Тоска по нежности

Что есть влюблённость? Можно влюбиться в игрушку. Можно влюбиться в сказочника. А можно влюбиться во взгляд. Что же в этом есть общего? Что магнитом тянет к объекту влюблённости? Скорее всего, неизбытая инфантильность. Всякое малое дитя бежит следом за кормилицей, чувствуя всепоглощающую потребность в жизнетворной связи, такой ласковой, такой отзывчивой. Главное, ожидание безоглядно-щедрого внимания, жажда душевной чуткости, вот что это! Она обязательно ответит! Она усладит!

На следующий день, вновь в корне презрев школьную суету, Хлыстов нарисовался всё в том же парке, всё на той же скамейке. Он ждёт. Шквал новых ощущений, чувств, фантазий захватывает всё его существо, достигает кульминации. Сердце колотится так, словно это не сердце, а колёса летящего скорого поезда. Вот они бешено бьются о стальные рельсы, вот вдруг со свистом жёстко тормозят, жестоко скрипя, останавливаются, замирая в упоительной раскалённости… В теле его обнаружились радостные пчёлы, которые зудят, роятся, сгущаются в жаждущие нектара комки, особенно плотно в области сердца и нижней части живота. В это же время мозг вытаскивает из памяти, вычисляет из литературных образов, рисует незнакомку в самых невероятных красках… Её необычайный облик – взгляд, голос, идеальных пропорций профиль, благородная бледность щёк, утончённая грациозность, поэзия жеста – весь этот моментальный снимок очарования, мелькнувший на какой-то миг, впился в его подсознание, как голодный шершень. И сосёт, сосёт юную кровь, жжением и болью возбуждая воображение…

А вокруг сияет бабье лето. Высокие липы и клёны поют печальные романсы, едва шелестя жёлто-рубиново-огневой листвой. Солнечные лучи убаюкивают их грусть, нежно скользят сквозь усыхающие кроны, ласково гладят ветви тёплыми бликами, отсветами, сияниями… Ароматы осени кружат голову. Тишайший ветерок порой чуть коснётся вершин и тотчас замирает, словно боясь побеспокоить их печаль и покой…

Хлыстову же никакого нет покоя. Только сумятица и предельное напряжение в душе, во всём теле. Он весь в ожидании чего-то совершенно невероятного – фантастической встречи с Ней, с Прекрасной Незнакомкой.

Его юношеское воображение воскрешает из памяти виденные им в иллюстрациях картины Гойи. Маха одетая. Маха обнажённая. Герцогиня Альба. Везде один и тот же взгляд, её взгляд: зовущий и независимый, раскалённый и холодный, благородный и ведьмовской!

Но явление реальности было вполне прозаическим. Девушка быстро, всё тем же летящим шагом подошла к Хлыстову, решительно присела на скамейку рядом, с совершенно отсутствующим видом. Она сама по себе, юноша сам по себе. Незнакомка предоставила Григорию сделать свой ход первым.

А Григорий не видит перед собой ничего, кроме её длинных-предлинных, порхающих, как крылья бабочки, ресниц! Он всё ещё в колдовской власти незабвенного поразительного взгляда из-под них. Мысли бегают, суетятся, как мыши посреди рассыпанного на полу зерна. Да-а-а, с чего же начать? Шаг должен быть неординарным, иначе, судя по её вызывающему ожиданию, девушка оставляет за собой полную свободу действий. Например, спокойно встать и удалиться навсегда.

– Добрый день! А вы читали «Над пропастью во ржи» Сэлинджера? – брякнул Хлыстов первое, что пришло ему в голову из мятущегося подсознания, взбаламученного необычайным влечением.

– Нет, не читала. Ну и что? – настороженно, с лёгким оттенком враждебности бросила девушка. Не печальная скрипка пела сегодня в её голосе. Нет. Прозрачно-холодный, высокий звук кларнета.

