Ловцы человеков

Надо помнить, что у многих из тех, кто победнее, всегда сработает психология проститутки: а чего тут думать, отдаваться надо тому, кто покруче. В общем, этот народ управляем и предсказуем, его учить да учить, и все равно ничему не научишь. Да и самое главное: это народ разобщенный… В глубине его исторической души есть, кроме красиво звучащих, и весьма дурно поющие струны, на которых большевики сумели хорошо сыграть в свое время. Теперь, похоже, время других виртуозов?

– Это вы хорошо про цель обучения сказали! – утвердительно кивнул и рассмеялся собеседник. – Вы знаете, я бы не желал этому народу лучшего учителя, чем вы! Раз уж вы его знаете, как никто другой, вам его и учить.

– Но учтите, – добавил в конце разговора этот человек со скрипучим голосом, – не доводите страну до полного краха. Во-первых, в ней нужен рынок сбыта зелененьких бумажек. Мы их печатаем, а вы должны сделать так, чтоб эта бумага чего-то стоила. Во-вторых, эта страна еще понадобится нам в качестве врага. Наш товар хорошо идет только под звон оружия, так что мир во всем мире, как вы и сами понимаете, – катастрофа. Сколько-то придется, видимо, в будущем, поиграть в борьбу с международным терроризмом, но далеко на этом не уедешь, нужны про запас и враги посолиднее.

После этого разговора прошли годы. Семен редко приезжал из Лондона в Россию: наблюдать свысока за глупой суетной жизнью соотечественников уже давно перестало быть увлекательной игрой в кукловоды. Да, он гений – он сто раз повторял себе это – и что? Он устал торжествовать по этому поводу. Соотечественники с годами становились тем более противными, чем больше он уверял себя в собственной гениальности. В одной из вынужденных поездок, случайно сокращая путь по покрытой ухабами трассе с руинами почерневших, словно от горя, деревень на ее обочинах, он вдруг ужаснулся видами из окна. И сам не мог понять: то ли он ужаснулся от омерзения к людям, позволяющим себе жить в этих руинах, то ли в нем колыхнулось какое-то другое чувство. Впрочем, не так и давно живущие в этих домах были убеждены, что уж точно защищены и от сумы, и от тюрьмы. Так же, как и сейчас люди его круга.

Самое удивительное – после этого мимолетного случая он вспыхнувшим отчаянием своего индивидуализма ощутил неприязнь и к людям своего круга в этой стране. Они такие же предсказуемые, такие же, в сущности, наивные и управляемые. Жадно кричат о своем богатстве, тыча окружающим в лицо демонстрацию безумного выкидывания денег на считающиеся предметами роскоши безделушки. Покупают склады в Европе, забивая их накупленной рухлядью, почитающейся произведениями искусства. Дикое соревнование по выпендрежу и вывозу денег из презираемой страны… Однажды Семен по соседству со своим жильем на окраине Лондона оглядывал примерно такой же дворцовый комплекс одного из знакомых, слушая его хвастовство, и вдруг поймал себя на мысли: как это все примитивно и убого! Те, кто считает себя кукловодами, изначально сами были глупыми самодовольными куклами в руках более умелого мастера.

Где найти человека, в разговоре с которым немножко притухло бы отчаянное отвращение к примитивно-предсказуемому человечеству? Семен попробовал пообщаться на отвлеченные темы и с некоторыми деятелями искусства, и даже с каким-то высоким чином из духовенства. Разговоры всякий раз не клеились – собеседники всегда начинали выдавать какие-то заранее ожидаемые Семеном фразы, видимо, ожидая от него денежных подачек. Какой-то из старых актеров советской эпохи сразу в разговоре стал строго отчитывать его за безнравственность, на которую и с которой выкидываются в стране огромные деньги, в то время как… Семен тоже быстро ушел от не обещающего ничего интересного разговора.

