Тоска по нежности

– А-а-а… Вот в чём дело. Сразу видно – ещё не влюблялся по-настоящему! – понимающе пропела Ядвига Юзефовна. При этом она взором естествоиспытателя пристально впилась юноше в глаза.

Григорий от этого сверляще-изучающего взгляда сильно засмущался. Сбивчиво забормотал, горячась, в который раз чистосердечно оправдываясь:

– Влюбляться? Я много читал, воображал… Но только идеала пока ещё не встречал.

Ещё раз глянув на Марианну, продолжил с болью в голосе:

– Мелко как-то всё вокруг. Вот читаю сонеты Шекспира: любовь – так любовь, страсть – так страсть! Или Достоевский. Что ни женщина, то натура достойная великой страсти, любви, безумия. Одна только Настасья Филипповна чего стоит? Видели в исполнении Борисовой? Да в такую с первого взгляда можно втюриться по уши. А тут – милашки-школьняшки… алые губки… острые коленочки…

Высказавшись, Хлыстов, измученный лошадиными скачками впечатлений, демонстративно взглянул на часы. На его посеревшем лице была полная сумятица.

– Ну, мне пора. Думаю, старики мои сходят с ума, куда запропастился. Да и автобусы уже ходят редко.

И тут что же случилось с ним? Вздыбились кони чувств? Взбуянились от нестерпимой гонки? Это финишный спурт? Юная неуравновешенность?

Неожиданно для хозяек (и для себя!) Григорий отбросил все предрассудки салонного приличия, обнаглел и бросился очертя голову в атаку. Дерзко глядя то на одну, то на другую, выдал на прощание:

– А чай-то у вас особенный, как будто с коньяком. Скажу прямо, захмелел от вас обеих, дочки-мамы, умницы-красавицы!

Только дочкам-мамам такой кураж, видно, понравился. Переглянулись с интересом, мамаша даже тонкие брови, и так крутые, ещё выше подняла. Протянула юноше руку в ценных перстнях. Прощаясь, слегка раскраснелась, заметно помолодевши. Сказала чинно:

– Что ж, пора так пора. Приходите ещё, молодой человек. Будем весьма рады.

– Спасибо, я тоже буду очень рад, – в тон ей церемонно ответил Григорий, пожимая высокородную сухощавую кисть…

10

– Что же это вы так скоро уходите? Мы с вами ещё не договорили про современную молодёжь, – забасил Степан Борисович. Вальяжно, с капитанской трубкой во рту, раскинулся он на диване, куда перебрался с явно стеснявшего его антикварного кресла с веками потёртыми витыми ручками. Молодняк, ранее оккупировавший диван, видимо, окончательно слепился в единое целое и незаметно улетучился из гостиной.

Гости же в тон хозяину разномастно загудели:

– Да-да… что за молодёжь… актуально… интересно…

– А мне вот неинтересно! – неожиданно взорвался Хлыстов. Он по-прежнему был распираем гордостью от своего кавалерийского наскока на двух красивых женщин. Всё ещё не избылось жаркое возбуждение, выросшее из, как ему показалось, их вибрирующего внимания. А ещё парня, слетевшего с катушек, уже достали тупые разговоры про молодёжь, разрыв поколений. Все норовят перепрыгнуть пропасть, рискуя свернуть себе шею. Тем более что этот разрыв тоже истязает его душу.

И Григорий выкрикнул на одном дыханье:

– Какая молодёжь! У нас выпускные классы – уже готовые старики. Усмирённые. Скучнейшие. Допотопнейшие. Как сизо-зелёные школьные стены, как уроды-портреты классиков на этих стенах. Кто-то из местных худооформителей так изобразил Пушкина, Маяковского, Льва Толстого, что они стали похожими на забулдыг из забегаловки. Тоска смертная! Другие должны быть стены, портреты, художники, молодёжь! Другая должна быть культура! Новая, никогда нигде не бывавшая!