– Там есть такой герой, Холден Колфилд. Ему, как и мне, семнадцать. – Развивая завязку разговора, Григорий решил идти ва-банк, не скрывать своего юного возраста. Чего уж там, всё равно видно, что школьник, хотя на нём шикарное модное пальто.

Незнакомка, видимо слегка тронутая прямотой и откровенностью Хлыстова, повернула голову, остро взглянула на него и тут же перевела свой взгляд на сияющие печалью вершины деревьев. Потом спросила:

– И что же Холден?

– Холден – мой типаж! – поймав волну, продолжает «раздеваться» Григорий. – Для него главное – свобода!

Сачкует из колледжа, потом совсем бросает его. Нестерпимо ему занудство учёбы, пафос элитного заведения. Крутит с девицами, морочит мечтами голову младшей сестре. Хотя он очень её любит. И сам жаждет чьей-то любви. Хотя бы той же сестрёнки. Только вот не знает, как жить дальше. – И совсем уж вдохновенно пропел, как гимн: – Главное – свобода! Чтоб никаких карцеров, решёток, цепей! Быть прочь от удушающих объятий общества!

– У вас есть младшая сестра? – безучастно спросила девушка, давая знать, что не особо заинтересована в поддержании «вольнодумного» разговора.

Однако Хлыстов почуял, что образ безразличия, рисуемый ею, дал едва заметную трещинку. Уловил в голосе чуть различимую фальшивинку. И с отчаянной храбростью решил наступать. Заговорил горячо:

– Сестры нет. Только младший брат, младенец. Ещё не успел его полюбить. Зато вы меня, честно скажу, поразили. И глубоко… Ночь не спал, всё думал о вас!

Ну конечно же, девичье сердце не камень! Пусть его, Хлыстова, она видит впервые, пусть он совсем ещё юнец, но, как ни странно, всё же чует женскую слабину!.. Так Григорий раскачивает свою фантазию, пытаясь в ответ выжать из девушки хоть призрак благословенного внимания, не говоря уже о душевной щедрости.

Незнакомка молча взглянула на Хлыстова. В упор. Бездонный многомерный взгляд её практически мгновенно сменил холодные оттенки безразличия на внешне снисходительную, но где-то в глубине даже как бы приветливую улыбку. Его вновь, как вчера, изумил этот взгляд, его мгновенные перемены. Юноше почудились добрые, почти матерински-благосклонные чувства. Казалось, взгляд снова заструился тёплым янтарным светом, вобравшим в себя многообразие красок окружающего осеннего парка, солнечно, нежно и грустно… Как будто быстро взглянув, незнакомка одарила его своим милосердием, не требуя взамен никаких отчаянных поступков, никаких жертв… Разве не этого он так страстно ждал?..

Но что это? Вмиг единым порывом сметается всё лучезарное благолепие! Словно на мир и покой бабьего лета налетела беспросветно-чёрная туча, ворвался ураганный ветер, свирепо-мстительный вихрь. Зрачки сузились, янтарная сочность тёплого взора сменилась светлым золотом рысьих глаз, белея, выцветая… Зловеще, не предвещая ничего хорошего, скривились тонкие, хотя и очень красивой формы губы… Показалось? Злая?! Не может быть! Григорий вздрогнул, замер в пугающемся изумлении.

Удивительно, но девушка легко справилась с собой. Судя по всему, властно отбросила какие-то очень болезненные воспоминания, овладела собой, успокоилась. Азартно, с насмешливой улыбкой превосходства, словно игрок в покер, получивший джокера, иронично бросила:

– Так-так. Поразила, значит, кавалера? – Усмехнулась. – Что ты ещё мальчик, сразу поняла. Порывист – оценила. Конечно же, знаю цену восторженным словам. Особенно мужчин. Особенно тех, что постарше. Но тебя, учитывая школьный возраст, прощаю. Так как же вас зовут, юноша? – спросила совсем уж с нескрываемой издёвкой в голосе.