– Как мне надоели эти люди. Боже, снизойди до меня в откровении своем… – подумал он однажды. Заиграл телефон, знакомый голос сообщил:

– Семен Абрамыч! Ты знаешь мою натуру скупую и скромную, прикинь, как я сегодня расщедрился. Десять тысяч зеленью – за один разговор! Без всяких обязательств! С кем говорил? Сходи, сам оценишь…

***

– Я тоже постоянно несу в себе отчаяние, – спокойно и тихо вдруг сказал сидящий на веранде небольшого дома перед Семеном молодой человек, – оно обычно наваливается поздней весной, в те дни, когда бывает Пасха. Когда все в природе вдруг начинает торжествовать: надрываются в пении птицы на рассвете, листья на деревьях растут с надрывной скоростью, ветер вдруг как дохнет такой теплотой, что все запищит, завозится. Всему захочется любить…

И вдруг появляется чувство, что все это торжество жизни – от отчаяния, что неизбежно придется умереть. Что это отчаяние обреченных: чем радостнее и замысловатее выводят свои трели соловьи – тем больше в этой песне боли о том, что ты всего лишь крошечный комочек плоти, который начнет гнить и разлагаться от простого укола иголки.

И ты, слушая эту песню, тоже живешь отчаянием, что твое тело – кусок плоти, который рано или поздно зароют в землю, чтобы он не пугал еще живущих своим разложением… Но ведь есть же еще что-то в тебе, кроме рано или поздно сгнивающего мяса. И ты с отчаянием пытаешься понять – что? Часто самые значительные поступки в своей жизни люди совершают как раз из-за этого отчаяния, чтобы доказать себе, что ты не только кусок мяса. В основе любого геройства – отчаяние обреченного, который чувствует, что все происходящее – мгновенно и нелепо. Отчаяние от того, что каждый одинок, и чем сильнее вьется вокруг него человеческий поток, тем отчаяннее это одиночество.

Молодой человек замолчал, словно стараясь как-то связать воедино то, что приходило в его голову. Семен кашлянул и, придав своей улыбке некоторую смущенность, заговорил, не скрывая легкой заинтересованности:

– А я ведь ни слова не говорил о том, что смотрю на мир с отчаянием…

– Разве не вас назвали когда-то отчаянным индивидуалистом?

Ответ сбил привычное течение мыслей Семена, старавшегося с хода угадать, что за тип перед ним и каким манером он смог произвести впечатление на отрекомендовавшего его Лицедея. Он попытался вспомнить, каким образом смог найти такую информацию искатель гонораров за копание в душах богатеев, очевидно, не ведущий разговор экспромтом. И не мог вспомнить – понял, что никому и никогда не рассказывал об этой случайно определившем его сущность фразе. Впрочем, подумал он, запомнить эту фразу мог тот, кто ее говорил, и разболтать, хвалясь о своем детском знакомстве с будущим… Вздохнув, наконец, Семен решил не вдаваться более в удивления и говорить коротко и прямо – не в его статусе быть ведомым. Приехал – узнай, чем тебя могут удивить, а выводы делай потом.

– И откуда у вас такая информация?

Молодой человек немного замялся, потом начал тихо объяснять, глядя в глаза Семену:

– Каждый, говорят, несет свой крест. А мне видится – каждый несет свою боль. Может, эта боль как раз и не дает ему, как птице, исполнить свою лучшую песню в жизни. А может, он как раз и поет ее от этой боли… Но когда я могу угадать эту боль – я могу что-то дать своими словами человеку. А как я могу угадать – простите, сам не могу сказать.

Семен встал, подошел к перилам веранды, остановился вполоборота к тому, кого ему представили Светлым. Пусть эта светлость продолжает, подумал он, переменим позу, чтобы на него не могли воздействовать рассчитанным путем визуального воздействия. Вспомнил, что на языке жестов копирование жестов собеседника считается способом вызывающего обескураживания. И пустил в ход один из самых примитивных приемов сбивания с мысли собеседника – задал следующий вопрос словно копируя тон собеседника, тихо и вдумчиво:

– И что, сейчас вы проникли в базу данных моей ауры?