И уж совершенно безрассудно и для себя (понесло, попёрло!), и для окружающих (заскучавших в разговорах) выпалил:

– Кстати, в тему. Я как-то написал стишок. В нём моё представление о настоящем художнике. Если найдётся пара минут терпения, могу прочесть.

Гости совсем даже не возражают, а с возрастающим любопытством глядят на юношу. Гудят подбадривающе:

– Давай-давай… Читай… Послушаем…

– Ну что ж, прочти-ка, молодой человек, своё творенье. Тем более о художнике. Молодёжь сейчас любит стихами выражаться. Это, как говорится, возрастная лихорадка. Да и время здесь у нас сейчас такое: не итальянский неореализм, а наш космический неоромантизм, – снисходительно разрешает хозяин. В голосе его при этом звучат и доброжелательно-подбадривающие нотки.

Григорий, густо покраснев, с вызовом расправляет плечи. Похоже, он вступает в серьёзную драку. С самим собой, с вниманием слушателей…

– Так вот, слушайте:

Нет ничего вокруг, нет мира и людей,Есть только полотна кусок, палитра,Обрывки мыслей, клубок идейДа коньяка на шатком столике пол-литра.Нет времени, нет тиканья часов,Забыт им жизни мерный топот.Здесь, на холсте – явление богов,Не пошленький пустого мира шёпот.Исканий мир здесь на холсте пред ним.Со звуком красок гамм размытых.Из них искусству встанет гимн —Из замыслов, из колорита.Но нет искусства без страданья.Летит на пол пожухлый лист,Рукой таланта рван в отчаянье,Ножом исполосован вкось и вкривь.Неверье в силы, что может быть страшней.Он пьёт и курит. Рвёт и мечет.В отчаянье готов по-волчьи вытьИ жизнью поиграться в чёт и нечет.Талант всё победит и переборет,Ростком пробьётся сквозь страх и сплин.Но перед тем покроет гореВиски и голову белилами седин.

– Корявенько, но есть чувство и мысль, – похвалил Степан Борисович.

После некоторого общего молчания гостей подал голос заика:

– Мне осс-о-б-бе-нн-о понн-рр-а-вилось про по-ол-л-литру.

– Какой коньяк? Вот наша молодёжь! Подай им непременно коньяк! Да ещё бутылку! Да ещё в стихах? – возмутился френч. – В наше время… («Что это за вечно особенное время?» – мелькнул вопрос в голове у Григория.) В наше время никакого коньяку, только водка, наркомовские сто грамм перед атакой!

– Главное, искренне, – поддержал Григория старик Иван Гаврилыч.

– Да уж, ро-ман-ти-чно. Действительно, – протянул хозяин задумчиво. И продолжил: – Но, по большому счёту, собранье ходульных штампов. Вам бы почитать кого-нибудь из больших поэтов. Не только Маяковского или современных ораторов, типа Евтушенко и Вознесенского, влияние которых очень даже чувствуется.

– Так где их возьмёшь, больших-то. В библиотеках, кроме Пушкина, Некрасова и советских классиков, таких не выдают, – горько, с болью в голосе ответил Григорий, чувствуя, что жар остывает, сникает. Готов теперь со всеми и со всём соглашаться. И добавил: – Больших только по цитатам злобных критиков знаю.

– Заходите к нам. Поможем, чем можем, – ласково улыбнувшись, с пониманием предложил Степан Борисович. И, как бы в подтверждение своей соблазнительной инициативы, испустил выразительное кольцо дыма.

– Большое спасибо. До свидания, извините, что не так! – совсем окончательно бросил Григорий, прощально кивая головой всем и каждому. Отдельно благодарно улыбнулся Ивану Гаврилычу. Затем стремительно рванул в прихожую, как будто все присутствующие бросились его провожать. «Бежать, бежать поскорее! Стыдно! Глупо! Стих зачем-то прочёл!..» Молниеносно набросил пальто, рывком завернул шарф на шею. Выскочил, не оглядываясь, из дома. Хотя никто вовсе и не подумал его провожать.