Игра в «ты» и «вы» в таком оголяющем самолюбие контексте должна была не только унизить Хлыстова, но сразу же определить ему место. Под столом. Там, где объедки.

Но Григорий принял вызов. Именно такую – точёную, холёную, умную, дерзкую, высокомерную, даже презрительную – он хотел. И ещё больше возбудился. На азарт игрока он ответит азартом. Начнёт в ответ опасную игру укротителя с не поддающейся дрессировке рысью.

– Меня зовут Хлыстов. Григорий Хлыстов, – метнул свою фамилию, словно взмахнул хлыстом, издавшим громкий хлопок – хлобысть!

– Странная фамилия, – незнакомка на полтона снизила свою высокомерность.

Юноша, напротив, с очевидным вызовом продолжил:

– Мой прапрадед по отцовской линии, говорят, был хлыстовцем. Секта такая была в прошлом веке. Хлестали себя кнутами, входили в экстаз. Бога таким путём в себе открывали. В старину уважали их. Однозначно. Есть предание, что с моим прадедом пил чай сам Василь Василич Розанов. Философ такой был в начале века.

Григорий увлёкся. Рассказывая, он каким-то десятым чувством ощутил, что на чувствительность его, обострённую напряжением встречи, пало растущее со стороны девушки едва ощутимое тепло, чуть похожее на прохладно-солнечную ласку окружающей золотой осени.

– Максим Горький, без сомненья известный вам, очень даже подробно описал хлыстовские ритуалы. Есть у него такой занудный роман «Жизнь Клима Самгина». Читали? Нет? А я вот как раз недавно его домучил. Надо сказать, утомительно многотомный труд.

Юноша с облегчением почувствовал по каким-то вновь открывшимся интуитивным каналам, что у девушки презрительный настрой меняется как минимум на снисходительный. И зачастил оживлённо:

– Знаете, меня порой именуют Хлыст. Услышу – мурашки по спине. Кажется, во мне прапрадед воскресает. Всем смешно, звучит как «пижон», а мне приятно. А вас как по имени?

– Марианна. Марианна Хыжак. Вроде как хищница по фамилии. Но я вовсе не волчица и не пантера.

– И не рысь? – подхватил было игру Хлыстов. И тут же замолчал, поймав резанувший бритвой стальной взгляд «Стоп!».

Удивительное лицо. Волна чувств открыто проносится по нему, как у актрисы немого кино в кульминационный момент фильма. То доверие наивности, то высокомерие светскости, то нежная приязнь, то ироничная усмешка… Чего только не проскользнуло в этом зеркале на миг погружения девушки вовнутрь!

В результате Марианна, видимо решив жёстко обрезать глупую юношескую непосредственность, взглянула на Григория уже делано спокойным, полным достоинства, благородной сдержанности взглядом. И тут же будто сорвалась с цепи самоконтроля. На мгновенье чуть споткнувшись, стушевавшись и покраснев, продолжила:

– Но раз уж речь зашла о фамилии, то можно вспомнить и о предках. Мать у меня из высокой польской шляхты, из княжеского рода Любомирских. «Княгиня», в общем. Так она себя оценивает. Отец, напротив, по происхождению рабочий. Наполовину русский, наполовину украинец. Так что чисто-голубая кровь разбавилась обычной красной, пролетарской. Но Хыжак… Может, кто-то из предков отца был очень жёсткий человек. Хищник, одним словом. Впрочем, к чему это всё… – с лёгкой грустью и одновременно иронией произнесла Марианна.

Но это выступление смутило Григория. Он взвился было вначале, замирая в глубине души от восхищения: «Да-да, я не ошибся, почуял настоящую голубую кровь!» Потом жёстко осадил себя: «Но истинные аристократы кровью не бахвалятся. Что это? Наболело?»