– Я не могу точно сформулировать словами свои способности. Просто ко мне приходят люди, я говорю с ними и мне открывается что-то в этом человеке. И я рассказываю ему то, что мне открылось. И ничего больше. Мне просто интересно всматриваться в людей.

– И что видно при моем рассмотрении? – Семену захотелось поскорее закончить беседу, которая стала ему надоедать. Захотелось поскорее увидеть какой-то коронный прием этого представителя армии «экстрасенсов-магов-провидцев», умеющих убедить человека выложить деньги за демонстрацию каких-то своих умений.

Ответ прозвучал не сразу.

– Ты такой же, как все, ищи свет в себе самом, увидишь и в других.

– Ну, если это все, прощайте, – Семен поднялся, решив закончить заводящую непонятно куда беседу, шагнул к выходу и указал рукой на стоящего у двери телохранителя. – Скажите, какова расценка за серийную беседу, вам заплатят. Надеюсь, не все платят по расценке для моего щедрого знакомого?

За шаг до двери он остановился, вспомнив эту фразу.

Мать Семена тяжело заболела как раз в тот год, когда ее сыну вот-вот предстояло быть допущенным к участию в очередном витке перераспределения денежных потоков в своей стране. Мать смотрела на редко навещающего ее Семена с какой-то томительной жалостью. Сначала Семен подумал, что жалость эта относится к самой матери, чувствующей, что ей не увидеть в полной мере того, чего скоро достигнет сын.

– Ты, мать, держись, мы с тобой съездим куда-нибудь в Америку вместе, – неловко повторил он во время последнего своего визита в больницу. Семену иногда думалось при взгляде на тихую материнскую улыбку, что мать в природной сдержанности и податливости своей была в молодости очень по-своему красива. Что она вечно хочет что-то сказать ему о том, что видно только ей.

– У меня, мать, все хорошо, не беспокойся, – добавил он.

– Нет, что-то все равно не так, – опять слабо улыбнулась мать. – Ты вот и смотришь на людей как-то резко, словно один против всех живешь. Так счастливыми не становятся…

– Ну так, как известно, кто жил и мыслил, тот не может иначе. Что не так? – переспросил Семен.

– Не знаю. Может, с того света уже скажу тебе. Если мне позволят.

Выходя из палаты, Семен поймал мысль: «Родители вечно не могут сказать детям что-то главное, дети – родителям…» Следующие два дня превратили его в одного из самых богатых людей планеты, который может с ухмылкой спокойного пренебрежения наблюдать за любой суетой человеческого мира. Ложась спать, он замер перед кроватью с бокалом коньяка в руке. «Завтра я проснусь богатым и счастливым. Навсегда и бесповоротно!» – прошептал он, жадно втянув носом терпкость хорошего напитка, опустошил бокал одним большим глотком и упал на кровать, сразу забывшись тяжелым сном.

Сон был не просто тяжел, а словно темен. Словно сознание его летело вслепую сквозь непроглядную темень. И вдруг – свет, нахлынувший легко и неостановимо, и слова матери:

– Сын, ты такой же, как все, ищи свет в себе, увидишь и в других.

Проснулся Семен, сам не понимая, от чего: то ли от этих слов, то ли от звука телефона. Поднял трубку.

– Я очень соболезную. Ваша мать сегодня ночью скончалась.

Ночь после похорон матери он не спал. Ходил по дому, просматривал какие-то бумаги, мысленно оправдывая себя тем, что скопились срочные дела, которые надо обдумать и утрясти. Под утро в голове мелькнула мысль: «Что, боишься услышать то, что мать с того света скажет?» Он вздрогнул: «Это сумасшествие. Я, действительно, слышал во сне эти слова или мне они начинают мерещиться днем, когда я что-то узнаю?» Он подошел к окну, с надеждой увидел проблески сереющего рассвета.

