Ловцы человеков

– Ну, если бы он сошел с креста в сиянии молний, я бы поверил и тоже головы его врагам рубить побежал. Но ведь он не сошел?

– Наверное, потому и не сошел, – усмехнулся менеджер. – Впрочем, простите. Найдут – будем действовать по обстоятельствам.

Лицедей вспомнил слова, что ему не стоит становиться «другим человеком», и махнул рукой: ну что ж, пускай.

Денежные потоки с ревом рвались в карманы избранных и на счета зарубежных банков. Лицедеям оставалось только наслаждаться жизнью. И возможность наслаждаться своим богатством стала страшным наркотиком для многих, которые одуряли себя им изо всех сил, лишь бы забыть и не вспоминать о серой копошащейся массе «дешевых» людей. Но внутри Лицедея поселилось опустошение. Он не умел заводить друзей, придумывать с ними какие-то авантюры. Он вообще чувствовал себя не в своей тарелке, когда надо было просто искренне радоваться жизни – маску Лицедея уже было не снять. Единственное удовлетворение он получал, когда мог кого-то удивить этой своей маской.

Он с отвращением ощутил, что в три горла при всем желании есть не получится, что у миллиардера потребностей не настолько уж и много больше, чем у обычного человека. С горечью он понял, что нет в нем какого-то желания странствовать, заниматься какими-нибудь исследованиями, изучением каких-нибудь букашек – зверушек. Он не может заниматься чем-то «для души» – Бог обидел его и не даровал ему никакого интереса в жизни, кроме игры в Лицедейство…

Единственное, что как-то оживляло его – это возможность продолжать быть Лицедеем. И он покупал самые шикарные особняки в столицах европейских стран, самые огромные яхты, назначал огромное жалование всей обслуге. И делал это только для того, чтобы раз в несколько месяцев заявиться в этот особняк или на яхту, изображая из себя простоватого чудачка, пройтись в очередной раз с деланным удивлением убедиться, что здесь «все на высшем уровне» и прочитать на лицах своих лакеев примерно следующее: «Надо же, каким простофилям достаются богатства»!

Он мог сделать какую-то совершенно невероятную покупку, по поводу которой в данной европейской стране поднимался шум, а потом с внутренним торжеством раздавал интервью иностранным журналистам, в которых сам себя подавал как развлекающегося таким образом балбеса. Он приобретал известные на всю Европу футбольные клубы только для того, чтобы глядящие на его газетные фотографии футбольные болельщики восклицали: «Боже!» – потрясенные несоответствием между его обличием и тем, что они ожидали увидеть.

Но лицедейство шло уже вовсе без всякой интриги, и он с ужасом понимал, что превращается на самом деле в простофилю, которого его лакеи таскают по его же владениям, слизывая с него денежную патоку. Лицедеями становились уже те, кто его окружал, а он становился их игрушкой. Он даже однажды понял, что весь обслуживающий персонал в местах отдыха миллиардеров, осваивая работу в особых условиях труда, проходил обучение на лицедейство: учился держать на лице требующееся от него выражение сдержанно-потрясенного умения оценить степень расточительности клиента.

У одного из самых богатых людей мира пошли пустые праздно и бездарно проводимые годы. Он словно перестал быть мыслящим человеком, превратился в какое-то тело с глупенькой личиной. Его мысль не находила былого поля для работы, а безудержное насыщение всеми возможными видами утех скоро перестало приносить удовлетворение – ни одно из них не пробуждало в нем какого-то увлечения. Лицедейство из грозного оружия превратилось в глупую маску. Он перестал позировать для журналистов, но сути дела это не изменило. Лицедей махнул на все рукой и сказал своему отражению в зеркале: «Так и живи теперь, трус…»

Как за соломинку, спасающую от полной моральной деградации, он схватился за возможность быть счастливым в своей семье. Создал он семью со случайно встретившейся ему в самолете бедной девушкой, в сущности, не красавицей, но сумевшей его как-то очаровать. Первые годы его семейной жизни, действительно, были счастливыми, и он с удивлением ловил себя на мысли, что ему нравится и одновременно волнует взгляд жены, когда она разглядывает его словно сквозь эту постоянно носимую им маску. Но потом, когда появились дети, он почему-то перестал замечать у нее этот взгляд.