А вслух горячо запротестовал:

– Что же вы так – красная, обычная! У меня родители – врачи, интеллигенция в первом поколении. Из обыкновенных крестьян. Так что кровь у меня обычная, красная. Только меня вопрос крови не беспокоит. Какая кровь у моих кумиров Запада? Мой мир заквашен Хемингуэем, Сэлинджером, Керуаком, Моэмом, Ван Гогом, «Битлз»…

Неожиданно резко сменив тему, сказал с горечью:

– Мы здесь, на Волынщине, в Забродове, недавно. Тут почти уже Запад. Даже «голоса» чужие не забивают! Я сильно восточнее, в Подолице вырос. «Голоса» там глушат. Зато в том славном городе у меня дивные друзья остались! У них, как и я, беспородных, у каждого имеется своя примесь аристократизма. Здесь же я совсем одинок. Сплошная серость и скука кругом. Как вы думаете, бывает «серая» кровь?

Марианна пристально взглянула на Хлыстова. Испытующе – прикидывается или на самом деле… Кажется, поверила. Взгляд её вновь потеплел, вновь засветился.

– Что ж так? Друзей здесь не успели приобрести?

– Друзей – нет. Приятели есть. Только вот не с кем словом переброситься. И вообще, скука. Только все же я – не Холден, мне по престижным колледжам не скакать. Мне бы поскорей школу кончить, последний год, одиннадцатый, отмучиться и куда-нибудь подальше рвануть! Вот сачковать с уроков – пожалуйста! Свобода! Что сейчас и делаю.

Григорию почудилось – тень скуки мелькнула у Марианны по лицу. Он понял, что пора оторваться от себя, спросил:

– А вы, как я понял, спортом увлекаетесь? Вы не похожи на метательницу тяжёлых орудий. Стройная, изящная, лёгкая. А какая пластика движения кистей рук! – вздохнул он с придыханием…

Марианна слегка поморщилась от прямолинейных комплиментов, засмеялась коротким смешком и шутливо ответила:

– Нет, я ничего не мечу. Может быть, только какому-нибудь нахалу в лоб. Чем попадёт под руку. Обычно же подбрасываю булавы к потолку, закручиваюсь лентой, играю с мячом. Художественная гимнастика называется. Мастер спорта, у меня республиканские соревнования на носу. Готовлюсь. Ежедневно тренировки. Не привыкла вот так рассиживаться, болтать с кем попало на парковых скамейках.

Она поднялась с упомянутой скамейки, показывая явно, что разговору пришёл конец.

Только вот пока они «болтали», на небе собрались облака, которые разом преобразовались в свинцовые тучи. Хлынул дождь. Внезапный, сильный, совсем как летний ливень, но уже студеный, осенний.

– Бежим! – вскричал Хлыстов.

Он чует по туче мелких сигналов, что девушка ускользает, убегает от него прочь… Поэтому, накрыв голову школьной сумкой, мчится за Марианной, стараясь не отставать, не потерять навсегда. Бросает в спину слова, слова… Наивные, глупые, любые… Главное, не исчезнуть из внимания!

– Постойте, не исчезайте… Кажется, где-то здесь, рядом с парком есть кафе… «Магдалена», что ли… Говорят, в «Магдалене» венгр работает. Кофе варит совсем по-особенному. Не бросайте меня! Забежим? Поговорим? Кофейку выпьем, за знакомство…

Но Марианна вовсе и не потеряла его насовсем. Обронила, на бегу раскрывая зонтик:

– Да, знаю венгра. Лайош. Действительно, дивный кофе варит. Как раз рядом с этим кафе живу. На Мицкевича.

Григорий, всё так же судорожно накрывая голову школьной сумкой со своими любимыми тремя книжными китами, с радостью отметил: «Ага, уже лучше. Теперь знаю приблизительный адрес. Волынск хоть и небольшой город, но всё же искать да искать…» Появилась упоительная надежда на продолжение…

И на бегу, уже почти по-приятельски, кричит, подгоняет:

– Бежим, бежим! Быстрее! Дождь ливанул вовсю! Обливенный!

Девушка оглянулась, бросила озорной взгляд, взмахнула зонтиком:

– Вон там «Магдалена».