А на улице царит густая позднеосенняя темень. Натужно сияют уличные фонари, в окнах домов светятся уютные огни. Григорию повезло, он успел вскочить в уходящий автобус и уже скоро оказался дома. Родители, слава Богу, не очень ругали загулявшего юношу, хотя ждали его с нетерпением.

Пытаясь заснуть, перевозбуждённый впечатлениями, Григорий не мог избавиться от образов, наплывающих на воображение то поодиночке, то скопом. Хозяева гостиной, гости, Марианна… Марианна и Ядвига сцепились, слились в один женский образ – насмешливый, высокомерный, влекущий, чарующий… Одно породистое лицо, за которым стоят века и тысячелетия женской тайны, магии, власти. Нет, женщина не только прямая родоначальница и продолжатель рода человеческого, она ещё существо мистическое, владеющее ключами к тайнам мира, а именно к чужому сердцу, со всеми его желаниями, чувствами, амбициями… Сколько великих женщин, движущих историю, культуру, от Нефертити, Клеопатры, царицы Савской, Жанны д’Арк до Елизаветы Первой Тюдор и Екатерины Второй Великой! Сколько их ещё, миллионов известных и безымянных, увлекающих, вдохновляющих, сподвигающих! На подвиги, на подлости, на преступления и прозрения! Но всегда особенные, исключительные, родовитые по признакам ума и крови, такие как Марианна и её мать Ядвига, или вдохновлённые перстом Божиим, как Жанна д’Арк.

Но всё это фантазии… А вот прикосновение Марианниной руки! Ему вспоминается остро-пьянящее ощущение новизны. Казалось бы, ну что тут необычного? Никакого особого объекта исследования – просто тёплая рука, капельку влажная кожа, чуткие пальцы… Ан нет, Григорию теперь неотвязчиво кажется, что это касание – явление другого порядка: абсолютно нового, вселенского, главного, всеобъемлющего чувства. Чувства, ставшего знаком возникшего между ними отношения. Вступить в отношение! Это же и есть настоящая реальность! Реальность живущего в душе всеобщего единства, обновлённого теперь особым чувством – касанием чужой руки, касанием с нежностью! Живая, трепещущая, загадочная, краешком приоткрывшаяся истина. Что же дальше?

11

Но сон всё никак не шёл. Возбуждение погрузило юношу в пространственно-временную прослойку между действительностью и сновидением. Из глубин подсознания клубками стали всплывать обрывки чувств, впечатлений, так и не обретших ещё цельности размышления у юной растущей личности.

Встречаясь с незнакомыми людьми, Григорий Хлыстов часто чувствовал себя как ребёнок среди взрослых. Никак не могла окончательно сформироваться общая на все случаи жизни взрослая рассудительность. Детское мышление никаким образом не избывалось. Животворило совсем другое мышление – не схем, а впечатлений. То ли благодаря, то ли супротив многотомности проглоченных книг объявился и остался в нём с детства свой, незаёмный язык: охватывать мир задором души, откликом сердца, радостью или болью в ответ на разноголосицу жизни. Так он и рос, не взрослея: душа рождала впечатления, сердце откликалось на них. В результате в подполье сознания накопилась внушительная кладовая сокровищ – впечатлений, прочувствованных и одушевлённых. Григорий всё ещё, чуть не со слезой, верит в волшебные сказки и чудеса, в леших, вурдалаков и ведьм и, несомненно, в прекрасных принцесс и принцев. Порой вся эта зазевавшаяся детскость взбудоражит Григория совершенно неожиданной мыслью, на первый взгляд глупой. Но при более пристальном рассмотрении в ней всегда можно обнаружить что-то дельное.

Он ждал. Он, конечно же, всегда ждал такую принцессу, как Марианна. Даже имя её звучит теперь для него магической музыкой. Ма-ри-ан-на!