Днем он тихо похоронил мать на заросшем огромными тополями старом кладбище у ее родного поселка. На обратном пути, наконец, забылся тяжелым сном на заднем сидении автомобиля, а резко проснувшись от какого-то толчка, сразу стал вспоминать, звучали ли в его сознании опять слова матери. Убедившись, что память его на этот раз чиста, вместо облегчения он вдруг почувствовал крошку отчаяния: «Что, главное так и не захотел услышать от матери? Так и живи теперь, трус».

И он стал «так и жить», стараясь заглушить вселенское свое отчаяние оглушающим шумом роскоши и празднества жизни. Одним из его любимых занятий было путешествовать по старым городам Европы: продвигаясь по улице и слушая рассказ сидящего рядом в лимузине гида о ценности для истории лучших старинных дворцов, он лениво отдавал указание помощнику прикупить этот особняк, чтобы устроить в нем один званый обед для избранных персон. Над организацией этих званых обедов трудилась целая бригада мастеров, с изощренной фантазией умеющих потрясти воображение пресыщенных роскошью людей. Реквизитом для оформления стен наравне с чучелами животных бывали приобретенные на аукционах произведения искусства всемирно известных скульпторов и художников, в развлекающих гостей постановках играли и пели мировые знаменитости, запрашивающие миллионные гонорары.

«Видимо, я действительно гений, у простого человека такая жизнь быстро вызывает привыкание, а у меня нет», – думал порой о себе Семен, по-прежнему чувствуя в себе симптомы своей давней болезни – отчаяния в своем индивидуализме. Вспышки этой болезни лихорадили его приступами томительного ощущения глупой обреченности своей бессмысленной, в сущности, жизни: «Только бы, когда сдохну – не смотреть с небес на землю и жалеть… Пусть сразу – чернота, и не надо никакого света в конце тоннеля!»

Воспоминание о пришедших во сне словах матери стало напоминать о себе чаще и чаще, он отмахивался от них, как от шального плода разыгравшего воображения, который нельзя подвергать осмыслению. Он никогда и никому не говорил о них. Но вдруг слова эти прозвучали вновь и настолько неожиданно, что он осознал это, уже сделав несколько шагов от произнесшего их необычного собеседника.

Так свет в конце тоннеля все-таки будет? И придется лишь вечно терзаться, глядя с небес на оставленное на земле богатство?

Он повернулся:

– И что это – телепатия, божественное откровение, пророчество? Я слушаю дальше. Мне интересно.

– Я же вам объяснил – ко мне приходит знание. Бог дохнул надо мной, дав мне такой дар – и я с той поры думаю – а зачем?

– И Бог – есть? – Семен подошел и сел на прежнее свое место.

– Что есть Бог в вашем понимании?

– Ну, не знаю.

– То есть, существует ли то, не знаю что? Сначала определитесь, что вы имеете в виду, произнося это слово, и ответ будет готов.

Они проговорили довольно долго, и когда прощались, собеседник Семена взял его протянутую для прощания руку двумя ладонями, задержал ее на несколько секунд и улыбнулся.

– Верить в свою исключительность слишком просто, вы сможете поверить и в исключительность каждого. И обойтись без операции.

***

– Клинически случай, можно сказать, весьма примечательный, – объяснял Семену врач-профессор почему вдруг стала не нужна ранее казавшаяся неизбежной серьезная операция. – Я такое наблюдал в своей практике у нескольких пациентов, решившихся на мощное потрясение для своего организма. Например, сорокадневное голодание. Случается, если оно правильно проведено, исчезают очень тревожные симптомы… Или длительное обильное употребление природных стимуляторов: женьшеня, родиолы розовой, то бишь золотого корня, струи бобровой… Впрочем, все это – риск, немало смельчаков поплатились жизнями.