А потом, совершенно неожиданно, жена потребовала развода. И вдруг оказалось, что пока он деградировал как Лицедей, она была гениальнейшим учеником по лицедейству. Вместо медленной моральной деградации вместе с ним она найдет себе увлеченного какой-нибудь чепухой человечка, проживет свой век довольно нескучно. А все, что он ей мог дать, у нее уже есть.

А он будет без конца будет повторять одно и то же, пока не наступил конец его бессмысленного существования…

– Что же, я зря добивался того, чтобы стать тем, кем стал? Как странно: столько трудов в этой жизни у человека, а потом наступает момент, когда все они кажутся бессмысленными. Хуже всего, когда этот момент наступает до твоей смерти… Господи, за что эта зряшность человеческой жизни? – думал он утром, сидя в направляющейся к аэродрому с его самолетом машине. – И что это я впервые о боге вспомнил? К чему бы это?

Он набрал на ноутбуке фразу «Поговорить с богом» и вдруг среди множества роликов его заинтересовал один. Он прослушал прозвучавшие там фразы один раз, потом еще раз.

Потом он отправился к тому, кто говорил эти фразы.

– Зачем вам быть приговоренным? – сказал тот. – Может быть, интерес к жизни вам будет еще дарован, если оставить лицедейство. Только интерес к жизни делает нас настоящими, а лицедеи настоящими не бывают.

Как будто я один такой! – чертыхнулся в сердцах он сразу же по пути домой. Достал телефон и тут же предложил отправиться сюда одному из своих знакомых.

– Семен Абрамыч! Ты знаешь мою натуру скупую и скромную, прикинь, как я сегодня расщедрился. Десять тысяч зеленью – за один разговор! Без всяких обязательств! С кем говорил? Сходи, сам оценишь…

***

– Десять тысяч долларов! – Владимир старался быть спокойным, но голос его был совершенно поперхнувшимся. – Десять штук баксов перевел этот самый богатей! Это же все меняет!

– Что меняет? – Антон, хлопая глазами, слушал сообщение о переводе невероятной суммы денег от недавнего клиента и не мог поверить, что нет тут никакого подвоха. Игорь молчал, сидя в плетеном кресле и глядя на Владимира, расхаживающего по террасе домика.

– Меняет вот что, – Владимир собирался с мыслями. – Если стала клевать крупная рыба – надо брать другие удочки. Хватит пескарей таскать, а то когда опять крупняк клюнет, он только леску оборвет, уйдет в расстройстве и всю рыбу распугает. Так вот обрисуем ситуацию.

– С чего ты взял, что клев меняется?

– Крупная рыбка тоже в стайку жмется. Ты думаешь, он никому не расскажет про то, сколько денег отвалил? Нет, тайные благодеяния у этих господ не в почете. Как там по Библии – чтобы правая рука не знала, что делает левая? Это не про тех, кто на миллион прогуляет, да за копейку удавится! Если никто не узнает об их широком жесте – жаба будет душить до конца жизни! – Владимир, вывалив язык и закатив глаза, потряс головой, схватившись руками за шею – изобразил страдания несчастного безвестно раскошелившегося.

– Так что кому-то из сотоварищей он все равно расскажет, а те, скорее всего, пожелают оценить дорогостоящую услугу, – объяснял свои предположения далее Владимир. – И что увидят они из окна своего авто, подкатив сюда? Очередь у ворот скромного домика, к которому можно на электричке съездить! Не смешно ли? Да ни один из них из машины не выйдет! А надо, чтобы вышел, да подобивался приема, да над Лицедеем потом посмеялся, который свою спасенную жизнь всего в сто штук баксов оценил. Посмеялся, да себя постарался более крутым в расходах показать. Поэтому нам нужна слава и новое место для работы! Нам надо создать организацию, в которой состоять было бы достаточно круто для таких господ. Так что заканчивай эту психотерапию, пока не уподобился какому-нибудь недоучке, который показуху с актерами для телеящика разыгрывает. Все! Подлинная слава хватается за хвост одним резким движением! По перышку в год ты ей только весь хвост повыдергаешь.