Вновь и вновь в памяти воскресает картина их первой встречи. Незнакомая девушка оглядывается, мгновение и… внезапный удар – Её взгляд! Не каждому дано обладать такой силой взгляда. Молния, опрокидывающая привычный мир. Электрошок, делающий бесповоротно безрассудным, сумасшедшим. Пусть в ответ всё внутри протестует, сопротивляется, бунтует!.. Пусть даже ты – фанат свободы! Но всё, поздно, готов уже полностью, безоговорочно и навсегда покориться.

Нет-нет, всё ещё не так безоговорочно.

Почему так скоропалительно могут сужаться её зрачки, мгновенно улетучивается янтарная теплота глаз, переходя в зловещую желтизну? Почему эта внезапная ярость так притягательна для него? Засасывающий вглубь водоворот – от солнечного сияния озёрной глади до чёрного колодца утопляюще-сузившихся зрачков? Почему? Почему удар взглядом, как плетью, – а ему и больно, и сладостно! Может, это и есть суть прекрасного – мучительно глазам и сладостно сердцу?

Пусть он глуп, пусть щенок, но ему, всегда жаждавшему встречи с чудом, уже протянута навстречу, уже коснулась рука совершенной, желанной женщины. Возможно, даже избранницы. Да-да, самое главное, она – для него – совершенная и желанная! И больше ничего его теперь не волнует.

Нет, нет и нет! А как же свобода? Какие ещё прекрасные принцессы? Где радость свободы? Той самой, что окрыляет душу восторгом, борясь отчаянно с безграничным ужасом самозабвенного полёта? Свобода! Вот где ему бывает и больно, и страшно, и радостно!

Выброшена и забыта радиоточка, висящая на кухне, вечно дующая в уши пропаганду, псевдонародные песни, доисторически-занудные симфонии. Свобода дарит имена кумиров: битники Керуака, неслух-бунтовщик Холден, дерзко-креативные «Битлз», романтично-тысячевольтный Беко, абстрактно-экспрессивный Поллок… На волне радиолы «Ригонда» к нему приплывают хиты новейшей литературы, музыки, культуры западного андеграунда. Здесь, на советском Западе, разноречивых пропагандистов индивидуальной свободы на радиоволне действительно не глушат. Разгулялась у Хлыстова наивно-восприимчивая, можно сказать, младенчески-босоногая фантазия. Джаз, рок, психоделика, восточные практики, буйный загул, отвязные праздники… Он видит себя среди них, лохматых, мятущихся, ищущих Истину! Он спорит с ними, пьёт алкоголь до беспамятства, курит бог-весть-знает-что, уходит в дебри мегаполиса, убегает из них в природу, восходит на дикие горные вершины… Свобода человека становится осязаемой, зримой, обоняемой, лезущей в уши, оглушающей своей новизной! И всё это в его клокочущем вулканом воображении…

И вот, на тебе! Что-то новое, бесконечно огромное, откуда ни возьмись явившимся правом, одним только взглядом отбросило на второй план все его своевольные фантазии. Не отрицание, не наплевательство, а какая-то совсем другая новая свобода. Да в чём же она? Где она? Как славно было отключаться от наскучившей обыденности! Свободно разгуливать в фантазиях! А тут? Невесть откуда взявшаяся способность (или необходимость!) ходить по заколдованному кругу: творить, творить, бесконечно сотворять её образ, Её, прекрасной, единственной? Что это? Откуда? Как? Почему Она всё время для него так прекрасна? Может, потому, что она в нём постоянно оживает? Неодушевлённые бесплодно-воздушные фантазии отвергнуты, отшвырнуты в сторону открытием живой Марианны. Той, которая положила свою нежную зовущую руку на его раскрытую ладонь! Теперь живёт в нём, поглощая всё его существо, благодаря непрестанному потоку потрясающих воображение живых, одушевлённых картинок? Возбуждает в нём острое желание, которое взрывает мозг, будоражит мышление, рвёт в клочья сердце? Всё время преображается, становится всё увлекательнее, жгучее, делается всё привлекательнее, соблазнительнее? О да! Она – удивительная встреча, тайна, которую ему непременно надлежит разгадать!