Григорию тут же стало радостно, весело, как будто ливень теперь уже не октябрьский, стылый, а июльский, тёплый, освежающий от жара в груди.

4

Кафе «Магдалена» мало чем отличается от столовой. Всё те же красные лозунги, инструкции и книжка отзывов на стене. Только белые льняные скатерти на столах, нарядные официанты да густой аромат свежесваренного кофе создают здесь уют и жизнерадостно-компанейскую атмосферу. Однако в утреннее время здесь малолюдно.

В глубине, в проёме кухни, внимание входящего сразу привлекает необычная личность. Там колдует над плитой маленький человечек с лихо закрученными вверх гусарскими усами, с сияющей, как тысячеваттная люстра, лысиной, вокруг которой курчавится опушка чёрных как смоль волос. Он то взмахивает длинными руками ввысь, как взошедший в экстаз пианист, то хищно и нежно вместе изгибается над плитой, словно пышущий жаром любовник. Да, конечно же, это сам Лайош, достопочтенный волшебник чудо-кофе-творения!

Григорий и Марианна, внесённые гулким ливнем в казённый уют и тишину кафе, мокрые, задыхающиеся от бега, обрушились на стулья. Капли с пальто стекают прямо на ниспадающие чуть не до пола белоснежные скатерти. От бега под дождём стало весело, радостно, что сблизило их, как двух рыбок, случайно оказавшихся бок о бок в стайке.

– Господа, вы можете снять пальто и повесить их на вешалку, – подчёркнуто доброжелательно и спокойно, хрипловато-прокуренным голосом обратился к ним пожилой официант, высокий, худой, степенный, как журавль.

– Здравствуйте, Максим Максимыч. – Марианна обратилась к официанту запросто, как достойный завсегдатай и добрый знакомый. И тут же, сияя бриллиантами глаз и мокрым лицом, словно роса на утреннем солнце, озорно воскликнула: – Какой ливень! Будто май на дворе. Простите нас: две мокрые курицы. Никак не отдышусь. Конечно-конечно, снимем, повесим, – говорила радостно, заметно задыхаясь, скорее от возбуждения, чем от быстрого бега.

Официант улыбнулся, затем весомо, словно по пачке червонцев, выложил перед молодыми людьми меню. Кивнул дружелюбно Марианне. И спросил Хлыстова, важно взглянув на него, словно горделивая птица, – одним глазом и как бы свысока:

– Отобедаете или только кофе?

– Только кофе, Максим Максимыч. Привет Лайошу, – опередив парня, выпалила Марианна. И непринужденно-элегантно взмахнула рукой в сторону кухни.

А Хлыстов же и не думает отвечать. Он удивлённо переводит взгляд с официанта на девушку и обратно. Откуда такая приветливая сродность между ними? Непочтительно, в упор, с полуоткрытым от изумления ртом разглядывает накрахмаленную до синевы белую рубашку, чёрную как уголь бабочку на груди Максим Максимыча, чёрный же, элегантный, хотя заметно потёртый на лацканах костюм. Что за диковинная претензия на аристократизм? Голубая кровь, что ли, как у Марианны, играет?

Тут Григорий перевёл наконец взгляд на Марианну. И только сейчас, немного отрешившись от суеты, беготни и внутренней сумятицы, разглядел, что девушка красива той самой «дворянской» красотой, что вытачивается веками путём смешения и селекции кровей. Тонкие черты лица её не портит, а скорее украшает, придавая особую изысканность, небольшая родинка на правой щеке.

Едва сдерживая всколыхнувшийся в груди комплекс крестьянской неполноценности, он всё же справился со своей нездорово-восторженной впечатлительностью. Спросил удивлённо, когда официант степенно удалился:

– Что за странный старик? Прямо-таки граф какой-то. Куда я попал? Это советская столовая или ресторан в Париже?

