсти, что за ужасы! Нам нужна нормальная школьная жизнь». Повисела газета пару дней, убрали в чулан. Вот так! Дружба моя с журналом «Иностранная литература» и Ренато Гуттузо в школе закончилась. Вот так! – повторил он, яростно загасив в пепельнице окурок сигареты, которая уже обжигала ему пальцы.

– Забавно. Вы авантюрист? Ценю таких.

Марианна властно стряхнула с себя все внешние проявления внутренних разборок, даже малейшую их тень. Взгляд стал чётко целеустремлённым, пронзительным, готовым к рисковому прыжку. В рысьих глазах впервые открыто мелькнул реальный интерес к неведомо из каких джунглей объявившейся перед ней добыче – к этому настырному несмышлёнышу. Словно вот только сейчас эта прекрасная представительница женского пола по-особому хищно заприметила Григория. Но тут же прикрыла своекорыстное влечение длинными ресницами…

Григорий же, с забавной подростковой солидностью, скромно подтвердил:

– Всякое бывало. Авантюры тоже. – И продолжил, стараясь не упустить завязавшуюся нить разговора: – У вас с отцом дружба. А вот у меня с моим отцом непрерывные идейные баталии. Он ярый консерватор, а я – за модерн, прогресс, за всякую авангардную вольницу. Слыхали, наверное, про битников, про хиппи?

– Что-то слышала! По телику видела. Лохматые такие, – ответила Марианна с лёгким раздражением. И тут же добавила: – По-моему, они все – школьники, вроде тебя. Плюют на классику, и кто во что горазд. Иногда получается. Да, мы с отцом тоже за всё новое. Только не в отрыве от классики. Вот у нас, к примеру, в художественной гимнастике, всегда рука об руку и классика, и поиск.

Лёгкий румянец вспыхнул на её бело-матовых, цвета лепестков лотоса, щеках.

– Мой отец хоть и простого происхождения, художник, как говорится, «от сохи», но он – ищущий, раскапывает от корней! Не младенец внутри, как некоторые. – Бросила молниеносный насмешливый взгляд на Хлыстова. – Он войну прошёл, напитался смыслами жизни. Другой раз напишет что-то своё, а получается авангардное. Вот ему и достаётся. Особенно по части декораций. Начальство тут же пропесочит, почистит с песочком, избавит от тлетворного налёта. За всё нестандартное, не прописанное канонами приговор – антисоветчик!

Дворянское лицо Марианны стало ещё благороднее, утончённее, одухотворённее… Но! При этом приметно подёрнулось родовитой патиной своенравной шляхетской задиристости. Она воскликнула с чувством:

– Обожаю нестандартное!

– Здорово!

Волна обожания окончательно замутила сознание Хлыстова. Он не обратил внимания на лёгкую иронию. Сродство душ, близость взглядов? Юноша остро обнаружил в себе внезапный яростный прилив храбрости. Как римский легионер, тараном обрушивающий врата древних замков, ломанулся он на барьер между собой и Прекрасной Госпожой Волшебного Замка. Но барьер тот был, как оказалось, похож не на массивные врата, а скорее на типовую витрину из стекла. Так что решимости его оказалось достаточно для того, чтобы внезапным броском руки пробить её. Со звонким грохотом обрушился барьер, едва он возложил свою ладонь поверх плотно затворенного кулачка Марианны! Как же посмела его рука вот так сама, бесстрашно и бессознательно, броситься на противоположную сторону стола? Григорий окаменел от страха внутри, хотя снаружи, напротив, ринулся демонстрировать кураж:

– Ого, кулачок твёрдый, как булыжник. Испугалась?

– Ладно, на сегодня хватит, – безоговорочно отдёрнула руку Марианна. – Заболталась я тут с вами, юноша. Пора домой, а там на вечернюю тренировку.