Стой! Всё тот же вопрос: если она так прекрасна, то почему же порой бывает такая злая? И тут, едва только Григорий мысленно, как бы вживую, увидел её побелевшие глаза со стремительно сузившимися зрачками, его пронзила совершенно нехоженая прежде мысль: «Да это же не злость, а боль! Страшная, чудовищная! Откуда это у неё? Зачем? Почему?»

Вот так мучается, тонет в размышлениях Григорий, скручиваясь в трубочку в постели, вспоминая Марианну, её дом, родителей, гостиную, гостей… Себя, взлетающего и падающего, как на американских горках, в своих чувствах, эмоциях, ощущениях… Её, влекущую и отталкивающую… Бедный, бедный влюблённый юнец, подгоняемый желанием! Мысли, мысли… Где они? Один только калейдоскоп соблазнительно-зримого образа, расцвеченный переменчивостью, вращается и вращается, кажется, до бесконечности… Где же теперь его задиристые вольнодумные мысли? Кто он теперь? Несмышлёныш? Игрушка в ласковой руке?

И в то же мгновение Григорий, так и не поняв, к чему этот вопрос, погрузился в здоровый юношеский сон.

12

Хлыстов метался. Не находил себе места. В школе, физически присутствуя на уроках, стеклянными глазами смотрел на учителей, отвечал невпопад. Бродил, если не сказать бегал по осенним серо-мокро-цементным улицам Забродова. Звонил, звонил по пылающему в голове номеру. Ему отвечали скучными голосами. Ядвига и Марианна ни единым звуком не выдавали малейшую заинтересованность в нём, тем более в его визите. Степан Борисович вежливо справлялся об учёбе. В целом складывалось впечатление, что его по новой маринуют. Григорий же, гонимый нетерпением, всё же никак не мог опуститься до того, чтобы самому напрашиваться.

Наконец через две недели его позвали.

– Приезжай, Гришенька, что-то мы давненько тебя не видали, – елейным голосом зазвала Ядвига Юзефовна. Как будто он – их старинный знакомый, а не в первый раз виденный. Чем-то он их так зацепил? – Марианна и Степан будут рады тебя видеть. Приезжай к обеду. На этот раз я смогу покормить тебя борщом.

Что есть страсть? Наваждение, амок, одурь желания? Почему Григорию всё время мерещатся уголки чуть припухших тонких губ Марианны, их иронический изгиб, который может с лёгкостью преобразоваться в лукавую зовущую улыбку. Страсть преображает мир, неудержимо, как спирт, воспламеняет фантазию! Мерещится образ Прекрасной Дамы, чувствуешь себя Айвенго, благородным рыцарем, и тут же, как морок: красивое, но одновременно ужасающее лицо гоголевской панночки из «Вия», а ты – Хома Брут, спасающийся охранительными молитвами. Прекрасная Незнакомка и ведьма? Крайности? К каким только крайностям не толкает воображение разбухающая до нестерпимости страсть! Что, это уже перебор? Ну-ну, держите себя в руках, юноша!

Чуткая птица, почувствовав недоброе, упорхнёт, спрячется в кроне гигантского дуба. Ветер бережно коснётся его ветвей и поколышет легонько, как мать младенца. Солнечный луч озолотит крону берёзы и умчится в бесконечно-голубое небо. Берегитесь, юноша, как бы не сорваться с покоя радостей жизни в гибельный тайфун страсти, который вздымает волны до сверкающих молниями небес!