***

Тот, кому позвонил Лицедей, в детстве получал на комсомольских собраниях разносы от школьных активистов за, как однажды мельком прозвучало и впечаталось в его память, «отчаянный индивидуализм». Он сразу стал чувствовать, насколько в точку случайно попал этой характеристикой один из его тогдашних обвинителей. И вечно гложущее чувство это он нес в себе с той секунды ежедневно и ежеминутно. Индивидуалистами были многие. Он же постоянно ощущал отчаянность своего индивидуализма.

Участвовать в общественных делах тогдашней пионерии-комсомолии в его восприятии было каким-то извращением – настолько противно было наблюдать за глупо-одухотворенным выражением лиц товарищей. Однако вместе со всеми приходилось идти делать какие-то показушные добрые дела для ветеранов-старичков, пересказывать на мероприятиях одни и те же всем опостылевшие истории про молодых героев военных лет. В конце концов, это пренебрежение к всеобщим обрядам переросло в неприязнь к большинству сверстников, в болезненное отвращение к тем, кто спокойно жил в круге этих обрядов и условных ценностей и считал этот круг нерушимым. Его существо бунтовало против того, что все вокруг живут с тупой уверенностью в безоблачность будущего, что все устроится и наладится, ведь всегда есть тот, кто за тобой приглядит и вытрет, если надо, сопли. И в то же время все, с кем приходилось общаться, смеялись над всеми устоями своей же жизни.

Уклад жизни последних советских лет представлялся ему давно вставшим на глиняные ноги монстром, который панически боится пошатнуться и именно поэтому так смешон трусливым и пакостным поддерживающим его карликам. Казалось, толкни этого колосса – он сам рухнет под напором их издевок, а потом ошарашенные карлики покорно потянутся за тем, кто сумеет громче на них прикрикнуть.

Смысловое предначертание для своей жизни он получил совершенно неожиданно в старших классах школы после одного из уроков истории. Учитель – совсем недавно закончивший институт неловкий высокий и полноватый молодой человек, погрязший разумом в собственных умозаключениях и оригинальных выводах по мировой истории, как-то выдал, заходя в класс, очередной свой изыск по поводу окончания мрачного Средневековья:

– Вся эта охота на ведьм и поджигание еретиков на кострах стали, в конце концов, как это обычно бывает, смешными. Инквизиторы уже не очень-то спешили кого-нибудь поджечь таким образом, да и лица не очень-то серьезные делали, когда на охоту выезжали. Все это было уже не так чтобы и страшно, прослыть посмешищем не очень-то хотелось. И это в тех даже городах Германии, в которых когда-то сжигали на кострах, увлекшись охотой на ведьм, чуть не по половине всего женского населения! Раз сожгли, два сожгли, на третий поневоле заметят, что над ними в соседнем городе посмеиваются. Странствующие рыцари, да и любой вооруженный дубиной прохожий покупали у служителя церкви индульгенцию на отпуск будущего греха и тут же грабили продавца… Из раза в раз на выборах Папы римского кардиналы стали вести отбор по какому бы вы думали принципу? Выбирали самого болезненного и немощного, которому бы особого дела не было, кто что там из подчиненных воротит! Так стала заканчиваться некогда грозная эпоха инквизиции… Так уменьшение с веками в человеческой массе такого качества как наивность и повышение такого качества как здоровый цинизм способствует смене эпох!

Надув щеки и с шумом выпустив воздух, пытаясь импровизацией выстроить дальнейшую логическую цепочку, молодой педагог сел на свой деревянный стул, из которого ученики на перемене по наущению «отчаянного индивидуалиста» из любви к истории заботливо вывинтили все стягивающие конструкцию болты. Стул благополучно разложился на мелкие составляющие под напором учительского тела. В падении педагог сделал отчаянную попытку пойматься за свой стол, тоже не обойденный на перемене вниманием охотников за болтами. Разложившийся от удара руки стол с грохотом накрыл приземлившегося на останки стула педагога…

Вечером этого дня лучший ученик класса – отчаянный индивидуалист – как и все, смотрел по телевизору трансляцию с похорон очередного генерального секретаря ЦК КПСС. После издряхлевшего за руководством страной Брежнева генсеков на заседаниях политбюро выбирали, видимо, из числа находившихся в предсмертном состоянии, и хоронила их страна практически ежегодно. Третьи подряд похороны генсека вызывали у сидящих перед телевизорами только усмешки. И тут его осенило: ситуация точь-в-точь такая же, какая была описана на уроке. Члены политбюро сами превратились в уставших карликов, значит, неизбежно скоро в стране сменится эпоха!