Эпатажный кураж Хлыстова сменяется отчаянием. Хлыстов чувствует – уходит. Может, навсегда. Ужас потери охватывает его. Нужно действовать уверенно, решительно, может, даже нагло. Лишь бы остановить!

– Тренировки, тренировки. Вы такая привлекательная! Когда же личная жизнь? Неужели только там, на тренировках?

Рысьи глаза Марианны моментально расширились, обрели зловеще-факельный отсвет, блеснули диким гневом. Она вскочила, в ярости опрокинув изящный фарфор. Остатки кофе выплеснулись на скатерть, омерзив её белоснежность грязно-коричневой полосой.

– Да пошёл ты! Что за манера: ломиться в душу, как в пивную.

Ярость во взгляде Марианны взметнулась, полыхнула такой жгучей смесью тоски и боли, что Григорий отшатнулся, похолодел, затрепетал. Он интуитивно понял: задел что-то огромное, мучительное, невольно заглянул в глубины совсем ещё незнакомой девушки. Между ними враз вырастает барьер похлеще замковых врат. С трудом возвращается к нему осознание свершившегося. Испуганно мельтешат мысли. Что это? Что натворил? Что такого сказал? При чём тут тренировки? Что затронул? Брякнул всего лишь обычный вопрос. Да, пошлый, да, глупый, но разве он ломился в чужую душу?

Вот так, по силе ошеломляющего удара, омертвев от отчаяния, явил он себе в образе Марианны свою долгожданную Прекрасную Незнакомку. Там, за ощетинившейся копьями стеной крепости, краешком показалась ему нежная сердцевина, отчаянно охраняемая до последнего вздоха.

Стараясь хоть как-то спасти все свои сегодняшние достижения, Хлыстов перешёл на тишайший тон. С нежнейшей интонацией выклянчивания пропел:

– Простите. Я просто увлёкся, вошёл во вкус разговора. Мне показалось, что у нас может быть много общего. Давайте ещё увидимся. Клянусь, никогда больше не буду задавать идиотских вопросов. Не сердитесь. Пожалуйста… – И уж совсем умоляюще попросил: – Можно узнать ваш номер телефона? Может, где-то, когда-то, хоть на Луне, мы ещё сможем встречаться?

Марианна уже властно взяла себя в руки. Как показалось Григорию, вспомнила что-то другое, важное, тешащее самолюбие. Рысьи глаза так же моментально, как и прежде, сменили убеляюще-раскалённую ярость на милосердно-тёплый янтарный оттенок. Она быстро накинула пальто. Взглянула на Григория с лёгким прищуром, со снисходительным любопытством и даже (кто бы мог подумать!) с воскресшим интересом:

– Что ж, может быть, быть может, и встретимся. Ну не на Луне, конечно же.

О, этот голос! Нужно ведь так виртуозно им владеть! Скрипка-альт воздушно пропела многозначно-притаённые, зовуще-игривые, бархатисто-невесомые интонации. Вдобавок манящий взгляд, быстрый, как бы мимоходом оброненный под завораживающую музыку голоса. Все эти чары окончательно покорили романтического юношу, всего лишь едва-едва приоткрыв парадоксально-непостижимо-глубинную женскую тайну. Вот так запросто взяли да и присвоили его, Григория, как мелкую поживу, пустячок, но зачем-то женской тайне приятную и необходимую вещичку.

А дальше Марианна улыбнулась своими тонкими выразительными губами, насмешливо, слегка высокомерно. И бросила с вызовом, как перчатку, щедрым жестом швырнула, как псу сочный кусок антрекота с кровью:

– Так и быть, дам. Запомнить номер легко: 9-22-32. Только не звоните поздно, мамочка меня порвёт. Будь здоров, юноша! До встречи!