Девушка понимающе улыбнулась. Испытующе окинула Григория взглядом: сверху вниз, снизу вверх. Совершенно неожиданно, чуть прищурив длинные ресницы, глядя очень внимательно, глаза в глаза, сказала:

– Максим Максимыч мог бы и смокинг надеть. Любо-дорого было бы глядеть. Особый изыск, стиль – это символ, визитная карточка достойного происхождения. Будь то неожиданная ленточка в платье или особо изощрённый цвет галстука. Несгибаемая, неколебимая выправка. Он из бывших, из дореволюционной знати. Отбывал срока в сибирских лагерях. После смерти Сталина выпустили. Хотя пока ещё не реабилитировали. Вот и убрался подальше от властей, поближе к Западу. Смог затесаться в толпе вольноотпущенных, тех же бандеровцев. Нашёл себе пару – немолодую польку. Живут тихо, с оглядкой. Но всё равно: здесь он – видный. Высокую породу не пропьёшь. Особенно если пронёс её через каторгу и карцер. Не может без изысканности. Этот шик – протест, вызов. За что и ценим.

– Откуда вы всё знаете про него? – в полном замешательстве спросил Хлыстов. Что это? Что за странный подъём её речи, что за болезненный вызов? Отчего такое доверительное настроение? Разве они уже стали друзьями, как соседские девчонка и мальчишка, выбалтывающими друг другу чужие секреты? Странно!

Вольно или невольно Григорий насторожился. Немного поколебался. Потом, вперекор её, как ему показалось, безответственному настрою, стал придирчиво уточнять:

– Такие вещи вот так запросто не рассказывают. А вы… Уж тем более мне, можно сказать, первому встречному? Как это?

Надменно нахмурилась, словно обнаружила в нём плебея, замахнувшегося на немыслимое равенство. Потом произнесла, глядя сверху вниз, как ему показалось, с раскалённой заносчивостью:

– А я никого и ничего не боюсь. Ишь какой умудрённый жизнью доброхот объявился! Всё дело в том, что в людях ценю главное: интеллект и искренность. Что-то в этом духе заметила у вас. Сама не знаю отчего, глупо, но поверила. Вы способны расположить к себе, когда лепечете, как дитя наивное. Тут же, погляди-ка, ещё и настырен. Ни дать ни взять гопник-интеллектуал. Люблю противоречия. Они вносят остроту в скуку жизни. Нужна дерзость. У нас в спорте есть граница: или ты машина, работаешь по инструкции, или ты вырываешься из притяжения земли, крылья обретаешь для полёта. А ещё…

Глаза её загадочно потеплели, голос умягчился:

– Пока бежали, поймала волну. Радостную. Влетело что-то глупое, искреннее. Словно в детство на миг окунулась… Интонация прозвучала у вас чистая, звонкая, как у ребёнка. Не старайтесь выглядеть постарше, поопытней. Ведь получается говорить прямо, без задней мысли. Почувствовала это, поймала наив, и…

Тонкая рука Марианны взметнулась ввысь, к голове. Её изящный указательный палец с тщательно ухоженным миндалевидным ногтем, с безупречно изысканным серебряным кольцом на нём, выразительно постучал по виску:

– Поди ж ты, совсем как деревенская дурочка, поверила…

При этом глянула на Григория ещё внимательнее. А он? Что теперь юноша уловил во взгляде, пристально оценивающем его личность? Иронию, высокомерную насмешку, вызов или… (привидится же такое!) покровительственно-милосердную улыбку: всё в одном проницательном взгляде! О, опять всё тот же многомерный взгляд, томящий, прямо в сердце!