Быть в числе смердов, которым не счастливится жить в смутное время, индивидуалисту не хотелось, поэтому уже во время обучения в институте он стал стараться скопить наблюдения, которые помогли бы ему потом всплыть на самый верх человеческой массы. Первый курс прошел в этом плане довольно непродуктивно, но потом его забрали-таки в армию…

В советской армии он быстро понял, почему ее называют хорошей школой, которую лучше пройти заочно. Сколько дерьма лезло из массы вчерашних пай-мальчиков, лишившихся мамочкиного и прочего присмотра! Внутренний порядок в казарме был построен на чисто уголовных законах, жестокость сильнейшего для поддержания своего положения была совершенно неестественная. Того, кого удавалось сломить психически, старались опустить морально изо всех сил, причем самоутверждались таким образом не какие-то единицы, а все, кто стремился не оказаться на месте сломленного. Шло жесточайшее постоянное соревнование: кто как сможет утвердиться за счет опускания ближнего. Самоубийства были обыденностью, но никого не пугали, а наоборот, воспринимались спокойно и даже иронически. И самое страшное – так же точно воспринимали их и офицеры, со смехом рассказывающие друг другу подробности того, как еще один их подопечный повесился. Ответственности за подобное ни для кого просто не подразумевалось. Словно специально для сокрытия гнилости в войсковой среде и сильнейшего «раскрепощения» юнцов в армии было заведено увозить их служить подальше от места жительства родителей и рассовывать в части по одному.

«Воевать бы вас послать! Ох, попристреливали бы друг друга в затылок! – брякнул как-то сдуру солдатам один из офицеров его полка, воевавший в Афганистане в первый год той войны, когда СССР еще вводил в эту страну не группы новобранцев после учебки в Фергане, а свои самые обычные части, которые в первом же бою несли большие потери.

Не совсем протрезвевший капитан строил утром их роту, с ухмылкой преподносил им задание на день: «Слушай мою команду, орлы! Сегодня у нас обучение высокоинтеллектуальное: лезем в канавы и щиплем одуванчики вокруг казармы, козлы!» – затем уходил опохмеляться и спать. На постоянно занимающегося с солдатами офицера коллеги смотрели бы как на идиота. Зачем утруждаться, когда и без их особого участия установится в солдатских коллективах свой образ порядка? Достаточно лишь помочь стравить между собой вчерашних подростков широко практикуемым методом «воспитания через коллектив»: при случае наказывалась вся рота часовой пробежкой сразу после обеда или еще каким-то способом поизвращеннее. Безразличие, насаждаемое сверху, порождало жестокость, идущую снизу.

Солдаты вместо какого-то реального обучения почти просто отбывали срок в армии, как уголовники. Вся его индивидуалистическая сущность отчаянно протестовала против этого дикого мироустройства, в которое выродилась когда-то боевая армия. Ему отвратительно было смотреть и на тех, кто сносил издевательства, и на тех, кто самоутверждался таким образом. Что за идиотизм – заставлять сходить с ума от безделья и беситься юнцов два года, когда все обучение, какое здесь есть, можно уместить максимум в пару недель? Кого хотят напугать этой бьющей друг другу морды массой, которую страшно наедине с оружием оставлять?

К тому же он, как и другие москвичи, не увидел в среде провинциальной не видавшей колбасы в свободной продаже молодежи особой любви к своей персоне. «Почему нас, москвичей, в армии не любят?» – спросил он у одного сослуживца. «Потому что у вас все есть и вам всего мало!» – обрисовал тот отношение провинциалов к куда более богато живущим жителям советской столицы. «Дурак! За это уважать надо и такими же быть, а не холуями, которые только завидовать умеют. У кого мозгов побольше, того власть немного и за людей считает», – подумал он, но вслух не произнес.