Вот это да! Весь этот красочный калейдоскоп, внезапность перемен настроения загадочной девушки ошеломили Хлыстова. Как же странно она себя ведёт! То завлекает к себе своим доверием. То отбрасывает от себя неведомо с чего взявшимся гневом. Волей-неволей насторожишься! Ему, совсем как ребёнку, играющему в рискованную, но завлекательную игру, почуялось, что здесь что-то не так, где-то здесь таится ловушка, манящая в ослепительное, но одновременно опасное будущее. Но как же это увлекательно! Как же прекрасна Она в своём гневе и дружелюбии!

– До встречи! – промямлил в ответ юноша, обезоруженный и одновременно взбудораженный нахлынувшей на него противоречивостью чувств. В прощальной высокомерной улыбке Марианны ему уже видится завязка захватывающей игры, с суждённой именно ему интригой, бескомпромиссным турниром всерьёз, где ему предстоит победить или умереть.

– До встречи… – по-детски простодушно вытянув губы, повторил, тихо пропел Григорий, всё ещё не веря в чудо возможности новой такой же, а может, ещё более увлекательной встречи. В груди, в сердце, в душе, во всём подпольном подсознании, отбросив всякие сомнения, взял верх телячий восторг. Какая же она необычайная – эта девушка, эта женщина!

Так думал он, со счастливым лицом поглощая не тронутое Марианной пирожное. Доев его, некоторое время сидел с застывшим взглядом. Очнулся, лишь ощутив Максим Максимыча, важно нависающего над ним. Машинально вытащил из кармана смятую трёшку. Безотчётно вспомнил: «Надо же чаевые давать в приличном заведении». Порылся в другом кармане, вытащил ещё более мятый рубль. Рассчитавшись и отблагодарив, вернулся к великолепию своих мысленных восклицаний: «Горячит, как глоток душистого коньяка! Умопомрачительна – просто удар молотка по пальцам! Дикая кошка – не подходи, оцарапаешься! Пропасть, в которую неодолимо хочется броситься!»

И ещё одна глупо-обескураживающая мысль ворвалась к нему в голову: «Почему не проводил её? Слишком скоро ушла? Обрадовался, узнав телефон? Ведь живёт где-то рядом… Ладно, всё равно найду!»

7

Григорий обзвонился. Он бегает от автомата к автомату, теряет монетки, выменивает задорого у прохожих новые. Автоматы регулярно глотают с трудом добытые монетки, дозвониться непросто. Когда дозванивается, ему отвечают: то низкий мужской голос, то женский с каким-то чудным скрытым акцентом. Голоса неизменно сообщают: «Марианны нет дома». Спрашивают: «Кто звонил? Что передать?» Он отвечает: «Григорий. Хочу с ней переговорить!»

И так несколько дней.

От всего этого Хлыстова охватывают жажда и азарт, ввергающие в особую лихорадку нетерпения. Но Марианна упорно не подходит к телефону. «Маринует меня, – думает Григорий. – Доводит до кондиции».

А ему действительно некуда деться. Конечно же, он уже – «в кондиции». Какое же это изматывающее томление! Хлыстов вспоминает, как впервые напился с друзьями до «особой кондиции» – «до чертиков». Сначала было безумно весело и… тошно. Затем внутри организма заворочалась могучая тёмная глыба неспособности поглотить одновременно и безудержное ликование, и безмерное омерзение. Детский восторг от близости со всем миром и взрослая тоска от неприятия бытия – всё, как говорится, «в одном стакане».

Сейчас ещё хуже. Захлёстывает взбаламученная волна нового всеобъемлющего чувства. Внутренний взор пытается охватить в цельность картину «исторической» встречи в кафе «Магдалена». Вот широко распахнутые глаза её, узкие губы, вот непокорно вьётся локон золотистых волос, тонкая рука с серебряным кольцом на указательном пальце плавно поднимается к виску… А её внезапная перемена настроения? Да это же настоящая штормовая волна – удар и неохватное впечатление!

Удушье и восторг! Все органы чувств, в момент взнесённые до неведомых ранее высот, бастуют, не вынося предельного напряжения. Бессилие, безволие схлестнулось с чудовищно мощным приливом энергии. Лечь и умереть? Нет-нет, скорее, скорее к ней! В ней – спасение!