Семен перечислил на счет фонда «Свет» сумму, примерно равную расходам на операцию. Но это, подумал он, так, по российской традиции давать копеечку за дареного котенка или коробку конфет работницам роддома – чтобы все к житью было. Главное же было в том, что разгорелось отчаянное желание услышать что-то, что он всю жизнь словно боялся услышать. А если взять с собой нового знакомого в «Сказку для избранных»?

Создать «Сказку для избранных» задумал один из близких знакомых Семена – представитель провинциальной российской элиты, живущий попеременно то в Москве, то в родном приуральском городе. Невысокого роста, крепко сложенный – настоящий Боец, как его звали за глаза по сходству с фамилией. В его движениях чувствовалась выносливость зверя, который может идти за своей добычей, не замечая усталости и боли. Словно сибирская росомаха, тяжелой поступью преследующая по несколько суток подряд одного зайца, не обращая внимания на других выскочивших из-под ног, неостановимо идущая по следам на снегу, пока быстрый заяц не замирает в шоке, поверив в бесполезность бегства. Так и Боец шел своей охотничьей тропой с самых советских времен, и те, кто задумывался о возможности сойтись с ним в открытой схватке, обычно в последний момент уступали – таким неостановимым чувствовался его напор.

– Хорошо у тебя, но не сказка! – сказал он как-то Семену год назад. – А вот я, можно сказать, своими руками сказку делаю былью!

– Никак в своих болотах новый нефтяной Кувейт открыл? Или семизвездочный отель для любителей экстремального кормления комаров с руки возводишь, Аркадий Иосифович?

– Шире бери, шире! Все эти звездочки отельные – это все не сказка, а баловство для дамочек да с дамочками. А у меня – сказка! Там даже обслуги нет – только сказочники, зато какие! Бороды лопатой – специально бриться не велел, аборигены роскошные! Старые знакомцы, болтуны проверенные. Таких специально не сыщешь. Да и место такое не сыщешь – простым смертным туда добраться, как в тридевятое царство сходить.

– И что там такое?

– Там – сказка. У меня уже министры очередь на осень, чтобы в гостях у сказки на выходных побывать, занимают!

Аркадий достал из кармана фотографию, подал Семену. Недоуменный вид того при рассматривании фотографии совершенно не удивил рассказчика.

– А ты что – хотел, чтобы там Змей Горыныч в небе парил? Сказку с фотографии не увидишь, в нее попасть надо и почувствовать. Приглашаю присоединиться к избранным из избранных. Только пугаться не надо.

***

Легкий самолет сделал круг над голубо-черной речной гладью между серых каменных россыпей по берегам, зашел на посадку, мягко коснулся бетонной полосы, побежал по ней к стоящему на окраине леса двухэтажному особняку из огромных сверкающих свежей желтизной на солнце бревен. Игорь сошел с трапа последним, пропустив вперед Семена и остальных пассажиров, которых увидел уже при посадке. Воздух, пусть и прогревающийся летним солнцем, холодил от низовых дуновений ветра, давая почувствовать, как трудно здесь даже за лето согреться земле после полугода беспрестанных вьюг и морозов. За бетонными плитами на земле ютились среди мха редкие травинки. За полосой в сотню метров этой скуднейшей растительности – лес из тонких и редких сосенок высотой в половину своих обычных взрослых собратьев. Полукарликовый сосняк стоял на белом мхе, который обычно покрывает такие вот бугры диаметром в несколько километров, отрезанные от остального мира морем бездонных болот. Пахло холодной водой – ветер тянулся по реке, взлетая на высокий обрыв, на котором между лесом и почти вымершим поселком было единственное скромных размеров поле, обустроенное под аэродром. Север, как всегда, дышал своей первозданной свежестью легко и непринужденно, без усилий убеждая в своей мощи и жестокости.