Впрочем, одно впечатление от армейской службы заставляло его потом улыбаться. Однажды он угодил на гауптвахту – в сырой кирпичный полуподвал, полным властителем дум заключенных в котором был прапорщик, болезненно мечтающий о славе. Каких только приколов не придумывала его дурная голова, когда он ночью забегал сюда, возвращаясь домой с попойки! Зная о такой повадке прапорщика, он не слишком удивился, когда среди ночи открылись рывком двери камер и раздался вопль:

– Предатели! Отсидеться решили в стороне от атакующего пролетариата! За предательство дела революции – к стенке!

Пьяный прапорщик дико вращал глазами и размахивал автоматом, строя всех своих постояльцев около стенки под тускло горящей лампочкой. Кричал он чудные матюговые словообразования тоже дико и надрывно, не давая никому опомниться и умело инсценируя помешательство на фоне запоя.

– К стенке лицом, зародыши буржуазии! Именем …стического …национала приговариваю вас к расстрелу! Приговор уполномочен привести в исполнение немедленно! За революцию!

«Холостыми зарядил, что ли?» – мелькнула в голове у арестанта догадка, но с первыми выстрелами он на всякий случай быстро брякнулся на пол. Отгрохотала в тесном помещении автоматная очередь под визг стрелявшего. Кто-то хлопнулся на пол рядом, а кто-то – прямо на «индивидуалиста», почувствовавшего телом, как по нему потекла струйка горячей крови. «Настоящими стрелял, сволочь! – забилась в мозгу мысль, пронзившая, как сосулькой, все нутро. – Только бы раненых добивать не стал!» Руки мелко затряслись, но тут лежащий сверху завозился, стал подниматься. Обоняние распознало, что горячая пролившаяся жидкость – вовсе не кровь…

– Вырастете буржуинами – точно расстреляю! Разойдись по камерам! Гы-гы… – уже добродушно напутствовал довольный своей шуткой прапорщик.

В общем, индивидуалист сделал для себя в армии выводы, которыми руководствовался потом всю жизнь.

Во-первых, посчитал он, отличительная черта советских людей – стремление не понять что-то умом, а взять на веру. Десять раз повтори, что черное – это белое, и вслед за тобой начнут это повторять и другие, хотя они вполне различают цвета. Скажи после этого, что черное – все-таки черное – на тебя озлобятся. Эти люди уже боятся жить своим умом. Значит, они всегда пойдут не за тем, кто громче прокричит общие лозунги. При этом тупо будут уверены, что все образуется и вот-вот наладится – ведь не зря же об этом так громко кричат. Даже к откровенному вранью властьимущих они спокойно будут относиться как к должному.

Во-вторых, советской эпохой в людях воспитана внутренняя трусливость и покорность. Люди эти не способны анализировать происходящее и надеются на всеобщий присмотр за ними доброго дяди. Убеди, что другого выбора нет – покорно пойдут и будут делать то, что им вдолбили в головы. Будут при этом ныть, смеяться и горевать над происходящим. Крикливые герои на словах, когда потребуется дело, в лучшем случае смогут написать при возможности анонимный донос.

В-третьих, может, еще до советской эпохи деревенской жизнью в тесной общине воспитана в них нездоровая завистливость, склонность к самоуничижению и вместо стремления к достойному существованию – тяга к всякого рода показушности. Люди, не имевшие нормальных стимулов для выделения себя из толпы подобных, будут без страха наблюдать за творимыми вокруг безобразиями. Они не привыкли к чему-то стремиться, а привыкли существовать, оглушенные славословием пропаганды.

Само собой, выводы эти заставили еще с большим отчаянием ощутить свое одиночество в мире тех, на кого он с отвращением смотрел как на стадо роботов, не способных на подлинно интеллектуальное мышление. Позже, размышляя над этими выводами, он вдруг сделал умозаключение: дай в стране одним вволю водки, а другим – постоянный хохот с телеэкрана, и правителю можно смело пускаться в любые авантюры, никому ничего не объясняя. Для косо смотрящих друг на друга людишек всегда будет царь хорош, бояре плохи. Если правителю вдруг вздумается, например, расстрелять из танков здание парламента или раздать кучке товарищей всю сырьевую промышленность в стране – большинство жителей даже не задумается о смысле происходящего!