Вот бы знать, как её усмирить! Какими охранительными молитвами? Есть великий дар увлекающимся натурам – бредить образами. Сласть и нектар горного меда, опьяняющие ароматы свежескошенного сена, наркотические грёзы распускающегося мака, горечь отцветающей полыни, счастье приговорённого к казни и внезапно помилованного узника, раздирающая всё существо мука посаженного на кол, нестерпимый жар инквизиторского костра… Они, эти романтики, всё вообразят и всё познают в себе и на себе. Обретут сверхъестественный пожар в груди, в котором спаяны воедино испепеляющая мука и кипучий расцвет наслаждения. Постигнут, что такое птица феникс, сгорающая и тут же воскресающая. Жизнь и смерть, смерть и жизнь – вот что поставлено на карту! Откуда страсть? Так внезапно? Не тот ли это полыхающий зарницами молний судьбоносный просвет, который так жаждет увидеть Григорий в густом тумане будущей жизни?

«При чём тут борщ? Как обухом по голове! Изысканная пани и борщ? Выгляжу вечно голодным, что ли? Пусть я худ, но не истощён же? Какая-то и тут загадка», – размышлял Хлыстов, трясясь и раскачиваясь в натужно ноющем переполненном автобусе.

13

Всё быстро и просто разъяснилось. Действительно вкуснейший борщ был изготовлен в кафе «Магдалена», в том самом, где работал «кофейный» венгр, и принесён прямо на дом, благо напротив. Так что шляхетна пани Ядвига, цепко держа половник холёной узкой рукой, украшенной драгоценностями и изящным маникюром, церемониально разливает всего лишь подогретый борщ в мисочки из китайского фарфора со смешными узкоглазыми мордочками по краю.

– Ешь, Гришенька, ешь, – с материнской нежностью в голосе приговаривает Ядвига Юзефовна. Ей просто забавно так ласково поглядывать на юношу-школьника. Конечно, не совсем так же, как смотрит людоед на жертву, подготавливаемую ему к обеду, но что-то в этом духе, садистски-предвкушающем. Желает на обед поглощать его юность, искренность, наивность? – Вот и пампушечки чудесные, чесночные. А вот и стопочка «Столичной». Что за борщ, да ещё такой наваристый, без стопочки!

Борщ отменный, очень густой. Как говорится, можно ложку поставить – не упадёт. Борщ, стопочка… Гришенька довольно шустро насытился и разомлел. Всё вокруг стало волшебным, головокружительным: фея Ядвига, принцесса Марианна и, где-то там, в гостиной, – добрый король, то ли Степан, то ли Стефан. А сам он, Григорий, – просто подарок им всем, такой хорошенький, как заморский гость. Желая польстить хозяйке, в сладкой полудрёме молвил по-польски:

– Бардзо дзенькую, вельмишановна пани Ядвиго. Зупа ест бардзо смачне. (Большое спасибо, пани Ядвига. Суп очень вкусный.)

– Откуда знаешь польский? – спросила пани Ядвига.

– Самоучка. Невеле мувем по-польску. (Немного говорю по-польски.) – Едва преодолевая сонливость, Хлыстов глухо бормочет: – Покупаю польские журналы, книги. Слушаю радио Варшавы. Приобрел польско-русский словарь. Сейчас пытаюсь читать «Пан Володиевский» Сенкевича. Друг подарил. Чытам. (Читаю.)

– Знатна ксенжка. (Хорошая книга), – с одобрением произнесла Ядвига. Лицо её вспыхивает потаённым сердечным чувством. Видно, что чувство это, как выдержанное вино, напряжённо ждёт своего ценителя. И она, не в силах сдержать себя, выплёскивает наружу ароматы долгой выдержки: – Та ксенжка про наше рыцарске шляхетство. Я, знаешь ли, знатного роду. Моя девичья фамилия Любомирьска. Мои предки по богатству одно время были выше, чем сам пан король. До войны мои родители проживали в своём особняке во Львове. Пришли красные, всё отобрали. Спасибо, живы остались. Да вот в ещё том же лихом 39-м повстречала, на свою голову, бравого солдатика – русского мужика Степана. Влюбилась, что поделаешь. Родители были против категорически. Мезальянс! Но мы сбежали. С тех пор мешкаем разом (живём вместе). Породили доцурку (дочь), Марысю, Марианночку. Спасибо, родители дали хорошее образование. Знаю и преподаю в пединституте основные европейские языки – немецкий, французский, английский.