Когда-то крепкие дома как минимум вековой постройки, видневшиеся с другой стороны поля, явно переживали старческую немощь. Когда-то мощные бревенчатые стены крытых отрухлявевшими черными досками поплывших на мерзлом грунте домишек напузатились в разные стороны, словно живот обрюзгшего к старости спортсмена. Словно древние старики, которых не беспокоит уже их здоровье и вид, но сил еще хватает на то, чтобы с новым удивлением смотреть на мир – все такой же прекрасный и жестокий. Между древностями крошечного поселения, основанного на диком просторе несколько столетий назад уходящими от мира староверами, были набросаны миниатюрные свежие срубы и всякого рода хибарки, принадлежащие добирающимся сюда за тридевять земель провести отпуск рыбакам.

А за останками вымирающего поселка виднелась широкая пойма реки.

– Вот, господа, всего несколько часов лета от Москвы и вы в другом мире! – приветствовал ступающих на плиты взлетной полосы гостей Бойцов, прилетевший сюда на первом самолете.

– Чем этот мир такой уж другой? – спросил Семен.

– Россия – это ж мир миров, только приглядитесь! До ближайшей дороги и жилья отсюда – сотня километров по реке! До полярного круга – чуть больше. Чудо что сюда электричество в советское время провели!

– А сказка где?

– Там! – хозяин махнул рукой в сторону реки, – еще под сотню километров вверх по притоку на катере. Так что покатаемся! Думаете, это далеко?

Хозяин повел наскоро перекусить перед основной дорогой в свою перевалочную базу, как он называл особняк, усадил за огромный стол напротив длинного невысокого окна, открывающего панораму речных далей. Прямо напротив поселка в мощную северную реку впадала другая, тоже довольно сильная река, долина которой уходила прямо к спрятавшимся где-то сразу за горизонтом Уральским горам. По одному ее берегу подступал низенький лесок с одиноко возвышающимися над ним редкими гигантскими лиственницами с раскоряченными верхушками, по другому тянулись, очевидно, последние на этой широте полузаболоченные луга, благодаря которым могли выкормить какую-то скотину и прожить первые местные поселенцы.

– Для меня уже здесь отдыхается лучше, чем в Эмиратах. В поселок пара охотников по осени на моторках приезжают рыбачить и медведей петлями ловить на том берегу. Разложат тухлую рыбу – эти гурманы и бегут на запах, сломя голову. Карабин у меня и для встречи с ними приспособлен», – говорил о своих владениях Бойцов, указывая на стоящее рядом с приготовленными рюкзаками оружие. Карабин, действительно, был хорош для любой охоты в одиночку: имел один ствол для дробовых патронов и один нарезной. Можно было с любую секунду выстрелить дробью по взлетевшей птице или всадить несколько пуль в кинувшегося на тебя зверя.

– Но сказка начинается там, – продолжал он, указывая на уходящий к горизонту приток. – Ну, давайте собираться. Кто умеет водить катер на воздушной подушке? На другой технике вверх не подняться – все дно и винты разобьешь о камни, а на вертолете туда лететь неинтересно. Все умеют, если показать? Тогда идем.

Переобувшись в сапоги-болотники нужного размера и охотничье-рыбацкие утепленные костюмы, они, Бойцов, Семен, Игорь и еще два мужчины, прилетевшие в первом самолете, сошли вниз с обрыва к сплошной береговой россыпи булыжников размером со страусиное яйцо, поднялись на небольшой катер, который сняли с лежащего на берегу под камнями якоря. Бойцов поставил карабин в специально сделанное для него крепление в стенке, бросил рядом рюкзак, сел за руль.

– Сначала управляю я, потом будем меняться. Вперед и смотрите по сторонам. Кстати, в рюкзаке у меня, кроме алкоголя, ничего съестного!

– А там, в «Сказке»?