«Я – гений, и это все равно произойдет, только бы оказаться в нужное время в нужном месте!» – решил он для себя и снова болезненным уколом ощутил свое одиночество.

Поэтому сразу же после службы в армии он изо всех сил стал стараться дойти до «нужного места» – пробиться и стать близким верноподданным того, кто мог бы выйти в такие правители. Он стал стремительно продвигаться по комсомольской линии: разрабатывал самые разные проекты, едва уловив чуть заметные новые веянья. При этом на себя он примерил образ довольно простецкого, решительного, громко заявляющего о себе деятеля. Он сразу входил в знакомство с максимально высшим руководством, всем своим видом ставя в известность, что есть рядом умный и преданный человек, который может пригодиться. Он ошарашивал всех своей энергетикой и словесным оглушающим потоком, в критическом случае демонстративно изображая из себя обиженного косностью системы. Но даже взлетая по карьерной лестнице, он все сильнее ощущал, как отчаянно противны ему все те легковерные, по головам которых он летел к своему успеху, – отчаяние не одиночества, а индивидуализма было неизлечимо.

Несколько уменьшилось это отчаяние, когда он понял, что не одинок: есть и другие, кто на волне шумящих в стране перемен накануне 1990-х годов идут строить свой путь таким же образом, примерно так же брезгливо относясь и к своему народу. Несколько раз мелькнула мысль: битвы за капиталы этой обескровившейся страны вполне могли бы перейти в хаотичную бойню, но кто-то словно подыгрывает некоторым главным игрокам на упреждение, сберегая их.

И вот его мечты сбылись: за верноподданность оказавшийся в нужном месте в нужное время Семен получил огромное состояние, которое к тому же ежегодно стремительно росло. Он подумал тогда, что его вызывавшая усмешки в школе у одноклассников фамилия со временем станет вызывать услужливое содрогание в любом уголке этой презираемой им страны.

Его очень ценили в его кругу за проницательность смелых советов, многие из которых принимались и к сведению, и к исполнению. Например, однажды к нему в гости напросился один из американских миллиардеров, вполне сносно, между прочим, говорящий по-русски скрипучим голосом. В конце непринужденного разговора гость спросил вкрадчиво:

– Ну вот, все богатства страны, в сущности, скоро будут поделены между вами. Но ведь дорога в рай может вдруг свернуть в ад, если вдруг вымостится какими-то благими намерениями…

Семен медленно крутил несколько капель коньяка в фужере, наслаждаясь ароматом, и отвечать стал издалека:

– Я в армии как-то разговорился с одним солдатиком, который в последние полгода службы из спортивного интереса ежемесячно кому-нибудь челюсть кулаком ломал. Тот вещает: понимаешь, по молодости в армии думал, что подрасту и никого обижать не буду, по-людски со всеми молодыми буду обращаться, хорошим словом убеждать. Вот идиот-то был, одумался, когда вижу, что меня салаги уже ниже плинтуса опускают. Понял, что у них психология такая: ты с ним сразу по-хорошему – он тебя же в грязь и втопчет, вечно недоволен будет. А вот помучай его, поломай, а потом чуть-чуть послабление сделай и улыбнись, но так чтоб иногда и по морде дать запросто так – тут он тебя богом считать начнет. Так что по-хорошему с ними, извините, еще рано, иначе как бы самих в грязь не втоптали.

– Какая замечательная мысль! Нельзя ли ее конкретизировать?

– Неплохо бы войну в какой-нибудь из национальных республик заварить, маленькую, но не победоносную. Лучше потом дрожать будут: скажут, лишь бы не было войны… Инфляцию снова запускать: кредитов в долларах набрать, отпечатать на эту сумму рублей по курсу…Потом можно какой-то финансовый катаклизм придумать типа финансовой пирамиды, чтобы все, кто свой доход в долларах получает, резко разбогатели за счет тех, кто получает в рублях. Обязательно нужно устроить так, чтобы были задержки с выплатой и зарплат, и пенсий. После этого будут рады даже нищенской зарплате и пенсии, лишь бы вовремя выплачивалась. В общем, так за дрязгами и протянуть почти весь второй президентский срок. А вот потом надо будет и улыбнуться. Но чуть-чуть. И все будет в лучшем виде, ни у кого не возникнет излишних требований.