Речь Ядвиги Юзефовны искрится, пламенеет высокородной гордостью. На породистое лицо её, оживляя бледные щёки, высокий лоб, поднятые дугой брови, ложатся всполохи внутренней баталии двух аристократических начал: жаркой славянской спесивости польской княгини с леденящей англосаксонской надменностью британской виконтессы. И вообще весь этот наряд – узкое тёмно-зелёное платье, высокие каблуки – подчёркивает её стройную стать и гибкую талию «княгини». Платье, вообще-то, смотрится как вечернее. К чему это? Не к визиту же школьника она так принарядилась?

«Почему, почему Ядвига всё время смотрит на меня свысока? Почему Марианна почти не глядит на меня, поглядывает за окно? Ведь я открыт им, как дар, весь распахнут настежь! Стоп! Что за нюни, что за идиотские вопросы? Я непредсказуем, независим, свободен… Вот возьму, встану сейчас и уйду». Но тут же, ощущая лакомое томление в груди, ужаснулся своей глупости. «Никуда не денусь. Утонул уже, влип!»

Так что Хлыстов хоть и размяк, разомлел, но мысли-то шевелятся, горячечно взметаются в голове. Внезапно вскипевшая страсть ищет свой выход в фантазии. Она зачем-то вновь объединяет Марианну и пани Ядвигу в единый высокоблагородный образ. Григорий устремляет на них, поочередно, то на одну, то на другую, щенячьи восхищённый и одновременно нагловато-чего-то-ждущий взгляд. Да только на его полыхающее чувство, распираемое жадными эмоциями, демонстративно обрушивается обжигающий лёд высокородной иронии, исходящий от обеих женщин. Уловив родовитую спесь, Григорий фонтанирует, распаляется всё больше и больше. В конце концов он решительно стряхивает с себя дремоту и, мотая головой, как кудлатый пёс, которого облили из шланга, взрывается:

– Пани Ядвига, можно вас так называть? Пани Ядвига, вы так красивы и умны, что я теряю сознание, глядя на вас. Ещё прошлый раз понял, вы – мой высокоблагородный идеал!

Всю эту искромётную чушь юноша восторженно лопочет, а сам, с нарочитой выразительностью, бросает взгляд на Марианну. При этом язык у него подозрительно заплетается, голос срывается в лихорадочную дрожь.

Пани Ядвига благосклонно улыбается, слушая лепет юнца. Даже такая великовельможная (высокородная) пани едва ли может скрыть чувство лёгкого опьянения от прямодушно-романтической лести. «Идеал!» Да только Марианна со злорадной усмешкой тут же съязвила:

– Пани Ядвига, можно вас так называть? Вы у нас, оказывается, высокоблагородие? Хочется встать и щёлкнуть каблуками. Как юнкер, как кадет!

– Да-да, каблуками! – подхватил захмелевший Григорий, не обращая внимания на происходящее на лице Марианны преобразование усмешки в недобрую улыбку. И продолжил свою восторженную речь, неуклюже поднимаясь со стула: – Меня так и тянет вскочить, вытянуться в струнку перед дамой такого высокого рода!

От Марианны тут же прилетел зловеще-ироничный высверк из-под длинных ресниц.

– Что ж не вскочить. Вскочи! Только не косолапо, как у тебя получается, а как юнкер, непременно в струнку! Разом! Перед такой высокой особой: выше пана короля! Пана Степана!

– Что с тобой последнее время? Отчего такая злюка? Все те же заморочки? Никак не утешишься? – сердито воскликнула Ядвига Юзефовна, притворно пытаясь изобразить заботу на холёном лице. При этом едко пыхнула ароматом бесценных французских духов.