– Подножный корм. Чего Сказочник насобирал, чего сами добывать пойдете. В поте лица у меня пропитание добывать будете!

С легким гулом катер приподнялся и набирая скорость, понесся по реке, через минуту свернул в приток и впервые оказавшиеся здесь с удивлением обнаружили, что вода за бортом стала абсолютно прозрачной, открыв каменистое дно. Катер то лавировал среди мелей, то рывком взбирался на сливы между скал.

И когда все сидящие в катере успели освоить азы его вождения в весьма непростых условиях, а к воде стали спускаться отроги Каменного Пояса земли русской, из-за поворота показался на бугре сказочного типа большой дом с несколькими пристройками и баней. К берегу спустился бородатый мужчина.

Только поднявшись к огороженным проволочной сеткой срубам, можно было оценить с возвышения всю силу красоты этого места. С двух сторон в реку впадали притоки с такой же абсолютно чистой водой. Речки уходили вдаль по каменистой покрытой редколесьем равнине к виднеющимся провалам среди холмистых предгорий. И над всем этим висло совершенное беззвучие, окружающее и берегущее для слуха переливистый плеск воды.

– Здравствуйте, гости дорогие! Слава богу, опять ко мне барин кого-то привез! – приветствовал подошедший Сказочник, помогая закрепить на берегу якорь. Недалеко от катера лежала небольшая лодка с водометным двигателем.

– Это Николай, наш управдом, егерь, повар и еще много кто. В общем, начальник «Сказки», правда, без подчиненных, но со сменным, – представил барин, пожимая ему руку.

– Скучаю я тут. Гости чаще приезжают уж перед самой зимой, как нерест у семги начнется! – восторженно нашептывал Николай-Сказочник. – Как нерест – семги на галечниках хвостом ямки выбивают, парами встают каждая пара в своей ямке. Придешь, глянешь – работа у рыбы кипит по всей реке! А хариусов над семгой мечется – тучи просто, так и норовят икринку подобрать.

– А потом едят икру из ямок, как из мисок?

– Нет, за икрой присматривать у семги одна рыбина из пары остается, стоит, пока личинки из икры вылупляться не начнут. Хариусы все стараются у семги икру уворовать, так она их и хвостом отбивает, и зубами хватает. В прошлом году один гость, – Николай назвал имя одного из довольно известных музыкантов, – большой любитель ныряльного дела, в маске с трубкой и без ружья подводного решил сразу километр сплавиться до переката. Каску хоккейную на голову одел, чтоб о камни не расшибить, наколенники да налокотники. Несет под водой этого хоккеиста, я рядом на лодке плыву, приглядываю. Смотрю – он мимо семги проносится и всегда норовит рыбину рукой погладить. А та которая увернется, которая его хвостом хлопнет – не мешай, мол. Наполучал он от рыбы, зато уж счастлив был, когда я его обратно на лодке вез. Ничего, говорил, подобного даже представить не мог! Так уж ему это понравилось, что он напоследок решил и около поселка так под водой с аквалангом пару километров промчаться. Вода там по нашему берегу ниже устья этого притока чистая идет, но поспокойнее, чем здесь, поэтому кто на лодке сзади за ним плыл, приостановились у берега, думают, вылезет на берег, тогда и подплывут. А он к бережку тихонько подвернул и вылез аккурат рядом с местным дедом, который с лодки на якоре рыбачил. Дед-то чуть не столетний, подслеповат уж стал, как вскочит, мотор дергает и помчал к деревне, там на берег на лодке вылетает, выскакивает, крестится и кричит: «Спасайтесь, я водяного видел! Водяной на берег выполз, весь чешуей блестит!» Еле успокоили деда. Потом он рассказывал, что хотел было сгоряча дробью по водяному пальнуть, когда он на берег выходил, ружье-то было в лодке, да подумал, что нельзя гневить… Пришлось бы тому водолазу весело, однако!