Наконец спустя неделю Марианна ответила. Бросила, то ли равнодушно, то ли ласково, по телефону не разберёшь:

– Приезжай сегодня вечером. Будет интересно. Сначала пересечёмся у «Магдалены». Есть о чём переговорить.

Она встретила Григория многозначительной улыбкой. Что-то в себе решила, переступила какую-то преграду. Обратилась к нему легко, приветливо, как к своему. Влекущая нотка, едва наметившаяся во взгляде девушки, зацепила, взволновала Григория до безоглядной решимости: «Вперёд, только вперёд!»

Но Марианна несколько охладила пыл юнца, комфортно разомлевшего от тёплого обращения. Разъяснила довольно занудно:

– Тебя придётся как-то представить. Родителям, гостям. Но я-то тебя совсем не знаю. Придумала вот что: ты школьник-выпускник, тебя надо подготовить к экзамену по русскому языку и литературе. Вот так и скажу о нас: ты – школяр, я – репетитор.

Хлыстова, конечно же, покоробило такое представление его, отличника, но деваться некуда. Готов сейчас же следовать указаниям Марианны, любым, обзови хоть горшком, хоть кастрюлей, только бы быть рядом!

И вот они входят в гостиную. Марианна крепко держит его за руку, словно боится, что сбежит. Ладонь у неё цепкая, шершавая, привыкшая к гимнастическим снарядам.

Конечно же, это не аристократический салон с колоннами, как мог бы вообразиться юноше-романтику, умственно пребывающему в девятнадцатом веке. Обыкновенная большая комната, правда обставленная старинной мебелью. Огромные, под потолок, книжные шкафы из морёного тёмного дуба, плотно набитые книгами. Толстопузый комод и круглый стол из того же дерева, пара кресел с витиеватыми ручками. Главный насельник этой небольшой и довольно уютной гостиной – старинный чёрный кожаный диван. Его почтенный возраст выдают сильно потёртые накладные ручки и почерневший от времени резной фасад в изголовье. Царицей же всего этого благолепия являет себя огромная хрустальная люстра, сияющая, наверное, в тысячу ватт. Во всяком случае, если у кого-либо из гостей намечается или уже созрела плешь, она тут же начинает светиться, словно новогодняя игрушка.

Марианна познакомила Григория с родителями. На первый взгляд, между ними трудно найти что-то общее. Мать Марианны, Ядвига Юзефовна, холёная красавица со слегка поувядшим нервным лицом, тонкими, изящно вылепленными чертами лица, с большими карими глазами и высоко взнесёнными, как вся её стройная стать, бровями. «Настоящая аристократка!» – знакомясь, сразу же подумал Григорий. Напротив, в отце, Степане Борисовиче, трудно было бы найти хоть малейшие признаки родовитости. Большой, могучий русский мужик, широколицый, крупнолапый, с косматой чёрной бородой и лохматой шевелюрой.

Григорию, представленному по Марианниной легенде школьником и родителям, и публике, сразу захотелось куда-то раствориться, сделаться совсем неприметным. Он притёрся спиной, можно сказать, влип в один из могучих шкафов, слился с ним, как с чем-то давнишне-родным и близким. Марианна, родители, гости с бокалами и рюмками, парочка на диване, вещи в гостиной – всё смешалось, закружилось вокруг молодого человека в единую атмосферу, состоящую из пересекающихся множеств и подмножеств мелких, но приметных индивидуальных атмосферок вокруг каждого из них. К тому же вся комната тонет в туче табачного дыма разной степени сизости и рыжины, будто каждый курильщик курит свой сорт табака.

Из всеобщей атмосферы выныривают, доплывают до Григория обрывки фраз, отдельные слова, наполненные особо вопиющей эмоцией, – интонацией яростного плагиата, давно выпестованного, уже настолько обтрёпанного от частого употребления, что говорящему кажется своим.