И Хлыстов тут же забылся. Волшебное тепло влюблённости подхватило, взнесло его в невидимые облака, где он засуетился, как пёс, преданно глядящий на хозяйку и косточку в её руке, вертящий хвостиком и немножко даже задиком. И там, уже в заоблачной высоте, бесхитростно залепетал:

– Согласен, вправду наивен. Наивность от многочтения. Всё началось со сказок. Все сказки на свете прочёл, начиная с «Колобка» и кончая «Тысяча и одной ночью». С тех пор сказочно верю во всё, о чём узнаю из книг. И, кажется, верю каждому встречному. Пока не разочаруюсь…

– Что ж, это чувствуется: речь грамотея и лепет младенца. Всё в одном разливе, – иронично отметила девушка. При этом взгляд её стал ещё пристальнее. Казалось, она взялась расшифровать в Григории какие-то тайные смыслы, вникнуть в его наивную мудрёность. С чего это она за него взялась? Да ещё с таким серьёзно-оценивающе-непроницаемым лицом? Взвесить всю суть, всё его содержимое? Зачем? Какие-то свои вопросы будет решать при этом?

Марианна помолчала. Затем взглянула на парня совсем по-иному. Лукаво, весело. Что такого она в нем накопала? Действительно наив, от глупости до дурости? Так или иначе, только внимательный взгляд её сменился другим: с великодушно-завораживающей улыбкой, оттенённой едва заметной усмешкой. В глазах появилось что-то влекуще-тёплое, глубинно-доверчивое, щёки озарил нежный румянец. Окончательно поверила в его бесхитростность? Ведь заговорила же просто, по-свойски, как со сверстником:

– А я вот учусь в институте на филологическом. Второй курс. Меня очень даже цепляет, у кого какая речь. У вас – действительно чуть выше школьной программы.

Хлыстов напрягся: «Студентка! На филологическом! А я кто – малявка, школьник?» Он продолжил разговор со статично-одухотворённым лицом, как начинающий солист, выполняющий виртуозную поддержку прима-балерине:

– Допустим даже, что слишком грамотный. Помимо русской классики, читаю тонны переводных вещей. У переводчиков особо изысканный русский. Вот он в меня и въелся. Слишком старательный, литературно-сглаженный, что ли. Есть, конечно, переводчики очень талантливые. Например, Райт-Ковалёва. Как она перевела «Над пропастью во ржи»! И простота, и сленг, и лёгкость высокой речи… А сравните, к примеру, переводы «Гамлета» Пастернака и Лозинского. Небо и земля! А ещё вот…

Хлыстов явно ещё чем-то хотел похвалиться, пытаясь уравнять по высоте их литературно-балетные пируэты и фигуры. Но спохватился, осадил себя, замолчал.

– Давайте-давайте. Что остановились? Продолжайте. Что за «ещё вот»? – требовательно заинтересовалась Марианна.

Григорий обрадовался: тема языка всё же пошла в расцвет. А что ехидина? Да ладно, ей всё позволено! Его это только возбуждает!

Решительно отодвинув на задний план все свои школь-ничьи комплексы, твёрдо продолжил:

– Есть у меня одно большое пристрастие. Нет-нет, не к чему-то дурному, не подумайте. К славянским языкам.

Всё началось с украинского. Потом польский… Потом чешский… Хочу ещё сербский освоить. Уважаю славянские языки. А вот с английским у меня плоховато. Читаю что-то типа адаптированных подлинников. Со словарём, конечно.

– Да? Интересно. Откуда же вы берёте источники? Или просто-напросто словари вызубриваете? – язвительно спросила Марианна. Задорная насмешка взметнулась в шафраново-золотистых рысьих глазах. Девушку явно забавляло детское старание Хлыстова поразить её своими лингвистическими достижениями.

И Григорий уловил промельк высокомерия в глазах Марианны. Но вместо гордой свободолюбивой стойки он почему-то засуетился, заоправдывался, словно мелкий мошенник перед грозным лицом правосудия…

– Нет-нет. Не зубрю. Память паршивая. Так, интуитивно осваиваю. А источники… Покупаю здесь, в Волынске, в киоске, газеты всякие. Польские, чешские, болгарские. Есть тут такой один киоск особый. На вокзале. А ещё… Книжку на польском подарил мне приятель. «Пан Володиевский» Сенкевича. Читали?